— Нам нужно кое-что обсудить, Джон. Но пока мы не станем морочить себе голову. Покажите-ка мне вашу церковь изнутри.
Когда вам предлагают “пока не морочить себе голову”, вы тут же начинаете морочиться. Впрочем, его обходительность успокоила меня, как и обращение ко мне по имени, словно к старому знакомому. Благочинный повел свою кобылу через церковный двор и привязал ее к рябине, намотав вожжу вокруг ствола. Под зимней попоной было видно, насколько тоща кобыла и не только непородиста, но и великовозрастна, с раздувшимся брюхом и мордой, опущенной долу. Я погладил ее по щеке. Ее тусклые глаза смотрели пристально. Явись благочинный, гарцуя на быстроногом жеребчике с огоньком в глазах, с блестящими точеными боками и крупом, я бы, наверное, насторожился. Но эта дряхлая, потерпевшая от жизни кобылица расположила меня и к себе, и к своему ездоку.
В церковном притворе текло нещадно. Капли падали с крыши рваной струйкой, трап-трап-тра-па-пап, — юркие, как клейменый бродяга, по выражению Танли. Благочинный обошел лужицу кругом, разглядывая крышу. Я распахнул внутреннюю дверь:
— Прошу. Полюбуйтесь на нашу церковь, не стану вам мешать.
Его оторопь была оправданной: на что тут было любоваться. В нашем округе он повидал не одну и не две церкви и не раз бывал в соборе Уэлса, о котором говорили, что по Божьему ранжиру этот собор занимает место где-то между достославным и славолюбивым и любая церковь рядом с ним выглядит бедолагой. Благочинный направился к росписи на противоположной стене.
Он пригляделся, что было необходимо — эта роспись не сразу берет тебя в плен. Яркостью красок она никогда не могла похвастаться, и в церкви было, как обычно, темновато, примерно как в яме, наполненной водой, при том что Джанет Грант зажгла все свечи до единой.
— Святой Христофор, — сказал я. — Переносит маленького Иисуса через поток. — Мог бы и не добавлять, поскольку святой Христофор ничем иным никогда и не занимался.
— Поверю вам на слово, сам я мало что могу разглядеть. — Благочинный недоуменно хмурился, словно отродясь не видывал столь блеклых красок.
— Синеву зимородка человеку не изобразить, — сказал я, защищаясь от невысказанного порицания. — А по части зелени майские листья преуспели куда больше нас.
Эта их сияющая невероятная зелень. Или багрянец красотки-стрекозы. И желтизна королька. Все это обитает в воздухе и берет пример с небес, где рождаются радуги. Заметив, что благочинный закрыл глаза на миг или два, я подумал, не померещились ли и ему радуги и корольки. Возможно, мы сумеем подружиться, благочинный и я, пусть даже раньше мы были настроены враждебно друг к другу. Его лицо, которое я прежде находил угрюмым, не было ли на самом деле… мужественным? Бравым (хотя и не без кислинки)? И потом, он кивнул, слушая меня, — дружеский жест, разве нет? И неважно, что по его лицу ничего нельзя было прочесть, пока он смотрел на гигантского святого Христофора, согбенного, выцветшего, и Иисуса, лежащего у него на руках, как в люльке.
Благочинный прищурился, поковырял ногтем краску на коже маленького Иисуса, затем произнес нараспев:
— Как оденутся в желтое буковые листья…
— …щеголям останется токмо удавиться, — закончили мы в унисон. И улыбнулись. Я лет двадцать с лишком не вспоминал этот стишок.
— Тот, что утонул, — внезапно спросил благочинный, — как его звали?
— Томас Ньюман.
— Богатый человек?
— По оукэмским меркам. Он выкупил у Оливера Тауншенда добрые две трети земли.
— Он причастился перед смертью?
Я опустил голову:
— Нет.
— И много грехов он унес с собой?
— Он был достойным человеком, справедливым. Врагов у него не было. Но кто не без…
— Ни единого врага? И даже Оливер Тауншенд жил с Ньюманом в мире? Если бы у меня отняли почти все мое достояние — имейся у меня таковое, — я бы досадовал.
— Если бы вы отдали свою землю за деньги, что спасли вас от разорения, позволив и впредь сладко есть и пить, может, досада и улетучилась бы?
— Они были друзьями, Ньюман и Тауншенд?
— Они понимали друг друга.
Благочинный отступил на шаг от стены, поджал губы и протянул руку к росписи:
— Мог он увидеть святого Христофора перед смертью?
— Ньюман? — Я тоже впился глазами в роспись, словно в ожидании, а вдруг она оживет либо высветит какую-нибудь подробность — намек, для последующего толкования.
— Ему нужно было увидеть эту роспись в течение дня перед смертью, в иное время ее… чары не подействовали бы. Скажем, в промежутке от восхода до восхода. То есть начиная с утра пятницы.
— Не знаю. Он приходил в церковь вечером накануне своей гибели, у него здесь свой придел, где он обычно молится. Приходит с молитвенником и поет псалмы во славу Божью. Но посмотрел ли он на роспись? Я не знаю. Как долго требуется на нее смотреть, чтобы заручиться чудесным избавлением?
— Глаза должны наполниться, больше в наставлении ничего не сказано.
— Наполниться чем?
Благочинный коротко дернул головой, так учитель отмахивается от расспросов назойливого школяра. Он подошел к алтарю и посмотрел вверх на ведьмин орешек, дерен и зимнюю усладу, на их желтые и алые цветы, затейливые, с глянцевыми лепестками, чьи ароматы накатывали волнами, одна за другой, бросая вызов унылой зимней серости.
— Свадьба? — спросил благочинный.
— Моей сестры, вчера.
— Мои поздравления, — пробормотал он на ходу, направляясь к алтарю Ньюмана, где на двух гвоздях висело красочное полотно — Пьета.
— Откуда это у вас? — Большим и указательными пальцами он выпрямил обожженный уголок холста.
— Из Рима… в прошлом году Ньюман совершил паломничество в Рим, вернулся в декабре, спустя три месяца. Привез вот это. — А также кое-какие чудные воззрения, но о них я благочинному говорить не стал.
— Цветасто, — сказал он. — Не по-английски.
И это был не комплимент, определенно; своего мнения об итальянцах, французах, испанцах наш благочинный не скрывал. Развратники, отщепенцы, балаганщики, что рядятся в маски, и кукольники. Мастера по части обманок и всякого вздора. И мне вспомнился рассказ Ньюмана о том, как итальянцы научились изготавливать синие краски стрекозам на зависть, красные кровавее крови, пурпур под стать наперстянке. Благочинный долго смотрел на картину, губы его шевелились едва заметно, будто он мысленно пытался поговорить с этой женщиной и убиенным мужчиной на ее коленях, а не просто с Марией или Иисусом, каких мы обычно видим на “Оплакиваниях”. Здесь была плоть, голая кожа с приглушенным блеском настоящей кожи, лица как у обычных людей, у твоих соседей, глаза знающие, много повидавшие. Маленькая костистая ладонь Марии, поддерживающая тело Христа.
— Деву превращают в шлюху, — тихо обронил благочинный.
Он отнял пальцы от холста и зашагал к церковному алтарю. Я смотрел на убогость нашей церкви его глазами и на ворох дешевых безделушек на алтаре, подаренных моей сестре на свадьбу днем ранее. Эти раскрашенные каменные фигурки жениха и невесты наверняка покажутся благочинному детским баловством, а другой камешек с оловянными блестками — неуклюжим подобием праздничной гульбы. В придачу выглядевшая не по-английски деревянная кукла. Благочинный взял ее в руку и провел большим пальцем по шелковистому дереву.
— Вам известно, где Томас Ньюман вошел в реку? — спросил он.
— У меня имеются соображения: у моста — вода там высокая, почти вровень с берегами. Могу показать вам это место, если хотите.
Он махнул рукой: нет нужды.
— И его видели утопшим ниже по течению?
— Только один человек, Роберт Танли.
— У него острые глаза?
— Женщин они видят за милю.
Благочинный негромко, добродушно хмыкнул и, помолчав, добавил:
— Если он действительно мертв, как вы говорите, сегодня в вашем приходе день скорби.
Сочувствие, с каким это было сказано, не фигурировало ни в одном отзыве о нем. Да, он был мал ростом; да, себе на уме; да, его вечно наморщенный лоб наводил на мысль о криводушии, но человек ничего не может поделать со своим телом. Как можно судить о человеке по его лицу, если оно дано ему было еще в утробе?
Благочинный преклонил колени у алтаря.
— Душа вашего человека, оставшаяся без покаяния, нуждается во всяческой поддержке, чтобы благополучно пройти через чистилище, — сказал он. — Не помолиться ли нам за нее? Мой вам совет, помолитесь прямо сейчас.
Я встал рядом с ним. Меня тронуло, сколь поспешно — я едва успел устроиться на коленях — и низко опустил он голову. Мы прочли полуденные молитвы, хотя полдень уже миновал. Я разволновался, не верилось, что мы молимся вместе, ведь в это время дня я всегда молился в одиночестве. Не верилось и в смерть Ньюмана, и в то, что он сам обрек себя на гибель, потому что жить ему разонравилось. Меня затрясло при воспоминании о его рубахе в реке, опустелой, лишившейся хозяина. Рубаха, отныне необитаемая. Слезы наворачивались на глаза от горьких сожалений, от того, что я столь мало помог ему, когда он приходил ко мне. “Мало? — раздался голос. — Ты ничем не помог!” До поста оставалось менее четырех дней, а я не сумел исполнить свой долг перед моим прихожанином, а теперь еще и вру, преуменьшая свою вину. Эти два греха пребудут на мне, пока я их не заглажу.
Благочинный бормотал о пламени любви. И опять я увидел рубаху Ньюмана и руку Картера, что тащила ее против течения и затем отпустила. Благочинный, совсем крошечный в коленопреклоненной позе, молился слева от меня; я потянулся к нему и накрыл своей теплой ладонью его холодную, предвидя без всяких сомнений, что он шарахнется от меня. Благочинный положил свою другую ладонь поверх моей.
Я чувствовал, что сейчас самое время покаяться перед благочинным, рассказать ему о том, что произошло утром, — еще чуть-чуть, и это время закончится, благоприятный момент будет упущен. Я подбирал слова, те, что подсказывала моя душа: “Ньюман явился ко мне на заре с просьбой о последнем причастии, и я не причастил его, притворившись спящим. В конце концов он удалился. Как я мог пойти у него на поводу? Как я мог исповедать его и отпустить ему грехи, будто он находится при смерти? Я думал, что если не причащу его, он поостережется убить себя. Даже такой человек, как он, понимает, насколько это опасно. Я думал, что, отказывая Ньюману в помощи, я спасаю ему жизнь. Когда он ушел, я последовал за ним вплоть до его дома и решил, что он улегся спать, а проспавшись, выбросит всякую дурь из головы, — я думал, что спас его”.