Совсем недавно Ньюман приводил мне точно такие же доводы, какими я сейчас укорачивал Тауншенда, и тогда я тоже говорил “выслушай меня”, сознавая, что то, что я скажу, не столь уж достойно быть услышанным и вдобавок должно быть сказано куда более истово.
— Послушайте, — не сдавался Тауншенд, — мое нынешнее стадо дает около шести сотен галлонов молока в неделю, галлон идет по шесть пенсов, в совокупности это пятнадцать фунтов, но если я увеличу поголовье в три… или даже в четыре раза… скажем, в четыре, мы люди скромные, и тогда мы получим две тысячи четыреста галлонов и шестьдесят фунтов в неделю. При том условии, разумеется, что лето выдастся добрым, когда трава сочная и зерна родится немерено. Если у нас будет мост, мы развезем молоко в близлежащие города за один день, то есть продадим его свежим. Из остатков мы будем делать сыр, наш особый товар, который больше никто не производит, только мы, — сыр “Оукэмский”, это как венецианское стекло, как португальская мальвазия, как голландский лен. За полгода наши доходы вырастут раз в десять, подумайте об этом. Я займу денег и выкуплю кое-какую землю Ньюмана, у меня есть родня — я напишу им. Мы прославимся. Сыр “Оукэмский”. Название приятное на слух, не правда ли? Солидное и простое. Подумайте об этом.
Я подумал, но на свой лад. Прекрасный мост, возведенный ниже по течению, там, где Ньюман указал, с пятью волшебными сводчатыми пролетами, и по нему тянутся повозки с молоком и сыром; сырный мост. Тогда почему бы нам, по подсказке благочинного, не переименовать Оукэм в Сыромешалку. И воткнуть дощечку с нашим новым гордым именем на другом берегу.
Чудесно, кто бы спорил, надаивать две тыщи галлонов молока в неделю, но молоко начнет сворачиваться, не успев пересечь мост. Сыромешалка, она же Простокваша. И где на наше молоко найдется столько ртов? Любой может завести корову и подоить ее, и любой может сбить свое молоко, превратив его в зернистый желтоватый ком — “вкуснейший сыр”, по уверениям Тауншенда. Его сыром все лицо себе перемажешь, настолько он влажный и мягкий.
— Мы найдем умельцев на возведение моста, — продолжил Тауншенд. — Нам необходимо чем-то выделиться. И так мы научимся уважать себя.
Я колебался; устав сидеть, устремив лицо вверх, я привалился боком к стене. Положим, мы найдем мастеров, положим, Тауншенд оплатит их работу — ведь он сам вызвался. Мост есть мост. Будь у нас мост для перевозки молока и сыра, почему бы со временем не возить по нему сахар? И если из этого сахара мы научимся делать сласти и продавать их на сторону, вот тогда мы начнем уважать себя. Если по мосту двинутся торговцы и паломники, если с этих торговцев и паломников взимать пошлину за проход, продавать им еду или предоставлять ночлег за деньги, слух о нашем приходе распространится на многие мили вокруг, как и о нашем сахаре, и о нашей пшенице, и вот тогда мы зауважаем себя.
— Если вы пожертвуете денег на мост, Оукэм с благодарностью примет их, — сказал я.
— Я переговорю с родней.
— Богата она, ваша родня?
— Богаче нас.
— Бывают и козы богаче нас.
Некий лорд, если верить слухам, завещал все свое добро своему козьему стаду. Между тем старый башмак Анни был набит деньгами, полученными от жены Тауншенда, и это был не каприз знатной дамы и не подаяние, но помощь, щедрая помощь. Жаль, я не мог рассказать Тауншенду об этом двусмысленном прибытке, просто не знал, как поучтивее объяснить происхождение этих денег.
А как насчет другого двусмысленного прибытка?
— Тауншенд… — начал я, слова были готовы сорваться с языка: Ньюман все оставил вам. Но стоит этим словам достичь ушей Тауншенда, и его неведение развеется в прах — неведение, что до сих пор защищало его, поскольку человек, не знающий о том, что он выиграет от смерти другого человека, вряд ли поторопит эту смерть. Но стоит Тауншенду узнать, и в нем что-то изменится, и сколько бы он ни доказывал потом, когда и откуда взялось это знание, ему не поверят.
— Что? — откликнулся Тауншенд.
Однажды и очень скоро я обязательно ему скажу, когда благочинный уедет. Когда тучи развеются и всякие важные персоны опять позабудут про Оукэм.
— Ничего, — ответил я.
— Вы хотите рассказать что-то о моей жене?
— Нет, ничего подобного.
— Тогда о чем?
— Извините меня. Сущие пустяки, не стоит о них и говорить.
Он выдохнул через нос. Стиснул, как я догадывался, запястье ладонью и крутил его, косточки пощелкивали при каждом вращении.
— Вы не слишком заблуждаетесь, — произнес он наконец. И, помолчав: — Рив, еще кое-что. Если возникнут некие подозрения касательно смерти Томаса Ньюмана, если благочинный — Господня ищейка — решит, что смерть Ньюмана случилась не по неосторожности, все глаза обратятся на меня. Мы не были друзьями; я бы даже сказал, мы недолюбливали друг друга. Мое достояние утекало в руки Ньюмана. Но у нас были общая цель и взаимопонимание, что позволяло нам жить спокойно, да и вся деревня жила спокойно. Его смерть может уничтожить меня. И уничтожить Оукэм, как мы с вами оба понимаем. Я прошу вас защитить меня, если потребуется.
Галантный, мурлычущий Тауншенд, кот среди псов. От него исходил тонкий запах ромашки и гвоздики. Очертания его фигуры в полутьме за решеткой: грудь колесом, горделивая осанка — я не раз видел, как мелкие, едкие, себялюбивые переживания копошатся в морщинках меж его глаз, тогда как переживания более серьезные и бескорыстные сгибали его плечи до усталой доброты. Он постоянно отводил плечи назад, одергивал тунику или камзол. Старался казаться выше, чем был. Я и сейчас слышал, как он приводит себя в достойный вид.
— Конечно, я буду вас защищать, — ответил я. — Если потребуется, конечно.
— Передо мной чаща, и я просто не вижу выхода из нее.
— Выход всегда найдется.
— Но не всегда простой.
Самое время, подумал я, высказать соображение о мальках в неводе, но не смог припомнить, что я такого сообразил. Если мы, мальки, выплывем из монашеского невода, к чему это приведет? Куда мы поплывем дальше?
— Разве в этой жизни что-нибудь бывает простым? — спросил я.
— Расстаться со своими деньгами проще некуда. И умереть, как теперь выяснилось.
— Умирать труднее всего.
— Что ж, я буду весьма признателен, отче, если вы избавите меня от этой трудности на некоторое время.
Тауншенд выдохнул украдкой, в животе у него бурчало. Затем он встал, использовав решетку. Обхватил ее пальцами и поднял себя во весь рост.
— Знаете, почему я пришел сюда, Рив? — спросил он.
— Исповедаться, полагаю.
— Исповедаться, как же. В чем мне каяться? Я пришел, потому что, кроме вас, друзей у меня в деревне не осталось. Мне всего лишь захотелось повидаться с другом.
Когда он ушел, я допил пиво. От запаха гвоздики в будочке стало тепло и уютно, а от пива еще уютнее и теплее; впрочем, язык мой оставался сухим и шершавым, как доска.
Поразительно, сколь мало встревожило меня появление своры монахов, предсказанное Тауншендом, — либо, по крайней мере, их лазутчиков, или привратников, или носильщиков, а может, садовников; они спустились с холма, что высился на границе между Оукэмом и Брутоном, протопали по нашему Восточному лесу и вышли к полю, принадлежавшему Ньюману. Одобрительно разглядывали они борозды, ровные, прямые, недавно проложенные, — вспахано умело, и когда земля подсохнет, на этой пашне наверняка уродится пшеница. Они пялились на луга, где паслись самовольно немногочисленные лошади, козы и овцы. Пришельцы явно оценивали и прикидывали, подсчитывали и вычисляли: можно собрать пятнадцать, шестнадцать, а то и семнадцать бушелей пшеницы либо ячменя с одного акра — это сколько же получается? Здесь, шарили они глазами, сотни две акров, то есть около трех тысяч двухсот бушелей пшеницы, столько ни одному аббатству не съесть, а пшеница, она ведь как золото, продавать ее нет нужды, пусть хранится. Не говоря уж об остальной земле, что ближе к деревне, и обо всех этих луговинах у реки. А мельница, а усадьба, а церковь. Все же прочее им, пожалуй, ни к чему.
Наблюдая за этой армией монахов, я подумал: теперь, когда Ньюмана нет, что помешает им прийти на наши земли? Как только до них дойдет слушок о его смерти, монахи будут тут как тут. Его земля будто сама просится в чужие руки. Оукэм еще ниже упадет в их глазах и в стоимости, поскольку уважаемого Томаса Ньюмана, человека умного и деловитого, в деревне больше нет, и умер он смертью, порочащей нас. Если это убийство, значит, мы дикий и жестокий народец, если самоубийство, не иначе это мы довели его до столь отчаянного шага, а гибель по неосторожности докажет, что двенадцать лет, проведенные с нами, даже записного удальца превратят в неуклюжего растяпу. Когда Оукэм станет вовсе не за что уважать, они заберут нашу землю и даже не извинятся. Заберут так, словно благодеяние нам оказывают.
Ньюман на свадьбе Анни: лицо его — худое, умное, подвижное. Джанет Грант ошиблась, он не был несчастлив, он был безмятежен, и эта безмятежность будто окрыляла его.
Стоял он в обычной позе, опираясь на левую ногу, а правая, слегка отодвинутая, отдыхала. Он посмотрел на меня; ростом Ньюман был чуть ниже, чем я, но было в нем что-то от великана, и порой рядом с ним я чувствовал себя недоростком.
— Ты должен покончить с этим, Джон, с твоим любовным увлечением мостом.
— Вряд ли это увлечение.
— Тем более кончай с этим. Когда у тебя две жены умерли, неплохо бы дважды подумать, стоит ли жениться в третий раз.
— Но можно понадеяться, что третья тебя переживет.
Весь вечер он ничего не пил, насколько я знаю, лишь одну кружку пива, которую до сих пор держал в руках. Среди танцоров, заполнивших сарай (в хаотичных отблесках факелов теперь, когда на улице стемнело), Ньюман был тихим, отрешенным; пальцы его правой ноги не отрывались от пола, тогда как обычно они отбивали ритм: топ-топ-топ, топ-топ, топ. На дубовую подпорку, к которой он прильнул, повязали венок из розмарина, венок висел прямо над его головой, и время от времени терпкий растительный запах ударял нам в нос. Казалось, ни музыка, ни танцы Ньюмана не прельщали.