– Мир тебе, – проговорил он и поднес пакет ко рту.
– Кто ты, черт возьми, такой? – выдавил Самуил тоненьким, дрожащим голосом.
– Эмброн, – ответил мужчина с молочными усами над верхней губой.
– Эмбрион?
– Эмброн, братец. Это мое имя. Намасте.
– Что ты делаешь в моем доме? Я вызываю полицию!
Эмброн был родом с Самоа. Почти двухметрового роста, он весил сто тридцать с лишним килограммов, грива черных волос доходила до середины спины, а усы были редкие и длинные, как у китайского мандарина. Он носил францисканские сандалии, саронг и майку с портретом Малкольма Икса, выставлявшую напоказ валики жира. Саронг Самуил принял за юбку. Угрожающий вид никак не вязался с мирным, беспутным нравом Эмброна. Надин познакомилась с ним на Телеграф-авеню, Эмброн был одним из тех хиппи и бродяг, что питаются воздухом, примазавшись к кустарям, которые пытаются заработать себе на жизнь своими изделиями. Эмброн хвастался тем, что никогда не работал, поскольку не намерен вкладываться в капитализм, но понемногу приторговывал гашишем и марихуаной. Он ночевал вместе с ему подобными в заброшенном здании, где угнездились бедняки, потерявшие надежду, и наркоманы, но старое пристанище им пришлось покинуть: там завелись крысы и санитарная служба заколотила окна и двери. Надин, считавшая парня своим другом, пригласила его к себе на несколько дней, когда настала зима и начались дожди.
Эмброн не слишком докучал хозяевам: он бродил по улицам или целый день дремал. И не спешил искать другой кров: «зачарованный дом» Адлеров казался ему весьма удобным. Настолько удобным, что он пригласил туда одну из своих подружек – маленькую, хрупкого сложения, у нее еще была дочь, ровесница Камиль. Женщина считала свою дочь воплощением кельтской богини, одевала в белые туники, украшала голову венками цветов. Девочка при этом казалась вполне нормальной.
– Долго они еще тут пробудут? – спросил Самуил у Надин.
– Почему ты спрашиваешь?
– Здесь не мотель. Мне не нравится, что они обосновались в гостиной и пожирают все, что есть в холодильнике.
– Какой ты буржуй, Мистер Богарт! Если не хочешь, чтоб они спали внизу, давай откроем одну из верхних комнат? – предложила жена.
Так началось нашествие гостей Надин. Не все происходили с Телеграф-авеню – иные прибывали даже из Сан-Франциско. Они менялись, одни задерживались надолго, другие нет, но их никогда не бывало меньше десятка, не считая детей. То была коммуна с переменным контингентом, без какого-либо устава, состоящая из богемы, артистов-неудачников, начинающих рок-звезд и попросту бродяг, в большинстве своем молодых и неимущих. Поскольку никто не вносил свою лепту в расходы по дому, а Надин нечасто удавалось продать ковер, всю эту братию тащил на себе Самуил.
Так продолжалось несколько месяцев. Очень скоро Самуил и Надин начали скандалить так яростно, что он предпочел как можно реже бывать дома. Его раздражало все: бесконечное мелькание незнакомых лиц, грязь и беспорядок, запах ладана и марихуаны, бубны и гитары, статуя Ганеши. В день, когда хозяин увидел, как в гостиной постояльцы занимаются любовью втроем, его терпение лопнуло.
– Только подумай, какой пример они подают Камиль! Ты должна сейчас же выгнать всех этих распутников из дома! – взорвался Самуил.
– Я не могу, Мистер Богарт. Им некуда податься! По крайней мере, нужно дать им хоть какое-то время.
– Я уже завтра не желаю никого тут видеть, в противном случае мне придется выдворять их с помощью полиции!
– Это мой дом. Я его купила. Или ты уже забыл?
– Ну тогда уйду я.
– Поступай как хочешь. Наш брак давно уже нас не связывает: мы живем как кошка с собакой и ни один не доволен.
– Что ты имеешь в виду?
– Уходи и не возвращайся.
Самуил перебрался в пансион и стал ждать, когда страсти поулягутся: к Надин обязательно вернется здравый рассудок. Через две недели он получил уведомление, что Надин Леблан начала бракоразводный процесс – такая возможность даже не приходила ему в голову. Самуил отбросил гордость и пошел в «зачарованный дом», чтобы обсудить какое-нибудь приемлемое решение. Дом был заперт. На телефонном столике лежала записка от Надин: «Я уехала в Боливию вместе с Камиль. Дом можешь забирать себе».
Самуил всегда мечтал иметь такие же отношения, какие связывали Люка и Лидию Эванс, его духовных родителей. То была необычайная пара. Они познакомились совсем молодыми в квакерской общине Лондона и на протяжении долгих лет служили ближнему, особенно детям, пострадавшим от войны. Пока Лидия была в силах, они отправлялись туда, где вспыхивал вооруженный конфликт, и без лишнего шума творили добро, поддерживаемые верой и любовью. Они ходили всюду, держась за руки, Самуил никогда не видел их порознь. Когда болезнь Лидии обострилась, Люк преданно ухаживал за ней, в последние годы только он ее мыл, одевал, кормил, вывозил на прогулку в кресле-каталке. Оба умерли пару лет назад – ее доконал Паркинсон, а он покончил с собой на следующий день после похорон жены. Самуилу хотелось бы разделить с Надин любовь такой высокой пробы, но ни один из двоих не обладал необходимым для этого талантом.
Примеру Эвансов было невозможно подражать. Внезапное исчезновение Надин и последовавший затем развод разрушили мечту о совершенной любви и усугубили одиночество, какое всегда окружало Самуила. Он пробовал встречаться с другими женщинами, но, стоило завязать разговор, через несколько минут он уже начинал говорить о Надин. В университете хватало возможностей, хотя одной из негласных норм было не вступать в отношения со студентками. Позже эта норма превратится в закон. Зачастую девушки сами предлагали себя преподавателям без всякого стыда: кто ради поблажек, кто – чтобы испытать свои чары и лишь немногие – поддавшись искреннему чувству. Самуил все это знал, испытал на себе, но ни разу не попался, опасаясь скорее не скандала, а того, что его поднимут на смех. Он видел, как некоторые коллеги идут на поводу у собственного тщеславия, уверенные, что достойны любви девушек вдвое моложе себя. Из осторожности он принимал студенток, настежь распахнув двери своего кабинета, и не допускал фамильярности: это укрепило его репутацию отстраненного сухаря, истинного британца. Без Надин общественная жизнь Самуила почти свелась к нулю, ведь это Надин заводила друзей, а он, обладая приятной наружностью, безупречными манерами, элегантным видом и способностью слушать, выступал всего-навсего ее спутником.
У Самуила случилось несколько приключений чисто сексуального характера, которые не доставляли удовольствия и длились слишком долго, поскольку он не знал, как прервать связь, не обидев партнершу. У него развился комплекс: он стал считать себя весьма посредственным любовником – счастье, которое Самуил разделял с Надин, дарила только она.
Позже он получил первую весточку от Надин: та сообщала, что они уже не в Боливии, перебрались в Гватемалу, где сохранилась превосходная традиция ткацкого ремесла. Она вложила в конверт несколько фотографий Камиль – загорелой, худой, босоногой, растрепанной и счастливой. В школу ей ходить не обязательно, она многому учится у природы и у туземцев с озера Атитлан, сообщала Надин. На одной фотографии Камиль окружали женщины в народных костюмах, а на другой ее держал за руку мужчина в шортах. На обратной стороне – имя: Орландо, аргентинский антрополог.
Самуил взял отпуск за свой счет в университете и в Симфоническом оркестре, собрал чемодан, запер «зачарованный дом», попрощался с неприкаянными душами и отправился в Гватемалу.
Анита
Ногалес, февраль 2020 года
Ты так и не смогла увидеть твою ангелинку-хранительницу, потому что всегда спишь, когда она прилетает. Меня будит звук полета, это как будто протирают стекло. Мою ангелиночку я вижу каждую ночь, мы крепко дружим.
Я говорила тебе, что она белая, как облако? Я много помню об облаках, они плывут по небу и меняют форму, иногда похожи на какого-то зверя, или на поезд, или на сладкую вату, такую в цирке продают. Думаю, ты цирка не помнишь, Клаудия, ты была слишком маленькая, когда мы туда ходили. Это еще до аварии было. Клоуны бросались тортами и стреляли из водяных пистолетов, акробаты на трапеции летали, как птицы, а шесть собачек танцевали на задних лапках. Мама сказала, что самые лучшие цирки – здесь, на севере. Однажды она поведет нас в самый большой цирк, там даже слоны есть. Может быть, когда мы туда пойдем, я смогу немного лучше видеть. Ангелинки тоже меняют форму, как облака, иногда они похожи на крохотных женщин, иногда на цыплят или паруса, но я их все равно узнаю по голосу, который звучит у меня в голове.
Кажется, это хорошая мысль – взять с собой мисс Селену, когда мы с тобой отправимся на Асабаар, но пока что я ей ничего не скажу, пусть сначала ангелиночка получит разрешение. А Фрэнка приглашать не буду, пускай сперва исполнит что обещал, чтобы мы с мамой были вместе. Асабаар очень далеко, но ангелинки и ангелы зажмуривают глаза, произносят заклинание, и вот они уже на месте, в мгновение ока. И мы туда попадем точно так же. Теперь нам надо поесть, Клаудия. Есть не хочется, но это пицца. Мисс Селена говорит, что во всем мире не найти ребенка, которому не нравится пицца. Пупусы[16] здесь не пекут, но если дают мексиканскую еду, я иногда ем. Кесадильи более-менее вкусные. Надо спросить, есть ли в Асабааре пупусы, наверняка есть.
Надеюсь, в Асабааре есть деревья и травы, это мне интереснее, чем пупусы. Я помню зеленый цвет. Он самый лучший, он все связывает, так меня мама учила. Здесь только кактусы, от них даже тени нет, на них колючки, они кусаются, как пчелы, лучше не подходить близко. Мисс Селена рассказывала, какие тут горы, просто фантастика, красные, как клубника, фиолетовые, как свекла, оранжевые, как манго. Вот бы их увидеть. Она принесет мне большую лупу, такую, как надо, и платить ничего не придется, а еще книжку с видами Аризоны и каньона Колорадо, это одно из чудес света. С лупой я смогу что-то из этого рассмотреть. Мисс Селена такая добрая с нами, даже с Диди, хочет сделать ей волосы, она ведь почти лысая, и сшить новое платье, но ты никогда ее не выпускаешь из рук. Но постирать-то ее придется, Клаудия, от нее уже плохо пахнет. Такую, как есть, мы не сможем взять ее на Асабаар, что о нас подумают: будто мы нищенки.