Историческое предание Пятикнижия излагается в псалмах 78 [77], 105[104], 106[ 105]. Эти тексты — поэтические; они могут, как уже говорилось, быть возведены к Книге войн Яхве или к Книге Доблестного. В то же время псалмы — и об этом нам придется еще говорить в своем месте — были священными текстами, исполнявшимися (декламировавшимися и певшимися) в храме во время обрядовых церемоний; значит, перед нами изложения священного предания. Об исходе из Египта, как о событии хорошо известном, говорят и пророки: Исайя (11:16), Осия (12:12—13), Амос (3:1; 9:7), Михей (6:4; 7:15). Филологический анализ Песни Моисея и Благословения Моисея (Втор. 32—33) показывает, что оба эти текста возникли в глубокой древности, возможно, в последние века II тысячелетия до н. э. Таким образом, все изложенное дает основания думать, что перед нами древнее по происхождению и достаточно популярное в обществе предание, использованное составителем Пятикнижия. Легенда о Моисее и об исходе из Египта в том виде, как она до нас дошла, обросла многочисленными сказочными подробностями, в которых часто легко распознать мотивы, общие для фольклора самых различных народов. Таков, к примеру, рассказ о рождении Моисея (Исх. 2:1—6): «И пошел человек из Леви, и взял в жены деву-левиянку. И понесла та женщина, и родила сына, и увидела, что он хорош, и прятала его три месяца. И она не могла больше его прятать, и взяла для него корзину из тростника, и обмазала глиной и смолой, и положила в нее ребенка, и положила в камышах на берегу Нила. И встала его сестра издали, чтобы узнать, что сделается с ним. И сошла дочь фараона купаться в Ниле, и ее отроковицы ходили рядом с Нилом. И она увидала корзину в камышах, и послала свою рабыню, и та взяла ее. И она открыла, и увидела ребенка, и вот, мальчик плачет. И она сжалилась над ним, и сказала: из детей иври он». Но это предание по своему сюжету сходно с преданиями о детстве аккадского царя Саргона Древнего и основателей Рима — Ромула и Рема. Считать, что подобные фольклорные общие места отражают реальные факты биографии, нет ни малейших оснований. Кстати говоря, отталкиваясь от этого эпизода, предание объясняет и само имя Моисея (Моше): «И она (дочь фараона.—И. Ш.) назвала его Моисей, и сказала: ибо из воды я вытащила его» (стих 10). Иначе говоря, предание производит имя Моше от глагола «маша» — «вытаскивать». Между тем в семитских языках сиро-палестинского региона слово «моше» и его аналоги означают «дитя». Таким образом, повествователь допускает явную несуразность в угоду красоте и стройности своего рассказа.
Спасение младенца Моисея. Настенная живопись синагоги из Дура-Европос
Однако известно довольно много случаев, когда подобной фольклорной обработке подвергается традиция, повествующая о событиях и эпохах, сыгравших особую роль в жизни народа и поэтому с особой силой запечатлевшихся в его памяти. Так, историческую основу германского эпоса о Нибелунгах составляет борьба европейских народов с гуннами, французская «Песнь о Роланде» возникла из предания о столкновении между франками и арабами, древнегреческий эпос «Илиада» также повествует об осаде греками-ахейцами Трои. Среди действующих лиц русских былин мы находим людей, хорошо известных по летописям, ибо сюжетную основу былин составляет эпически осмысленная жизнь Киевской Руси.
Все изложенное выше дает основания полагать, что легенда о Моисее и об исходе из Египта сложилась в глубокой древности (возможно, в последние века II тысячелетия до н. э.) и что в ее основе лежит воспоминание о событии, сыгравшем в древнейшей истории Израиля исключительную по своему значению роль. Да и зачем же было бы придумывать историю именно о рабстве и бегстве? Выдумать можно было и нечто более высокое и героическое... К тому же азиаты из прилегающих местностей не раз и не два приходили со своими стадами в Египет; сам же Египет был хорошо известен азиатам именно как «дом рабства» — место, куда постоянно уводили рабов-военнопленных, подвергавшихся беспощадному притеснению.
IV
Как мы уже упоминали выше, в целом Пятикнижие представляет собой рассказ о том, как возник договор между Яхве и «его» народом—израильтянами и иудеями. Условия этого договора с наибольшей полнотой изложены в предписаниях, которые Яхве дал Моисею после ухода израильтян из Египта и которые Моисей в свою очередь объявил израильтянам. Впрочем, некоторые предписания бог произнес, обратившись непосредственно ко всему народу.
Моисей и неопалимая купина. Настенная живопись синагоги из Дура-Европос
Вообще говоря, возведение того или иного закона к богу не представляет для древности какого-то из ряда вон выходящего явления. Взять, к примеру, законы вавилонского царя Хаммурапи (первая половина II тысячелетия до н. э.), который также ссылался на волю и приказание Мардука — верховного бога вавилонян. В нашем случае законодательная инициатива принадлежит жречеству, однако она поддерживается силой и авторитетом государства, и соответствующий текст из божественного (соответственно, жреческого) увещания превращается в закон, т. е. в государственный акт, регулирующий жизнь общества. Но происхождение этих обязательных норм дает о себе знать. Законы Пятикнижия включают не только законы в строгом смысле слова, но и увещания, этические предписания, а также установления, регулирующие отправление многочисленных религиозных обрядов, совершение жертвоприношений и т. п. То, что в других обществах обычно не подлежит законодательному регулированию, в Пятикнижии становится составным элементом государственного законодательства. В то же время жреческое, религиозное по своей природе законодательство поглощает светское право, которое возникло из многовекового обычая, установлено было судебными решениями, волеизъявлением народного собрания и, наконец, царским указом. На смену всем этим источникам права пришел один — божья воля. Закон превращается в божественное Учение, а оно приобретает силу непререкаемого закона. Наконец, законы существуют не сами по себе: они включены в повествование о древнейших судьбах иудейско-израильского общества. Пятикнижие как сборник законов включает в себя ряд однотипных по своей структуре сводок правовых установлений, каждая сводка представляет собой законченное целое: Книга Договора (Исх. 20—23), Кодекс святости (Лев. 17—26), Второзаконие (Втор. 12—26). Книга Договора и Кодекс святости образуют в Пятикнижии вместе с рядом дополнительных статей единый комплекс, которому предпосланы Десять заповедей (Исх. 20:1—17) и который завершается благословениями законопослушным и проклятиями нарушителю закона. Другой комплекс образует Второзаконие, которому также предпосланы Десять заповедей (Втор. 5:6—21) и которое также завершается благословениями законопослушным и проклятиями нарушителю. Все эти собрания законов во многих отношениях повторяют, а по ряду позиций дополняют друг друга. Кроме того, в Пятикнижие включены установления, находящиеся за пределами указанных комплексов. Почему же составитель Пятикнижия пошел именно таким путем? Ведь, казалось бы, можно было ограничиться составлением на основе всего предшествующего законодательства одного нормативного акта и избежать ненужных повторений. Наши недоумения, однако, разрешаются, когда мы обращаемся к пошлинному тарифу, составленному и опубликованному в Пальмире (Северная Сирия) в 137 г. н. э. Здесь к новому закону были механически присоединены более ранние, частью параллельные новому, а частью дополнявшие его. Очевидно, и составитель Пятикнижия, и составитель Пальмирского пошлинного тарифа действовали в рамках системы законодательства, общей для всего названного региона и традиционно сохранявшейся на протяжении тысячелетий. В ее основе лежало представление, согласно которому при составлении нового закона старый не может быть отменен; он сохраняет свою силу и автоматически присоединяется к новому. Почему — понятно: во всех случаях, будь то закон, возвещенный богом, будь то закон, принятый народным собранием или, как Пальмирский тариф, городским советом, он был, по мнению древних, выражением божественной воли, воплощением мирового порядка. Все это превращало законодательные акты древнего сиро-палестинского региона в своеобразный свод законов, и Пятикнижие в этом ряду не было исключением.
Другая проблема заключается в датировке поименованных выше комплексов. Наиболее ранним из них являются, несомненно, Десять заповедей. Иначе они не могли бы быть предпосланы комплексу Книга Договора — Кодекс святости и Второзаконию. В трех случаях оба текста существенно отличаются один от другого: установление о субботнем дне (Исх. 20:8—11 и Втор. 5:12—15), заповедь почитать родителей (Исх. 20:12 и Втор 5:16), предписание не желать чужого (Исх. 20:17 и Втор. 5:21). Имеются и другие стилистические расхождения. Но если так, то ни составитель Второзакония, ни составитель комплекса Книга Договора— Кодекс святости записанным, строго фиксированным текстом Десяти заповедей не располагали. Правда, по преданию, этот текст существовал; он был, будто бы, записан на каменных таблицах, хранившихся в Ковчеге Завета; но это предание явно не соответствует реальному положению вещей. Десять заповедей первоначально проповедовались изустно как собрание наиболее авторитетных речений, составлявших Учение Яхве и, согласно преданию, возвещенных богом в его обращении непосредственно к народу (Исх. 19:9—20, 22; Втор. 5:4—5 и 22—24). В такой ситуации легко возникают текстовые расхождения при сохранении общего содержания. Все изложенное показывает далее, что составители Второзакония и комплекса Книга Договора — Кодекс святости работали независимо один от другого.
По своему содержанию Десять заповедей представляют собой своеобразный манифест воинствующего монотеизма. В нем провозглашается, что Яхве является единственным богом Израиля, и категорически запрещается под страхом наказания в этом и грядущих поколениях служить иным богам. Включенные в заповеди нормы поведения представляли собой, по мысли составителя текста, совокупность требований Яхве к человеку, образующих нравственный кодекс общества. Соблюдение этих норм должно обеспечить стабильность общества как на уровне семьи (заповедь почитать родителей), так и на уровне всего данного коллектива — племени, народности (не воровать, не убивать, не лжесвидетельствовать, не желать чужого добра, в том числе раба и рабыни). К вышеперечисленным нормам присоединяются и собственно религиозные установления: требование соблюдать субботний день, запрет произносить клятвы всуе и произносить божье имя. Все изложенное показывает, что Десять заповедей сложились в условиях классового рабовладельческого общества, где господствуют частнособственнические отношения; они полностью соответствуют его потребностям. Десять заповедей могли возникнуть не раньше рубежа II—I тысячелетий до н. э.