Ты видела, как это было, Клаудия. Какашка-Червячок начал первый, я защищалась, еще не хватало, чтобы этот шкет меня побил. Он приставучий, наглый, всегда дерется, когда никто не видит, но я его не боюсь. Я не виновата, что у него из носа кровь пошла. Я хотела стукнуть его по пузу, но он дернулся, а поскольку я вижу плохо, ботинок пришелся ему прямо по роже. Кровищи было! Это нечестно, что наказали только меня, а ему приложили лед и дали мороженое, чтобы он прекратил верещать. Позже пришла мисс Селена и освободила меня от наказания.
Я не по своей воле тебя бросила, Клаудия, меня отвели в кабинет и поставили в угол лицом к стене, мне-то какая разница: смотришь туда или сюда – всюду одно и то же. Я объясняла, что драку начал Какашка, а мне велели молчать, мне нельзя говорить, я наказана за то, что вела себя агрессивно. А Какашка? Вот уж кто агрессивный. Ты знаешь, я не плакса, но тут чуть не захлебнулась от страшного воя, и если бы мисс Селена не пришла и не уладила дело, вообще бы умерла. Многие захлебываются в воде, но есть и такие, кто захлебывается, вдыхая воздух. Я долго не могла успокоиться. Если бы я так вопила у Титы Эду, она бы сунула мне голову в ведро с холодной водой, и все дела, как рукой снимает, но здесь это запрещено, если кто-то такое сделает с ребенком, его арестуют. Почему так? Гораздо хуже, когда ребенка сажают в «морозилку» или оставляют без мамы, правда ведь, Клаудия?
Пока я стояла в кабинете, одна учительница говорила другой, что нас скоро передадут в приемную семью, мы здесь находимся дольше, чем принято. Я не осмелилась спросить, что это значит, они бы тогда поняли, что я подслушиваю, и наказали бы меня вдвойне. Слух у меня хороший, еще до аварии был чуткий, он и теперь помогает узнать, о чем люди шушукаются, хотя я не все понимаю по-английски. Эти учительницы говорили по-испански. Мне не понравилось вот это, про приемную семью. Не хочу, чтобы кто-то меня принимал. Я не сирота.
Больше всего меня беспокоит, что ты забудешь маму, с малышами такое бывает. Поэтому я буду тебе все время про маму рассказывать, а если ты закроешь глаза и будешь внимательно слушать, то все равно как ее увидишь. Она красивая, наша мама. Раньше у нее были длинные волосы с золотыми прядками, просто прелесть, я их расчесывала, маме это очень нравилось, но в дороге пришлось остричься очень-очень коротко. Пришлось обрезать волосы и мне тоже, чтобы не спутывались. Представь, каково было бы ехать на крыше поезда с длинными волосами или идти сквозь пустыню в такую ужасную жару. Ну да не важно, волосы отрастут. Мне они уже почти закрывают уши, только пряди очень неровные. Мисс Селена как-нибудь на днях отведет меня в парикмахерскую, если, конечно, мне позволят выйти. Я ей объяснила, что мама нам обеим остригла волосы. Это было в Мексике, когда мы собирались залезть на поезд, чтобы мужчины не пялились на нее и не приставали. Она сказала, что будет называть меня «сынок», а я ее – «папа», но я все время забывала и говорила «мама». Конечно, она приедет уже не такая лысая. Мама веселая, много смеется, а когда смеется, видно, что передние зубы у нее немного редкие; ну, много смеялась она еще до Карлоса. Она любит играть, любит музыку, помнишь, мы танцевали с ней все подряд, даже свиш, а иногда Тита Эду снимала шлепанцы и танцевала тоже, но получалась у нее только сальса.
Селена
Лос-Анджелес, Сальвадор, февраль 2020 года
Семья Дуран состояла из одних женщин, начиная с прародительницы, которая в свои восемьдесят четыре года, искалеченная артритом и слегка ослабевшая рассудком, продолжала возглавлять это маленькое матриархальное племя. Старуха похвалялась тем, что была одной из воинственных аделит[17], которые сражались в армии Панчо Вильи, но во времена Мексиканской революции[18] она еще даже не родилась. В молодости у нее был рост сто сорок пять сантиметров, с годами она несколько усохла, но оставалась неутомимой, властной и острой на язык. На самом деле она прибыла в Соединенные Штаты в 1954 году, пересекла аризонскую пустыню с младенцем на руках, бедная до абсолютной нищеты, полуграмотная, без документов, и при этом не знала ни слова по-английски. Ей было восемнадцать лет. Вначале она собирала апельсины и салат на юге Калифорнии, привязав девочку к спине. Она зарабатывала меньше доллара в час, и, как почти все мигранты, работающие на земле, голодала ради того, чтобы еда появилась на чужих столах. Через десять лет, надорвав спину и дочерна опалив лицо под солнцем, женщина нашла работу на консервной фабрике, где трудилась, пока дочь и внучка не заставили ее уйти на пенсию. С возрастом у нее разыгралось воображение, и когда Фрэнк Анджилери познакомился с прародительницей, она была похожа на отощавшую от голода восьмилетнюю фантазерку. Рядом с ней ее правнучка Селена казалась великаншей.
Фрэнк пришел в гости с букетом цветов и бутылкой лучшего портвейна, какой только смог найти, поскольку Селена сказала, что прабабушка завершает каждый день, со всей возможной скоростью перебирая четки и выпивая рюмочку этого напитка.
– Как, ты говоришь, зовут твоего дружка? – в третий раз спросила у Селены старуха.
– Вы же не такая дряхлая, прабабуля. Почему вы спрашиваете одно и то же?
– Чтобы позлить тебя, девочка. – Старуха рассмеялась, тряся подбородком, будто пережевывая воздух немногими зубами, какие у нее еще оставались.
– Я так и думала. Это Фрэнк Анджилери, адвокат, он представляет слепую девочку, которую разлучили с матерью.
– А! Анита Диас, бедняжка…
– Она самая, прабабуля. Видите, какая у вас хорошая память?
– Я помню то, что хочу помнить, и забываю то, что другие пытаются вколотить мне в голову. Как вам наша семейка, молодой человек? – спросила она у адвоката.
– Я под впечатлением. Четыре поколения…
– Пять. Не хватает моих прапраправнуков, – перебила его родоначальница. – Первые мужчины, которые появились в нашей семье. Я родила Дору в восемнадцать лет. Мы, женщины Дуран, залетаем в юности.
– Не успеваете хорошенько подумать о последствиях, – насмешливо проговорила Селена.
– А ты, умная такая, дойдешь до климакса, так никого и не родив, – упрекнула ее прабабка.
– Не переживайте. В один прекрасный день возьму и выскочу замуж, – отозвалась Селена.
– Думаешь, для этого нужно замуж выходить? Я была девой, когда родила Дору.
– Девой, прабабуля?
– Ну да, как Дева Гуаделупская и другие девы из календаря.
– Вы же знаете: мой жених такой правильный, он не захочет детей вне брака, – объявила Селена.
– А вы, молодой человек, – что вы думаете насчет того, чтобы иметь детей? – вдруг спросила старуха у Фрэнка.
– Хватит, мама, оставь адвоката в покое, – крикнула ее дочь Дора с кухни, где они с матерью Селены готовили обед.
В то воскресенье Фрэнк прибыл в Сан-Франциско утром, чтобы повидать Селену, и собирался улететь обратно в шесть вечера. За последние месяцы дневные перелеты в Лос-Анджелес превратились для него в рутину, хотя обычно он это делал на личном самолете Альперстайна. Лимузин забирал адвоката из дома и отвозил в аэропорт, другой ждал в Лос-Анджелесе и доставлял к вилле магната в Парадайз-Коув-Блаффс – резиденции в тысячу квадратных метров посреди парка в версальском стиле, с выходом на частный пляж. Дело Альперстайна уладилось на прошлой неделе с помощью денег. Больших денег. Обвиняемый избежал суда и не закончил свои дни за решеткой, но никто был не в силах спасти его репутацию: пресса смаковала малейшие детали скандала. Фрэнка это немного порадовало, настолько противно было ему защищать богатея, в очередной раз купившего себе безнаказанность. В своей конторе Фрэнк получил поздравления и комиссионные, было объявлено, что скоро ему выделят угловой кабинет с двумя окнами на верхнем этаже. Зато мать снова обругала его по телефону: хватает же совести защищать преступника.
Селена собиралась провести несколько дней с семьей в Лос-Анджелесе, а поскольку от Сан-Франциско всего час полета, девушка предложила встретиться: заодно она представит Фрэнка своей бабушке-ясновидице, ведь адвокату так хотелось с ней познакомиться. В последний раз они с Селеной виделись в конце декабря, в Ногалесе, в приюте, где содержалась Анита, но часто созванивались. С той встречи между ними установились добрые дружеские отношения: поначалу они вдвоем старались только добиться для девочки права убежища, но вскоре уже болтали обо всем на свете. Фрэнк легко сближался с женщинами и умел находить с ними общий язык, потому что детство провел в окружении сестер. Ему было трудно определить свои чувства к Селене. Он ценил их дружбу и не хотел каким-нибудь ложным шагом поставить ее под угрозу, но должен был признать, что желание постоянно общаться с этой девушкой слишком походило на влюбленность.
Для Селены, которая росла, а потом работала почти исключительно в женском окружении, отношения с Фрэнком оказались внове. Единственным мужчиной, которого она близко знала, был ее парень; они планировали пожениться в апреле. Точнее сказать, планировали Милош и женщины семьи Дуран, а Селена ждала апреля со стеснением в груди. Они с Милошем были вместе уже восемь лет, хотя во многом не сходились, часто не соглашались друг с другом и избегали определенных тем: в политике, например, они всегда придерживались противоположных мнений, да и в вопросе иммиграции тоже не могли договориться. Она работала с беженцами, а он считал, что нелегально пересекать границу – это преступление, за которое следует наказывать по всей строгости закона; что достроить стену вдоль границы с Мексикой, как на том настаивал президент, – дело первостепенной важности для национальной безопасности: какой смысл вести войны в далеких странах, когда орды нелегалов наводняют твою родину? Милош не одобрял того, чем занималась Селена, а ее совсем не интересовала его работа. А еще ему не нравилось, что невеста живет в Аризоне, хотя он и считал, что это временно, до тех пор, пока они не поженятся. Милош был совершенно уверен в своей любви к Селене и полагал, что она отвечает тем же. Не принимал в расчет, что, стоило ему заговорить о близящейся свадьбе, Селена меняла тему.