на ручки засова.
Открыла я моему милому,
а мой милый ушел, удалился.
Моя душа вышла по его слову;
я искала его и не находила его,
я звала его, а он не откликался мне.
Встретили меня стражники,
обходящие город,
избили меня, изранили меня,
сорвали мои одежды с меня
стражники стен.
Заклинаю вас, дочери Иерусалима:
если вы встретите моего милого,
не рассказывайте ему,
что я больна любовью.
Песнь песней завершается величественным гимном любви, могущественной и бескорыстной, и страстным призывом к возлюбленному. Поэт восклицает (8:6—7):
Положи меня, как печать, на твое сердце,
как перстень, на твою руку,
ибо сильна, как смерть, любовь,
тяжка, как Шеол, ревность,
ее лучи — лучи огненные, пламенные!
Много вод не могут погасить любовь,
и реки не смоют ее.
Если даст кто-нибудь
все богатство своего дома за любовь,
с презрением пренебрегут
Определить время возникновения Песни песней затруднительно. В одном из стихов (6:4) упоминается город Фирца (Тирца), который был в течение короткого времени (IX в.) столицей Израильского царства, но впоследствии исчез с ветхозаветного горизонта. Это значит, что наиболее ранний слой книги, доступный современному исследователю, датируется приблизительно этим периодом. Другой хронологический рубеж указывает язык: в Песне песней имеются заимствования из персидского и греческого языков. Соответственно речь может идти об эпохе персидского господства и эллинизма, т. е. о второй половине I тысячелетия до н. э. Во всяком случае, Септуагинта показывает, что книга существовала уже к III в. до н. э. Однако еще во II в. н. э. песни, входящие в нее, пели в харчевнях подгулявшие посетители (Тосефта, Санхедрин, 12,10; Мехильта к Исх., 15).
«Плач» традиция приписывает пророку Иеремии. Его сюжет — гибель Иерусалима, захваченного вавилонянами в 587 г. до н. э. В этом событии автор видит осуществление справедливого возмездия Яхве (1:7—9; 2:1—9) за прежние прегрешения, уповает на его благость, взывает к ней. Он рельефно сопоставляет прежнее величие Иерусалима и его нынешнее бедствие и разорение (4:4—5 и 9—10). Особенно ярки его описания голода в Иерусалиме во время осады (2:11 —12).
Глава пятаяВетхий Завет в системе культуры древней Передней Азии
Сложившись в одном из обществ древнего сиро-палестинского региона, Ветхий завет необходимо должен был входить в систему культуры и литературы этого региона.
В древности, насколько можно проследить по свидетельствам письменных источников, по археологическим материалам, унаследованным от далекого прошлого названиям местностей и рек, сиро-палестинский регион был населен племенами и народностями, говорившими на северо-западных семитских языках, которые, в свою очередь, делились на две группы — ханаанейско-аморейскую и арамейскую. В первой из них отчетливо выделяются две подгруппы — ханаанейская (моавитский, аммонитский, финикийский (ханаанейский) и некоторые другие языки) и аморейская (угаритский, собственно аморейский языки). Еврейский язык занимает между ними промежуточную позицию. Исторически сложилось так, что он усвоил как ханаанейские, так и аморейские элементы. Несмотря на различия, которые между ними существуют (например, ханаанейские языки «окающие», а аморейские — «акающие»), их носители, по всей видимости, хорошо понимали друг друга.
В 1929 г. французские археологи обнаружили на холме Рас аш-Шамра неподалеку от северо-восточного побережья Средиземного моря (современная Сирия) остатки древнего города Угарита, бывшего столицей одного из небольших северосирийских царств, крупным центром ремесла и торговли, поддерживавшим связи с Малой Азией, Месопотамией, Египтом и Критом. Основан был Угарит примерно в XXIII в. до н. э.; по-видимому, в конце XIII в. до н. э. он был разрушен землетрясением. Угарит привлекал к себе разнообразный люд. Здесь можно было встретить и выходцев из Эгеиды, и хеттов, и египтян, но основную массу населения составляли угаритяне и хурриты — народность, говорившая на хурритском языке, близком к урартскому и к языкам Северного Кавказа.
I
Во время раскопок Угарита были обнаружены остатки частных и общественных зданий (храмы, царские дворцы и т. п.), памятники материальной культуры, а также многочисленные письменные тексты. Угарит находился в сфере месопотамского культурного влияния; поэтому основная масса деловых документов и писем, дошедших до нас, составлена на глиняных табличках месопотамской клинописью на аккадском языке. Знание этого языка было распространено, по всей видимости, преимущественно среди писцов, но и у них оно было далеко не всегда удовлетворительным. Для прочих, в том числе и для царя, документы переводили на местный угаритский язык. В процессе обучения писцы изучали словари (нам известны фрагменты многоязычных словарей) и переписывали популярные памятники шумерской и аккадской словесности, использовавшиеся как учебные пособия. Тексты на хурритском, хеттском и других языках крайне немногочисленны. На своем родном языке угаритяне писали на глиняных табличках (явное месопотамское влияние!) своеобразным клинописным алфавитным письмом. Среди письменных памятников этой группы имеются деловые документы и письма, но основную их массу составляют записи ритуалов для богослужебных целей (аналогичные записи имеются и на хурритском языке с угаритскими вкраплениями; они явно относятся к тем же обрядам), а также поэтические повествования; все эти памятники в большей или меньшей степени повреждены.
Рассмотрим данные материалы несколько более внимательно. Записи ритуалов дошли до нас из угаритских храмов. Что же касается поэтических повествований, то некоторая часть фрагментов была переписана в писцовых школах во время обучения писцов. Другие — наиболее пространные, составляющие основу дошедшего до нас корпуса угаритской словесности,— происходят из храма Силача Балу; они были записаны в XIV в. до н. э. писцом Илимильку со слов верховного жреца Аттинпарлану по приказанию местного царя Никмадду, который оплатил всю работу. Смысл действий, предпринятых царем и верховным жрецом, очевиден. Записи предназначались для ритуального исполнения в храме, и поэтому необходимо было иметь точный (с точки зрения носителей традиции), надежно фиксированный и авторитетный текст. Разумеется, ничего авторитетнее текста, исходящего от верховного жреца, не было и быть не могло.
Все эти материалы показывают, что храмовое жречество было носителем священной традиции, которая передавалась из поколения в поколение, и что в храмах существовали записи этой традиции. Иерусалимский храм Яхве, разумеется, не был исключением. Вообще параллель между тем, что происходило в Угарите в XIV в. до н. э. и в Иерусалиме в последней четверти VII в. до н. э., бросается в глаза.
Среди повествовательных текстов, происходящих из Угарита, выделяются мифы, концентрирующиеся, главным образом, вокруг Силача Балу. Это мифы о любви Силача Балу и его сестры — богини-воительницы Анату, о борьбе Силача Балу с богом смерти Муту (Балу гибнет от руки Муту, но воскресает и торжествует над ним), о строительстве дома для Силача Балу, о борьбе Силача Балу с богом моря и водной стихии Йамму и о его победе. Кроме этого, до нас дошли миф о священном браке верховного бога Илу с богинями-девами и о рождении благостных богов Шахару и Шалимму, о браке лунного бога Йариху с богиней луны Никкаль и некоторые иные фрагменты. Другую группу составляют предания о древних властителях и героях. Это прежде всего повествование о Карату, о его сватовстве, о том, как богиня Асирату покарала его за неисполнение клятвы страшной болезнью, как сын пытался отнять у него власть, но Карату выздоровел и, по-видимому, одолел его (текст обрывается на полуслове). Еще одно предание рассказывает о праведном правителе Данниилу и его сыне Акхите: Акхит вступает в борьбу с Анату, отказываясь отдать ей свой чудесный лук, хотя Анату предлагает ему свою любовь и бессмертие; Анату убивает Акхита; Данниилу оплакивает Акхита; сестра Акхита отправляется вершить кровную месть. По-видимому, повествование заканчивалось всеобщим примирением и воскрешением Акхита.
Как видим, структура текстов, записывавшихся в угаритском храме Силача Балу (мифы, псевдоисторические повествования, ритуальные предписания), в общем близка к структуре текстов, составивших содержание Пятикнижия.
Угаритская стела из белого известняка с изображением бога-громовержца, подателя дождя и воителя Силача Балу, поражающего землю молнией-копьем (первая половина II тысячелетия до н. э.)
Угаритский пантеон обнаруживает очевидную близость к языческому иудейско-израильскому; в сущности, речь идет здесь о двух местных вариантах набора богов, который был в принципе более или менее одинаковым для всего сиро-палестинского региона. В Угарите почитался верховный бог Илу (=ветхозаветному Элу, Элоаху или Элохиму) — творец вселенной, родитель и верховный владыка богов. Упоминается в одном из угаритских текстов (KTU 1. 1, IV, 14) и бог Йаву, судя по тексту, одна из ипостасей морского бога Йамму. Есть веские основания думать, что угаритское Йаву тождественно ветхозаветному Яхве. Если бы это было так, то можно было бы считать, что Яхве был одним из богов сиро-палестинского региона, достигшим в иудейско-израильском обществе положения верховного бога. Однако центральное место в угаритской мифологии занимает Хадду, или, иначе, Силач Балу,— образ, во многих отношениях параллельный ветхозаветному Яхве: и тот, и этот боги — громовержцы, податели дождя, воители. Илу и Силач Балу часто предстают в облике быка, но и Яхве представлялся своим почитателям тельцом, хотя Ветхий завет резко осуждает поклонение тельцу. Один из наиболее часто встречающихся постоянных эпитетов Силача Балу — «Скачущий на облаке», однако так же характеризуется и Яхве (Пс. 68[67]:5; 104[103]:3).