ия, — я пытался найти в ней что-нибудь притягательное, но сероватой коже, впалым щекам и брезгливо опущенным уголкам рта не удалось снискать моего расположения.
— Слыхали, — сказал благочинный, — как в прошлом году в Италии в Прощеный вторник человек погиб? Его закидали апельсинами на их так называемом карнавале, он упал, его затоптали, а ночью, когда гуляки разошлись, нагрянули волки, соблазнившись ароматом апельсинов, и растерзали мужчину в клочья, на брусчатке остались только два его глаза.
Ветер набросился на нас, когда мы вышли к восточной стене церкви.
— Чем волкам глаза не глянулись?
Он посмотрел на меня с прищуром и выпятил подбородок, дабы придать весомости своей досужей болтовне:
— Что до французов, они такое учиняют в их Жирный вторник, что даже сам Господь отворачивается. — И благочинный отвернулся, словно играл на театре роль Бога. — Отрадно, — продолжил он, — то, что в нашей более благонравной стране мы не забываем исконные обычаи, а также о кротости, приличествующей этому торжественному дню. Разумеется, веселиться нам не возбраняется. Но мы не станем вести себя как дикари.
Понимал ли благочинный, что такое дикость? Это заселиться в дом человека в день, когда он погиб, мыться его мылом, бриться его лезвием и нежиться на его пуховой перине. Под напором ветра голос благочинного ослаб до тоненького беспомощного писка.
— Прохаживаясь по деревне, я заметил, что гулянье у Нового креста уже… в разгаре. Много пьяных. И они частенько… э-э… задирают лапу? Так это у них называется? Ангельский хлеб, драконье молоко[11]. И сейчас только полдень.
Поссать, думал я, вот как это у них называется, и тебе-то какое дело.
Он глядел на меня, стараясь, насколько мог, изображать симпатию и участие:
— Да, Джон, ваша паства переживает трудные дни, но это не извиняет непристойное поведение.
Благочинный ни о чем не спрашивал, и мне не было нужды отвечать.
— Уверен, вы не допустите, чтобы ваши прихожане повели себя как те итальянцы, о которых я рассказывал. Или хуже того, как те французы.
Мы дошли до южной двери, и я повернулся к нему лицом:
— Полагаю, ничего подобного нам не грозит, многие из нас апельсина отродясь не видывали.
Я взял его руки в свои, легонько пожал их и отпустил. Он окинул меня взглядом встревоженным и тем не менее тусклым (только благочинный на такое способен) — что бы я ни сделал и ни сказал, все было не то, чего он от меня добивался. Тогда он обнял ладонями мое лицо, сомкнув их в бережном касании под моим подбородком:
— Поглядите-ка, эти точеные скулы, красивый горделивый нос, глаза серовато-карие, цвета клетки висельника[12], и дымчатые, как потухший костер. Есть в вас что-то от француза, сказал бы я. Нам надо быть поосторожнее.
Он смотрел на меня с робким злорадством — взгляд человека, пока не освоившегося во власти и не наловчившегося применять ее во вред. Я упорно молчал, и он нажал большими пальцами на впадинки под моей челюстью. И сдавил мне горло, но так, чуть-чуть. Болезненное место эти впадинки, пальцы мои никогда их не касались. Это было насилие, полное нерешительности, и вскоре благочинный уронил руки.
— Вероятно, я слишком много думаю, Рив, — сказал он, потирая уголки глаз и тем самым давая понять, сколь тяжкое бремя — думать. — Некоторые мои мысли следует игнорировать, некоторые — нет, а третьи… даже сам не знаю. К примеру, если тело Ньюмана видели у павшего дерева рядом с Западными полями спустя три дня после того, как он утонул, а его рубаху нашли не на ее хозяине, но в каких-то камышах, то почему рубаху унесло немного дальше, чем тело? И как она свалилась с него, кстати? Одновременно ли эти две сущности напоролись на кривую ветку и был ли утопленник облачен в рубаху? Либо они плыли врозь и достигли того места с разницей в день, два, а то и в три? В этом случае обнаружение рубахи и тела на столь близком расстоянии друг от друга представляется довольно странным стечением обстоятельств. Хотя, конечно, всякое бывает.
Высказавшись, он снова зашагал, сцепив ладони за спиной, и этот “замок” легонько постукивал по его заду, обтянутому сутаной. Он опять погрозил мне острым кинжалом — своими подозрениями — и опять вложил его в ножны.
— Ньюман выкупал у Тауншенда землю, верно? — спросил он, оборачиваясь ко мне.
— Если память мне не изменяет, мы говорили об этом много раз и ответ вам доподлинно известен.
— Знаю, знаю, я испытываю ваше терпение. Но чем больше мы говорим, тем труднее мне выбросить это из головы. Ньюман выкупил… сколько? Две трети угодий Тауншенда? Ньюман становился богаче, Тауншенд беднее. Словом, у Тауншенда были причины желать ему смерти.
Он пожал плечами, недоверчиво покосился на меня, а затем направился прочь, семеня в тесной сутане и отгоняя рукой ворону, даже не помышлявшую на него нападать.
Благочинный — из тех, кто слишком много на себя берет. Ни епископа, ни архидиакона с нами сейчас нет, так сложилось. И поскольку благочинный оказался на вершине горы, у него руки чешутся повластвовать.
Первейшая его цель — жадные монахи из аббатства в Брутоне[13], позарившиеся на Оукэм. Благочинный предупредил меня, и сам он обеспокоен. Численность монахов растет не по дням, а по часам, им нужно все больше земли, вот они и оглядываются по сторонам — повсюду стада овец и никакой земли, пригодной для пахоты. А далее их взгляд останавливается на нас, на наших тысячах свободных от овец урожайных фарлонгах[14] (больше за сотню миль в округе не сыскать), затем на нашем приходе, что примыкает к их владениям, и монахи смекают, сколь славно они заживут, если заграбастают нас, превратив Оукэм в свою мызу.
Второе из важнейшего — наш епископ; заточенный в Виндзор, он чахнет и, по словам благочинного, долго не протянет. Снедаемый тревогой архидиакон постоянно занят, исполняя не только свои обязанности, но и епископа, томящегося в тюрьме. В этом сумбуре кто вступится за нас, за наш маленький приход, уместившийся между дубравой и рекой, за нашу церковь, ничем не примечательную, таких много, за сотню наших маленьких жизней с их маленькими радостями и горестями, за наших свиней, коров, кур, наш ячмень и древесину? За наш мост, так и не возведенный? Кто отгонит от наших ворот монахов и прочих хищников? Ответ: никто. Никто, кроме благочинного. Но так ли уж мы ему дороги? Ему надо собственную шкуру спасать. Он суетится, пытаясь умилостивить архидиакона в надежде обрести — что? Покровительство? Власть? Ему позарез необходимо положить убийцу к ногам архидиакона, словно коту, что с горделивым трепетом приносит пойманную птичку своему хозяину.
Два года назад был у меня разговор с Ньюманом, тогда я и узнал, что в Риме устроили особые будки для исповедей. Люди там, рассказывал Ньюман, не опускаются на колени перед пастырем посреди освещенного нефа, но входят в будку, разделенную пополам: с одной стороны кающийся, с другой — священник. Темная будочка. Я увидел в этом одновременно красоту и таинство. Римская исповедальня показалась мне церковью в миниатюре, храмом внутри храма — священник в алтарной части, кающийся в нефе, а перегородка между ними не столько разделяет их, сколько объединяет, связующей же нитью служит то, о чем они говорят меж собой. Почти каждый, раскрепощенный деликатностью перегородки, откроет священнику свою душу, и тот сможет поведать о передрягах кающегося Господу, приблизив его к небесам. Перегородка — не преграда, но поверхность, на которой свершается святое таинство.
Заполучить подобную исповедальню мы и надеяться не смели, но вмешались обстоятельства. Не встрянь наш епископ в династическую королевскую распрю, не будь наш архидиакон столь завален делами, а наш благочинный столь не подготовлен к исполнению своего долга, не говоря уж о свойствах его натуры, — нет, не видать нам этой будочки. Год назад, когда благочинный навестил нас в начале зимы, я поделился с ним своими соображениями. Церковь внутри церкви, перегородка — объединяющая, а не разделяющая, переживание таинства и прочее. Он не заинтересовался, мягко выражаясь, на самом деле оскорбился даже. Забормотал об итальянцах, и моя надежда утонула в сером облаке, каковым благочинный нередко являлся. Оборачивался облаком, чреватым, как выяснилось позднее, проливными дождями.
Но зима только начиналась. А зимы бывают жестокими, убеждая силой. В тот год мы многого лишились: гибли посевы под разлившейся рекой, скот под снегом, мужчины, женщины и дети — от болезней и голода. Я делал что мог, как и все в приходе, но в тяжелые времена люди невольно пускаются во все тяжкие: воруют, лгут, мошенничают, отчаиваются, отвращаются от богослужений, ищут приюта в запретных постелях.
Когда люди в отчаянии, поступки их тоже отчаянные, и священнику о том, что они натворили, лучше не знать, ведь он их сосед. Может, они украли хлеб у священника. Или легли в постель с женой близкого друга священника. Либо даже с сестрой священника. В тот пост — предшествовавший нынешнему — только половина деревни явилась на исповедь. Каждый день я внушал им на мессах: вы должны исповедаться, нельзя причащаться, не исповедавшись. Но они все равно увиливали. А потом я начал замечать, что люди повадились ходить к Четырем Путям, где пересекались дороги на Дубовую гору, Борн[15], Брутон и Лисью Нору, и когда я проследил за одним таким ходоком (прикинувшись, будто просто гуляю), я обнаружил то, что и предполагал обнаружить, — примерно в миле от деревни они поджидали бродячего монаха, и он исповедовал их на обочине, надвинув капюшон на лоб. Он мог их видеть, но кто они такие, не знал, и они ни разу не встретились с ним взглядом, даже когда опускали монеты в его кошель.
Я доложил об этом благочинному: деньги, которые должны оставаться в деревне, складываясь в церковную десятину и пожертвования, оседали в кармане бродячего монаха — и чего ради? Лишь исповеди инкогнито ради. Деревня у нас небольшая, а река отгораживает нас от остального мира не хуже крепостной стены. Приход разорится, если оплата услуг бродяги-клирика станет обычным делом, сказал я благочинному, насущную правду сказал. Деньги — в этом благочинный разбирается, и не потому что он такой уж смекалистый либо чрезмерно корыстолюбивый, но потому что скудость наших доходов пугает его, и чем дальше, тем больше. Приходы, за которыми ему поручено присматривать, с трудом пережили зиму, и теперь эти трудности ему откликнулись, а как же иначе? Когда не хватает людей работать на земле и растить скот и когда животина гибнет, деревня голодает, а когда деревня голодает, она взывает ко мне, я — к благочинному, он — к архидиакону, а тот бы и рад воззвать к епископу, да такого у нас сейчас нет. И люди теряют веру в своих радетелей, потому что о них никто не радеет, и Господь теряет веру в таких радетелей, назначенных хранить Его в человеческих душах. А стоит Господу утратить веру в тебя, как ты уже за бортом — без плота и одной ноги.