Возле клуба, который находился на дороге, спускавшейся от дома к Аксараю[34], жили две вдовы. Они были сестрами. Старшая ходила по домам стирать белье и мыть полы. А младшая была слепой; восемь или десять лет назад она заболела оспой и лишилась глаз. Так как у этой слепой женщины был очень красивый голос, иногда она за несколько меджидие читала в окрестностях мевлюд для бедняков. Те, у кого не имелось возможности заказать мевлюд у хафиза в большой мечети, клали ей в руку двадцать-тридцать курушей, и она выполняла свое дело.
Эта женщина и должна была читать мевлюд для Исмаила. Эту идею Гюльсум подбросила старшая сестра богомолицы, которая приходила к ним домой мыть полы. Хозяйка дома, услышав эту новость, будто бы рассердилась. Было неправильно, что девочка водит тесную дружбу с такими женщинами. Сегодня они прочитают мевлюд, а завтра, кто знает, что им взбредет в голову, еще, чего доброго, и дом обворуют. Впрочем, намерение девочки было настолько чистым и невинным, что Надидэ-ханым не смогла отказать ей и после заверений Гюльсум, что больше никто об этом не узнает, согласилась. Конечно, в этом не было ничего плохого.
Из кубышки Гюльсум они взяли сто сорок восемь курушей. Этих денег хватило на то, чтобы прочитать мевлюд для Исмаила, даже еще осталось.
Потом в конфетной лавке купили несколько коробок поминальных конфет. Гюльсум собственноручно завернула каждую конфету в фантик, сделанный ею из алой и зеленой папиросной бумаги.
Барышни посмеивались:
— Вай, что будет с теми, кто съест конфеты из ее рук!
А дети, чтобы позлить ее, хватали фантики и убегали. Девочка бежала за ними следом и умоляла:
— Отойдите, вот прочитают мевлюд, тогда и съедите… Я же их вам приготовила!
Впрочем, Гюльсум и сама съела несколько конфеток, которые ей особенно понравились, но потом устыдилась своего поступка.
Кормилица с Карамусала, дабы немного посмеяться, спросила у нее:
— Девочка, а не смешала ли ты свои деньги с ворованными? Ведь будет грех.
Гюльсум заверила ее:
— Нет, все законно, я не украла ни одного куруша.
Наконец, после долгих приготовлений настал день мевлюда. Невнихаль-калфа оделась и подпоясалась, словно шла на какое-то большое событие. Случайно встретив ханым-эфенди, она начала сплетничать:
— Мы не могли позволить себе то, что эта бедная крестьянская дочь. Мы не в состоянии были заказать по нашим умершим не только мевлюд, а и простую молитву.
Погода была прекрасной. Ханым-эфенди сказала своим дочерям:
— А ну-ка, дети мои… Немного подышим воздухом. И заодно посмотрим из окна мечети, что там делает эта сумасшедшая девчонка?
Барышни, уже собравшиеся было выйти из дома и направиться в мечеть, в течение двадцати-тридцати минут не могли оторваться от окон. На счастье Гюльсум, собралось неожиданно много народу. Все дети, которые были на улице и кого она угощала красными и зелеными конфетами, стопились возле мечети. На заднем дворе, рядом с Невнихаль-калфой, сидели старухи с четками и в головных платках. По одну сторону от слепой богомолицы находился восьмидесятилетний имам мечети, по другую сторону — нянька, напротив сидела Гюльсум и дети из их семьи. Наряд имама, похожий на наряд Невнихаль-калфы, внушал уважение: новая мантия, чистая рубашка, темная шаль, накинутая на плечи на манер покрывала. Старик пытался пресечь веселость собравшихся в мечети, большую часть которых составляла детвора, с печальным и торжественным видом слушал чтение мевлюда. Временами он глубоко вздыхал и произносил «Аллах, Аллах» — моргал глазами и кивал головой из стороны в сторону.
У слепой женщины и вправду оказался очень красивый голос. Однако ее спокойствие постепенно улетучивалось, и она стала срываться на крик, словно не в силах более вытерпеть что-то. И потом, поскольку она читала наизусть, то часто пропускала некоторые места, путалась, начинала снова, если не могла вспомнить первую часть фразы, и выдумывала что-то от себя.
Старый имам от этого голоса и фальши начал беспокоиться и ерзать на своем месте. Пользуясь тем, что женщина ничего не видит, он подавал знаки няньке. Но тот ничего не замечал. Таир-ага слушал молитву с задумчивым лицом, время от времени смотрел то на собравшихся в мечети, то на стоящую перед ним корзину с конфетами и старался вычислить, хватит ли конфет на такую толпу сорванцов. Ведь если не хватит, спастись от детворы будет непросто. Хотя можно разделить конфеты пополам.
Собравшиеся в мечети поначалу слушали мевлюд как взрослые. Однако по мере того, как женщина продолжала, начали проявляться нехорошие признаки. Дети зашевелились и начали перешептываться. Временами до старух доносился пронзительный, будто свисток, голосок четырех- или пятилетнего ребенка: «Сестра, ну когда уже начнут раздавать конфеты?» Имам, поправляя очки, резко крикнул: «Замолчи, замолчи!» — и воцарилась тишина. Однако через минуту дети снова зашептались и стали тихонько толкать друг друга. Сердясь все больше и больше, они все плотнее сжимали кольцо вокруг корзины с конфетами. Имам крикнул еще несколько раз, но это уже не могло успокоить собравшихся. Наконец, несчастный был вынужден остановить богомолицу и сделать детям замечание: «Дети, это грех… Здесь мечеть… Здесь не спектакль, а молитва… Кто будет шуметь, тот не получит конфет… Вам скажут, когда будут раздавать сладости…»
Дети снова затихли… Однако через какое-то время спокойствие снова нарушалось. Взгляды, которые собравшиеся бросали на корзину со сладостями, окончательно расстроили няньку. При любом движении ему казалось, что неожиданное нападение детей на корзину не так уж и невозможно. После короткого обсуждения было принято прервать мевлюд, и имам сказал: «Дети, перед сладким должна быть молитва… Ну-ка, подставляйте руки… Даст Аллах, ваши молитвы будут услышаны» — и начал.
На деньги Гюльсум, которые она отложила на мевлюд, имам читал молитву перед собравшимися. Когда имам упомянул имя покойного Шекип-паши, стоявшие неподалеку барышни невольно вздохнули. Разве нуждались предки паши в этом смешном мевлюде, который организовала Гюльсум? Они могли заказать мевлюд для паши в самой большой мечети, у самого сладкоголосого чтеца.
Но как бы там ни было, девочка по-прежнему обижалась на Исмаила. В ту ночь он был просто обязан явиться к ней во сне. Однако, как назло, в тот вечер Сенийе-ханым стало плохо, ее мучили сильные боли, так что Гюльсум заставили до ночи разводить огонь и греть кирпичи. Когда девочка ложилась спать, уже звучал утренний эзан[35]. Она настолько устала, что если бы Исмаил даже и явился ей во сне, не придала бы этому значения.
После мевлюда Гюльсум в доме на какое-то время установилась мода на соблюдение религиозных канонов. Мальчики оборачивали фески шарфами, громко читали эзан, совершали омовение по восемь-десять раз на дню и вместе совершали намаз. Девочки больше не пели тюркю, а, подражая слепой богомолице, закрывали глаза и с утра до вечера читали мевлюд.
От громких молитв и эзанов голова у хозяйки дома начала раскалываться, она кричала:
— Проказники, вы что, не смогли найти другую игру? Уже дом в мечеть превратили. — А после, нахмурившись, обращалась к Гюльсум: — Все эти молитвы от тебя пошли… И вложил же Аллах это в твою голову!
Глава восемнадцатая
Игра в мевлюд продлилась несколько недель, но неожиданно прекратилась. На этот раз детей заинтересовал театр.
Вечерами по пятницам они все вместе ходили в театр в Диреклерарасы[36], и еще целую неделю в доме повторялось то, что они там видели.
Комната в женской половине дома на верхнем этаже превратилась в зрительный зал. Каждое утро дети собирали все старые занавески, простыни, овчину, коврики, строили кулисы, приглашали соседских детей и взрослых в качестве зрителей и играли спектакли.
Так как это была шумная, но в то же время безопасная забава, ханым-эфенди не препятствовала этой самодеятельности.
Нянька закрыл религиозный отдел в своей тайной торговой лавке, убрал оттуда молитвословы и книги по мевлюду, благовония и стеклянные четки. Теперь, иногда спускаясь в Махмутпаша, он думал, что может пригодиться в театре. Покупал детские колокольчики, жестяные кинжалы, диванные подушки, трещотки и карнавальные кольца. Впрочем, основные заботы и хлопоты по театру были взвалены на Гюльсум. Она приносила вещи для декораций, строила кулисы. Она же являлась режиссером и костюмером. Это была нелегкая работа.
Так как никто в доме не соглашался отдавать в театр свои личные вещи, то простыни, скатерти, скамейки, посуду приходилось брать без спросу, не показывая их хозяевам. Но если вещь получала какие-либо повреждения, то вся ответственность ложилась на Гюльсум.
Хозяйка дома, которая боялась пожара до безумия, говорила девочке:
— Гюльсум, не говори никому, чтоб просили тебя зажечь спичку или что-то подобное… Если папиросная бумага вспыхнет, мы все заживо сгорим… И помни, что тогда у тебя не будет ничего и никого в этом мире.
Иногда Гюльсум сердилась на угрозы и хотела отказаться от затеи с театром. Однако дети, крича и плача, жаловались на нее и, чтобы заставить ее продолжать свою режиссерскую работу, превращались в настоящих тиранов. Впрочем, она не только управляла домашним театром, но и была в нем главной актрисой. Иногда она кофейной гущей, красками или чернилами рисовала на своем лице усы и брови, иногда делала высокую прическу, закатывала рукава и становилась похожей на шансонье.
Однажды в пятницу в женской половине дома устроили большое представление. На спектакль были приглашены не только домашние, но и многие знакомые.
Актеры противились только приходу ханым-эфенди. И были правы. Потому что Надидэ-ханым все время пыталась выйти на сцену в самом разгаре спектакля, чем портила все выступление.
Например, если она видела на сцене свой стакан, она кричала: