К ритуальной сфере относятся земледельческие празднества, устанавливаемые в Пятикнижии. Это праздник жатвы первинок урожая (Исх. 34:22); праздник окончания уборки урожая («праздник кущей») — нечто вроде карнавала или сатурналий, в котором участвовали все, вплоть до социально обездоленных и рабов (ср. Втор. 16:13—15). Праздник поедания мацы (сухих пресных лепешек) наш источник связывает с исходом из Египта, но это, вероятно, позднейшее переосмысление. Он праздновался весной (месяц авив), и его обрядность включала принесение в жертву первого снопа (Лев. 23:9—14). Традиция сливает его в общем празднике пасхи с другим, возникшим явно в условиях кочевого быта. Во время этого другого праздника приносили в жертву (съедали на ритуальной трапезе) ягненка, кровью которого обмазывали косяки и притолоки дверей для защиты от злого духа — «губителя». Проделывали обряд ночью, с дорожными посохами в руках, как бы торопясь и готовясь в путь. Видимо, этот праздник был первоначально связан с первым приплодом скота.
Ветхозаветные законы относятся не ко всем сферам жизни общества. Многое — то, что не вызывало споров и распрей,—регулировалось обычаем, не фиксировавшимся письменно.
Все изложенное выше показывает, что церковная (иудаистская и христианская) традиция о возникновении Пятикнижия и ветхозаветных законов не имеет ничего общего с реальной действительностью. Пятикнижие предстает перед нами литературным памятником, чрезвычайно сложным по своей структуре и по своим источникам как в повествовательной, так и в законодательной части. Оно формировалось постепенно в первой половине I тысячелетия до н. э. и окончательно сложилось ко второй половине VII в. до н. э.
Само по себе понятие Учения сложилось в жреческой среде. Оно исходило от жрецов, возвещавших божье слово. Первоначально речь шла в нем о чистом и нечистом, священном и мирском. Учение было усвоено пророческим движением. Несомненно, под влиянием пророков в Учение включаются этические нормы и законы, а также древние предания, получающие, таким образом, ореол святости. В Пятикнижии Учение приобретает свой окончательный облик. В целом Пятикнижие как изложение Учения сложилось под интенсивным влиянием пророческого движения; оно предстает перед читателем как ответ жречества и государства, которые уже не могли управлять по-старому, на движение народных масс, не желавших по-старому жить, и на проповедь пророков, воплотившую идеологию этого движения; оно предстает как реализация пророческих идеалов в государственно-правовой и идейной сфере. «Находка» Пятикнижия и его превращение в закон и религиозную догму были радикальным идеологическим переворотом, призванным реализовать социальные идеалы и устремления народных масс.
Как уже говорилось, по своему содержанию Пятикнижие — это миф об обретении Учения; как миф оно существует, по религиозным представлениям, как бы вне времени, в космической вечности. Наиболее четко это проявляется в иудаизме: из года в год регулярно каждую неделю в синагоге прочитывается определенный фрагмент Пятикнижия; почти все иудаистские религиозные празднества соотнесены с Пятикнижием. В результате события Пятикнижия постоянно как бы возобновляются, а жизнь общества оказывается мифологизированной, отрывается от своей реальной земной основы. Пятикнижие приобрело значение краеугольного камня иудаизма и через него легло в фундамент христианства. В Нагорной проповеди сказано (Мф. 5:17—18): «Не думайте, что я (Иисус.— И. Ш.) пришел ниспровергнуть закон или пророков; я пришел не ниспровергнуть, но исполнить. Истинно говорю вам, пока не прейдет небо и земля, ни одна йота[98] или одна черта не прейдет из закона[99], пока все не свершится». Здесь христианская проповедь показана как продолжение, развитие и воплощение в жизнь Закона (т. е. Учения) и проповеди пророков.
Глава третьяИсторические книги Ветхого завета
I
Языки народов сиро-палестинского региона в древности не выработали термина, аналогичного греческому «история», обозначающему совопкупность знаний и повествований о прошлом, которые являются результатом исследовательской работы повествователя. Здесь существовал иной термин — толедот (родословия), показывающий происхождение исторических преданий. Они вырастают из родословий — передававшихся из поколения в поколение списков предков, на основании которых устанавливалось место каждого племени, каждого рода и каждого отдельного человека в системе общественных связей. В процессе своего бытования такие списки наполнялись замечаниями о выдающихся событиях, произошедших при жизни данного лица, а также о совершенных тем или иным человеком достопамятных деяниях. Наиболее яркий пример таких родословий дают первые главы 1 книги Хроник (Паралипоменон).
Как известно, в античной историографии в процессе разработки исторических сюжетов сформировались некоторые общие представления о целях и методах исторического исследования и повествования. Уже Геродот во введении к первой книге своей «Истории» так определяет стоящие перед ним цели: «Чтобы не забылись со временем людские деяния, и великие и поразительные подвиги, совершенные как эллинами, так и варварами, не были бы безвестными, а также и по какой причине они стали воевать между собой». Римский историк Тит Ливии в своей Римской истории («От основания города») заявляет, что он стремится показать развитие римского общества от древности до современности: «Какая жизнь, какие нравы были; какими людьми и какими способами дома и на войне и создалась, и расширялась держава; затем пусть он (читатель.— И. Ш.) последует мыслью за постепенно приходящим в упадок порядком, как и за началом порчи нравов, затем как они все больше и больше падали, а потом начали стремительно низвергаться, пока не дошло до этого времени,когда мы ни пороков наших, ни целебных средств переносить не можем» (Ливии, Предисловие, 9).
Столь же определенно высказывались античные историки и об отборе фактического материала. Обязательным условием является его достоверность. Правда, Геродот оговаривается (7, 152): «Я должен говорить то, что говорят, но верить не всему должен, и у меня это слово распространяется на все сочинение». Во многих ситуациях он либо отвергает недостоверную, по его мнению, версию, либо оговаривается, что считает ее невероятной. Фукидид, стремившийся представить читателю, как события развивались в реальной действительности, следующим образом формулирует принципы своей работы (Фукидид, 1, 22,2—4): «А о деяниях, совершавшихся во время войны, я считал нужным писать, не узнавая от первого встречного и не так, как мне казалось, но то, при чем я был сам и что узнавал от других, как можно более точно исследовав каждый эпизод. Разыскания были трудными, потому что присутствовавшие при каждом событии не одно и то же о них говорили, но так, как каждый представлял себе из сочувствия к той или иной стороне или по памяти». У Тита Ливия подобных деклараций нет, но и он стремится отделить истинные свидетельства от недостоверных или сомнительных, подвергая их рационалистической критике.
За пределами Ветхого завета из сиро-палестинского региона до нас дошли весьма немногочисленные сочинения на историческую тему. Это знаменитая надпись моавитского царя Меши (KAI 181), царствовавшего в середине IX в. до н. э. Это надпись Киламувы, царя государства Йауди в Северной Сирии (KAI 24), датируемая примерно 285 г. до н. э.; Киламува повествует о преодолении внутренних конфликтов в Йауди. Это надпись Панаммувы II, также царя Йауди (KAI 215), датируемая второй половиной VIII в. до н. э. В этих надписях ничего не говорится, ради чего они высечены, но это и без того ясно: чтобы память о их деяниях сохранилась в памяти поколений. Таким образом, цели, которые ставили перед собой составители надписей, те же, что и цели Геродота. Вопрос об отборе фактического материала и его источниках здесь также специально не обсуждается. Но в отличие от труда Геродота надписи — официальный документ, и поэтому их составители должны были стремиться создать впечатление максимальной достоверности. Естественно, соответствующим образом подбирался и материал.
Для развития исторического знания существенно важны постановка и разрешение проблемы исторической причинности. Для Геродота, как известно, характерна вера в предсказания, чудеса, всякого рода сверхъестественные явления, в качестве причины того или иного события у него выступает судьба, зависть богов и т. п. Впрочем, уже Геродот умеет видеть в тех или иных поступках своих персонажей причину последующих событий. Фукидид значительно более последователен: он иронически относится к оракулам, отвергает всякое вмешательство сверхъестественных сил в людские дела, в том числе и в исторический процесс, он ищет в истории естественные причинно-следственные связи.
Аналогичные процессы мы наблюдаем и в древней историографии сиро-палестинского региона. Так, в надписи Киламувы предпринимается попытка представить исторический процесс как цепь событий, происходящих естественным путем, без вмешательства сверхъестественных сил. Там сказано: «Я — Киламува, сын Хайи. Царствовал Габар над Йауди и ничего не<де>лал; был Бама и ничего не делал; и был мой отец Хайа и ничего не делал; и был мой брат Шаул и ничего не делал. А я, Киламува, совершенный, деяния делал, которые не делали прежние. Дом моего отца был посреди могучих царей, и каждый простирал руку, чтобы в<ое>ва<;ть>. И я был в руках царей, как если бы я ел мою бороду и как если бы я ел мою руку. И был могущественнее меня царь да<ну>нитов. И нанял я против него царя Ассирии. Девку давали за овцу, а мужика за одежду. Я, Киламува, сын Хайи, сижу на троне моего отца. Пред лицом прежних царей рычали приниженные, как псы. А я кому как отец, а кому как мать, а кому как брат. И того, кто не видывал морды овечьей, я сделал хозяином стада; и того, кто не видывал морды воловьей, я сделал хозяином быков, и хозяином серебра, и хозяином золота; и тот, кто не видывал хитона с отрочества,— в мои дни одевал его пурпур. И я держал приниженных за руку, и они сделали свою душу, как душа сироты к матери». Как можно видеть, история Йауди представлена здесь только как деятельность или бездеятельность царей — главных действующих лиц.