Еще мне нравится думать о сказках, которые были в школе, и той книжке про фей и волшебных зверей, которая была у Титы Эду. Она нам читала ту книжку, помнишь? Я тоже умела читать, но не очень быстро, понемногу. Лучше всего было начать одну сказку, почитать чуть-чуть, потом страничку из другой, из третьей, перемешивая страницы, так сказка каждый раз была другая и книжка не кончалась никогда. Так я больше всего любила читать до того, как случилась беда. Теперь я могу читать только в мыслях, у себя в голове, пока не достану большущую лупу, у меня такая была в доме Титы Эду. Очень помогала мне в школе. На днях поговорю с мисс Селеной, вдруг у нее получится достать для меня лупу, надеюсь, это не слишком дорого.
Я тебе уже рассказывала об Асабааре, волшебном королевстве, где мы с тобой принцессы, мама – королева, а Тита Эду – фея-крестная. Это не на небесах, это лучше, чем небеса, потому что не надо умирать, чтобы там оказаться. Там нет ни святых, ни мучеников, только Богоматерь Мира, она одна всем правит. Есть живые люди на этой звезде, и гости с других планет, и звери всех видов, одних мы знаем, а другие здесь, на земле, не водятся. Разумеется, там много ангелов-хранителей и ангелинок, они оттуда спускаются, там их страна. Есть умершие дети, но их немного, и по ним незаметно, они как будто живые. Асабаар – это на звезде, далеко-далеко. Сегодня ночью, когда стемнеет и все заснут, мы выйдем во дворик посмотреть на звезду, самую яркую из всех, – это и есть Асабаар.
Не надо плакать, мы напугаем Диди, а здесь не любят детей, которые громко кричат. Мама расстроится, если узнает, что мы плачем и не хотим есть. Мы ей пообещали, что будем смелыми девочками. Не бойся, учительницы добрые, они нас не бьют, ничего такого; дети тоже хорошие, почти все хорошие, но с Рони и Луисито мы играть не будем, они плохие, но я больше и не позволю нас обижать, первому, кто попробует отнять у нас Диди, я врежу как следует по зубам, пусть меня потом наказывают. Рони противный, хуже Луисито. Он какашка-червячок, так он прозывается: Какашка-Червячок. Мы не станем с ним связываться, а подойдет ближе – плюнем в него. А подходящее имя для дурачка Луисито – Игуаньи Блевушки.
Слушай, Клаудия, сегодня ночью, пока ты спала, я видела мою ангелинку-хранительницу. Она такая маленькая. Я думала, ангелы и ангелинки высокие, в ночных рубашках, с большими крыльями из перьев, как их рисуют в церкви, но они не такие. Они размером примерно с попугая. У моей ангелинки крылышки маленькие и прозрачные, как оконные стекла, и у нее нет золотого нимба, зато есть во лбу антенна, и на ее конце – одно перо, как на хвосте у торогоса, и через него она говорит, ведь рта-то у нее нету. Я ее видела, потому что на ангелинок и ангелов смотрят не глазами, а умом, и не важно, что я немного слепая, я ее прекрасно видела, она была рядом с моей кроватью, вся белая, даже волосы белые, как облако. Я помню облака, я не забыла. Я испугалась сначала, а когда услышала, что это моя ангелинка, страх прошел. Она говорила молча, слова звучали у меня в голове, поэтому больше никто их не слышал, все другие дети спали, и ты тоже.
Она сказала, что у всех людей, всех-всех-всех, есть свой хранитель. И у тебя тоже. Поэтому нужно каждый вечер читать молитву, это как поздороваться: «Милая ангелиночка, сохрани меня среди темной ночи и ясного дня». Если ты девочка, тебе достается ангелинка, если ты мальчик, тебе полагается ангел. У мальчиков они тоже не такие, как в церкви, никаких больших крыльев и прочего, они такие же, как ангелинки, только синие, иногда зеленые, когда как.
Моя ангелинка нас отведет в Асабаар. Мама приедет за нами сюда, но если задержится, мы сможем встретится с ней в Асабааре. В следующий раз, когда мы туда отправимся, она нас будет там ждать. Может, она будет невидимой, такое иногда случается, но это не важно, мы услышим ее и сможем поговорить. Да, и Диди захватим. Но это наш с тобой секрет, не вздумай разболтать, иначе ангелинка рассердится и никуда нас не поведет. Нет, Клаудия, она не уйдет навсегда, не глупи, ангелинка-хранительница должна быть с девочкой, которая ей досталась, она не может уйти просто так, за здорово живешь. Твоя ангелинка останется с тобой, даже если рассердится, но если ты сохранишь секрет, она будет довольна.
Намочить постель – это случается почти со всеми детьми, сама видишь, здесь многие мочат постель, даже Какашка-Червячок, поэтому под простыню кладут полиэтилен, чтобы на матрас не протекало. Не знаю, почему это случается здесь, на севере: там, где тетя Эду, никто в постель не писался. Нас не станут наказывать. Мисс Селена сказала, что за это нельзя наказывать, это не нарочно, не то что драться или капризничать. Мне все равно, если с тобой приключится такое в моей постели, что тут поделаешь. Такова жизнь.
Рождество было классное, играла музыка, нам дарили подарки. Мне достались цветные карандаши, но мне они ни к чему, поэтому дали взамен пластилин. Я налеплю тебе мышат, они будут с тобой, как и Диди, – хочешь? Все малыши были довольные, никто не плакал, не скандалил. Тебя огорчило, что не было вертепа, но тут это не принято. Мне тоже его не хватало, хотя у нас в Сальвадоре фигурки были такие маленькие, что не разберешь, где святой Иосиф, а где пастухи. Это у нас с тобой первое Рождество без мамы и Титы Эду. В Рождество и в Новый год мама не работала, помнишь? У нее были выходные. Мы ходили на пляж к дяде Хенаро. Когда мы вернемся в Сальвадор, я попрошу, чтобы дядя Хенаро научил меня серфингу. Не думаю, что слепота помешает. Встречать Рождество без мамы и Титы Эду было грустно, но я развлеклась немного, когда пришел этот Фрэнк и сказал, что попробует сделать так, чтобы мы с мамой соединились как можно скорее. Фрэнк мне, вообще-то, понравился, хотя он говорит как-то странно. Не очень знает испанский. Наверное, он хороший, раз друг мисс Селены. Надеюсь, он исполнит то, что обещал.
Самуил
Новый Орлеан, Лондон, Беркли, 1958–1970 годы
Самуила Адлера, который вырос в Англии и вел размеренное существование, Новый Орлеан заворожил. 1958 год стал для города памятным, ибо в феврале впервые за двадцать лет выпал снег, а в марте Элвис Пресли приехал снимать фильм. Перед отелем собралась такая толпа восторженных поклонников, что ему пришлось подниматься по пожарной лестнице и проникать в номер через чердак. Через несколько месяцев, когда приехал Самуил, молодежь только и говорила что об Элвисе, в то время как критики громили его, а люди постарше повторяли разгромный отзыв Фрэнка Синатры: «Рок-н-ролл – самая брутальная, ужасная, отчаянная и порочная музыка, какую я имел несчастье слышать». Но Самуила идол рока с его неуемными бедрами совершенно не интересовал: он ехал в Новый Орлеан ради джаза.
Если бы он включился в жизнь общины иммигрантов из Карибского бассейна, среди которых жил в Лондоне, Новый Орлеан, возможно, не произвел бы такого сильного впечатления, но Самуил снимал жилье в непритязательном лондонском квартале лишь по причине арендной платы: что-то иное было ему не по карману. Он призраком проходил сквозь заполонявшую улицы шумную толпу цветных, ни с кем не заговаривая; запирался у себя и практиковался на скрипке, не слушая ритмы жестяных барабанов и радио, звучащее из соседних квартир; покупал на рынке самое необходимое, чтобы приготовить себе еду, всегда одни и те же продукты, не пробуя фруктов и овощей из других краев, не останавливаясь ни перед причудливыми клетками, где визгливо кричали птицы, ни перед загонами, где ожидали расправы куры и свиньи, ни перед корзинами, полными рыбы и морепродуктов, ни перед прилавками с цветами и кустарными поделками. Все это разом обрушилось на молодого человека, когда он приехал в Новый Орлеан. Вначале он мало что понимал: на улицах говорили на каджунском диалекте французского[15], и к американскому акценту английского ему тоже было трудно привыкнуть. Город устроил чужаку порядочную встряску, заставив забыть о чопорности и избавиться от застенчивости. Если Самуил собирается что-то узнать о джазе, нужно с головой погрузиться в безумие, каким по ночам живет Французский квартал.
В распоряжении Самуила было десять дней, и он решил целиком посвятить их музыке, не отвлекаясь на достопримечательности и местную еду, и ему бы это удалось, если бы судьба не послала ему Надин Леблан – в первом же баре, куда он вошел. Заведение, одно из многих на улице Бурбон, выглядело так же, как выглядело в начале века: мало света и много джаза. Бар был набит битком, все столики заняты, многие люди стояли, официанты сновали в толпе, удерживая на весу подносы с напитками. От запаха дыма, пота и духов Самуил зашелся в кашле, будто чья-то рука в перчатке сдавила ему горло. Роскошные афроамериканские музыканты играли с нотами как хотели, импровизировали соло и в ансамбле, ни разу не теряя нити. Иногда, солируя на пианино или на саксофоне, музыкант улетал в другую галактику, но неизменно возвращался и встраивался в ансамбль, а потом его сменял другой солист, и все это время басовые ноты неуклонно подчеркивали ритм, призывая вернуться на Землю. Как они это делают? Самуил знал, что существует некая система знаков для вступления солиста и окончания сольной партии, а также для перехода к другой композиции, но сам он ничего не заметил.
Он был погружен в музыку, следовал за ритмом, раскачивался на стуле, сам того не замечая, когда какая-то женщина села рядом и пустила ему в лицо струю табачного дыма. Самуил отпрянул, разозлившись на непрошеное вмешательство, но когда дым немного рассеялся, увидел, что рядом с ним не потаскуха, как он подумал вначале, а очень молодая и красивая девушка.
– Привет, Хамфри, – выкрикнула она, пытаясь перекрыть музыку.
– Я не Хамфри, – уточнил Самуил.
– Тебе не говорили, что ты вылитый Хамфри Богарт? Ни дать ни взять его брат-близнец. Ты снимался в кино? Хамфри Богарт – мой кумир.