— И второе, хотя, пожалуй, более насущное. Что может быть утешительнее для Оукэма, нежели знак свыше? Вместо того чтобы трясти лютню, выясняя, где сейчас Ньюман, в чистилище или уже нет, не больше ли толку будет, если мы получим известие от самого Бога? В обход истерии и суеверия, побрякушек и амулетов. — С этими словами он взял половинку желудевой скорлупки и, щурясь, заглянул внутрь. — Благоприятное знамение, ниспосланное Богом. Это было бы замечательно. Когда мужчина, женщина или ребенок стремительно проходит сквозь чистилище, разве это не лучшее свидетельство тому, что умерли они, не обремененные ни своими тяжкими грехами, ни чужими? Если ваши прихожане умирают праведно и стремглав уносятся на небо, разве это не доказывает добродетельность Оукэма? Существует ли более веское доказательство, какое я мог бы представить архидиакону? И какое еще доказательство тверже убедит меня в том, что ради спасения Оукэма стоит потрудиться?
Желудевую скорлупку, столь тщательно изученную, небрежно вернули на алтарный выступ, позволив ей скатиться и с мелодичным стуком приземлиться у ног благочинного.
— Доказательство какого рода? — спросил я.
— Не знаю, Рив, не нам это решать. Но разве Писание не исполнено знамениями Господними? И откуда мне знать, какое знамение Он соблаговолит послать нам?
Рив, значит, — я больше не Джон. А его лицо, почти неподвижное и, однако, таившее в морщинах вокруг рта и на лбу раздражение, злобу.
Заслышав голоса на улице, он вздернул голову, будто ящерица, учуявшая опасность, а затем поспешил вон из церкви. Я бросился за ним. Когда мы добрались до улицы, стайка бегущих людей была уже далеко, сумерки и туман заглушали их голоса.
— Ступайте за ними, — велел благочинный.
Боюсь, от изумления я открыл рот. Если ему нужна погоня, пускай сам и преследует их. Но, судя по его позе — он стоял расставив ноги, подбоченившись, — благочинный явно не собирался утруждать себя пробежкой. Я обернулся на бегущих, направлявшихся к Старому кресту, и потрусил рысцой следом за ними.
— Этак вы и к понедельнику их не догоните, — крикнул благочинный. — Шевелитесь!
Рысца перешла в галоп, я поддернул полы рясы. Деревянных башмаков на мне не было, так что грязь и влага свободно проникали в мою обувку. Отчего я злился еще больше: если благочинному столь невтерпеж узнать, куда мчатся эти люди, это его ногам следовало бы утопать в мутной жиже. Вдобавок я потерял беглецов из виду и мог определить, где они сейчас, только по голосам, доносившимся, как назло, отовсюду. У Старого креста я свернул к Западным полям, в той стороне голоса вроде бы звучали громче. Беречь насквозь промокшие ноги смысла уже не имело, и я даже не пытался перепрыгивать через ямы, колдобины и вновь народившиеся ручьи. Лишь на подступах к березовой роще я начал различать некое скопление тел впереди, и голоса теперь слышались отчетливее. Вот Энн Отли сказала что-то касаемо рощи, пронзительное, подстрекающее.
— Энн, — позвал я и тут же увидел остальных: Моррис Холл, Джон Мерш…
А также Джоан Холл, Пирс Кемп, Пол и Саймон Бракли, Джон Грин, Джейн Танли, Ричард Прай, Адам Льюис — все топтались у кромки рощи. — Что за?..
— Сдается, нам явился Томас Ньюман, отче, — перебила Энн Отли, — и мы понеслись за ним. Вроде он вошел в рощу.
Глаза у нее горели в предвкушении чего-то “этакого”, она часто дышала.
Как бы мне ни хотелось самому заглянуть в рощу, я не уважил их домыслы проверкой. Просто стоял и молчал.
— Он издавал странные звуки, отче, будто бы стон, но какой-то нездешний.
Все закивали, кроме Джейн Танли, видимо сомневавшейся. Головой покачал только я — скорее по привычке, чем осознанно.
— Ньюман застрял между мирами, — сказал Моррис Холл.
— Оставленный без покаяния, без благословения, — подхватила его жена Джоан.
— Тело исчезло, не погребенное, — добавил Адам Льюис. — Вот оно и шныряет где хочет.
— Может, он только наполовину мертвый, но уже безголовый, — вставил свое слово Пирс Кэмп.
Наконец я перевел взгляд на рощу — логово густого тумана и призрачных берез, прямых и мокрых. Ни человека, ни души, ни безголового искусителя, ни единого звука.
— Кто его видел? — спросил я.
— Джейн Танли, — сказал Джон Грин.
— Адам, — сказал Саймон Бракли.
— Миссис Отли, — сказала Джейн Танли, а Энн Отли указала на Ричарда Прая.
Они глядели то на меня, то себе под ноги, то на рощу. Их фигуры — расплывчатые сгустки, серые и коричневатые на фоне белой вуали, ширившейся во все стороны; красная вязаная застежка на Джейн Танли казалась единственной достоверной вещью в этом мире, все прочие формы и цвета с рук долой старьевщику в корзину — нечто меньше чем ничего, больше чем ничто.
— Все вы, отправляйтесь по домам, — сказал я.
— Отче…
— По домам.
Я отвернулся от них, встал лицом к Западным полям, словно для того, чтобы приняться за поиски призрака самостоятельно. Я слышал, как они ворчали и жаловались друг другу, а затем побрели прочь. Они были напуганы и встревожены, что неудивительно. При мне в Оукэме еще не случалось смерти, не отдавшей живым трупа; без тела, глубоко, надежно зарытого в землю, мерещилось всякое: в чистилище скопилось слишком много мертвецов, отчего дьяволу сподручнее их красть, либо мертвые где-то прячутся и могут внезапно выпрыгнуть из укрытия.
Я вошел в рощу. Почему эти стволы, такие красивые, гладкие и серебристые летом, в зимней сырости темнеют, словно кожаная подошва? Каждая колючая мертвая ветка хранила в себе нежную душу. Наверное, лето продолжало жить в ее памяти, иначе как бы она сумела извлечь зеленый лист из жалкого грязно-коричневого бугорка. Волосы из конских хвостов, повязанные на ветках, размокли и слиплись, а желтенькие пушистые сережки, что так радуют глаз летом, огрубели, поеденные чернотой. Туман, капли дождя, падающие с деревьев, чавкающая лесная подстилка под ногами — и полное безлюдье.
Я наклонился, разглядывая нечто, что не было ни землей, ни размокшей подстилкой, но комком ткани, кое-как запорошенным листьями, словно для прикрытия, и я понял, что передо мной. Резко склонился еще ниже, подобрал. Рубаха Ньюмана. Значит, это у Картера называется спрятать — скомкать и посыпать пятком листьев. Впрочем, Картер мог хорошенько припрятать рубаху, но кто-то ее откопал, земля вокруг выглядела потревоженной, — но, с другой стороны, при любом захоронении с землей не церемонятся. Руками я вырыл более вместительную яму для похорон рубахи, утрамбовал землю сверху и забросал листвой, а потом примял, чтобы это наслоение казалось естественным.
Закончив, я ополоснул руки в луже и зашагал к реке, сам не понимая зачем.
Мысли носились в голове, будто непоседливые корольки, то летели под уклон, то взмывали ввысь: неужто и впрямь Ньюман, застрявший между жизнями, явился за своей рубахой? Но нет, ведь он же не забрал ее, и в придачу никто своими глазами Ньюмана не видел, все лишь поверили друг другу на слово. Если они действительно преследовали не-Ньюмана, мне светит увидеть его — он мог пойти только этой дорогой. Если они гонялись за химерой, что привело их к березовой роще — запах, наитие или рок? И откуда мне привалило такое везение — следуя за ними, обнаружить рубаху прежде, чем они ее найдут?.. И так далее и тому подобное.
На реке пусто — по крайней мере, насколько я мог видеть сквозь туман. Я шагал по кромке прилива, по болотистой земле, пока не поравнялся с густой порослью камышей, таких высоких летом, ныне же торчавших из воды на полруки. Они и походили на протянутые руки. В промозглых сумерках на речном берегу камыши внушали надежду; прежде я никогда о них так не думал, да и не присматривался к ним особо.
Вдруг шум за моей спиной, жуткий треск, который я принял сперва за гром, но раздавался он не над головой, а где-то много ниже, и в любом случае был слишком однообразным, крошащимся — треск чего-то ломающегося. Я бы перекрестился, если бы мог пошевелиться. Действовать продолжали только те части моего тела, которым не нужно испрашивать моего дозволения, — билось сердце, грудь набирала и выпускала воздух, уши улавливали шумы. Звук ломающихся костей, а потом нездешний скрип, отчего даже дыхание начало запинаться. И стоило этим звукам стихнуть, как раздался ужасающий всплеск.
Я бросился назад, вверх по течению, на эти звуки, от которых меня отделяло всего несколько шагов. Едва различимое, но все же различимое сквозь туман упавшее дерево, рухнувшее в реку.
Камыш
Ночь подкралась, но столь вороватой мелкой поступью, что никто и не заметил. И навалилась на нас, тяжелая, неподвижная, черная. На улице слышались топот, шаги из дома и обратно и нечто вроде перебранки между Джилом Отли и его братом Робом о том, как поделить кусок земли, примыкавший к их угодьям, — три десятка сельонов[46] плодородной пашни, принадлежавшей Ньюману. Препирались они недолго и вернулись в дом — пора было выпить. Остатки свадебной браги поделили на всех, и еще в один вечер люди сытно поели — говядина, кабан, курятина и гусятина, капуста с хлопьями бекона, груши, томленные в меду.
Я ел, кляня жухлого Джона Краха за то, что он украл мою сестру вместе с ее утварью. Нет хуже одиночества, чем опустевший дом без единого родного человека и только с одним креслом. На стол перед собой я положил крест, что обычно держал у изголовья постели, неказистый и без Иисуса, — у Бога легче просить побольше, когда рядом нет Иисуса, напоминающего о том, чем Он уже пожертвовал ради тебя и чем ты не пожертвовал в ответ. Можно даже обратиться с требованием, но нижайшим:
— Скажи, что мне делать.
“Ньюман умер, — мысленно ходатайствовал я. — Хэрри Картер обуян желанием признаться в убийстве своего старшего друга, сам я солгал, благочинный настаивает на Твоем знамении и ни на что другое не согласен, Оукэм — спелая наливная вишенка в ожидании, когда ее сорвут. День сегодня выдался долгим, путаным и нехорошим. Скажи, что мне делать”.