Утром глаза Надидэ-ханым совсем покраснели и опухли, она как неприкаянная бродила по дому, временами останавливалась и бралась руками за виски, будто у нее начиналась мигрень. Дочери силой уложили ее в постель и уговорили поспать.
Крики детей вырвали ханым-эфенди из спутанного и неспокойного сна. Увидев, как в саду Гюльсум и ее внуки вцепились друг другу в горло, женщина, словно обезумев, вылетела на улицу без тапок и с непокрытой головой.
Из-за драки Гюльсум не заметила, в каком состоянии хозяйка дома. Вырвавшись из рук детей, она закричала:
— Мама, смотри… меня бьют! — и спряталась в складках юбки ханым-эфенди.
Однако вместо ожидаемой помощи Надидэ-ханым схватила ее за уши и влепила девочке две пощечины.
Ханым-эфенди, с трудом сдерживая себя, чтобы не расцарапать девочку ногтями, истошно вопила:
— Задрал бы тебя горный медведь!.. Ну-ка, посмотрим, какой рукой ты их била?.. Ты глупа и неблагодарна… Не забыла ли ты, как еще вчера таскалась по улицам в рваных башмаках? И как больно бьет колотушка, ты тоже забыла?.. Да не испытает Аллах недостатка в палках на ваши головы…
Женщина еще не до конца успокоилась, но на ее лице читалось раскаяние. Чтобы не показывать этого, она вернулась в дом.
Почему она не осталась верной своей клятве больше не способствовать раздорам в доме? Ее огромный жизненный опыт показал, что против этих созданий невозможно найти другое средство. Если бы она была безжалостным человеком, то все бы ничего. Однако возиться с этими маленькими сорванцами для жалостливой, мягкосердечной женщины, которая боится обидеть даже муравья, — это слишком!
Да, ханым-эфенди раскаивалась в том, что ударила Гюльсум, но, как ни странно, пощечина пошла ей на пользу. Девочка перестала смеяться так громко, больше не топала, спускаясь по лестницам, и не носилась с детьми сломя голову, как прежде.
Это происшествие решило и еще одну важную проблему. До этого Гюльсум постоянно обращалась к Надидэ-ханым «мама». Ханым-эфенди была мягкосердечной. И если чужой ребенок, сирота называл ее «мама», она не видела в этом ничего страшного. Она даже специально убеждала девочку, говоря: «Я твоя мама… ты дочь этого дома!» Однако было ясно, что рано или поздно окружающим покажется странным, что приемный ребенок постоянно зовет хозяйку дома «мамой»!
Ханым-эфенди несколько раз пыталась потихоньку объяснить это Гюльсум. А более открыто высказать свои опасения ей мешали нежность и человечность.
Одним словом, этот вопрос, несмотря на его незначительность, казался неразрешимым. Но после происшествия Гюльсум стала обращаться к женщине «ханым-эфенди», хотя ей этого никто не говорил.
Глава шестая
Таир-ага не умел ни читать, ни писать, однако придавал настолько большое значение книгам и разворачивал такую пропаганду пользы образования везде, где бы он ни появился, что если бы сам являлся грамотным, он не был бы столь бесправным.
По его мнению, бедность рабочих и крестьян, трудности, которые они переносили, происходили от их безграмотности. Он полагал, что грамотный человек обязательно находит работу в родном краю, а не колесит по всей стране ради случайных заработков.
В течение тридцати лет дети, живущие в особняке, которые начинали учиться грамоте, свой первый урок получали всегда от него:
— Если будете слоняться без дела, толку не будет. Человек должен быть образованным, должен изучать всё вдоль и поперек. Работа — это не то, что вы знаете. Вам откроются искры, похожие на те, которые высекает кремень. Каждая из них величиной с пирог, и ее блеск увидим и я, и вы. Если ваши руки не будут держать ручку, позже им придется держать лопату или весло, это точно. Если вы не вложите в ваши головы знание, потом вы поставите на них подносы… Тем, кто не хотел учиться, наш Пророк говорил «финнари, финнари», что по-арабски значит «ты сгоришь в адском огне»… Вот ты видишь бутылку… На ней написано «лекарство»… Если будешь неграмотным вроде меня, ты выпьешь предполагаемую микстуру, отравишься и умрешь… У одного богача был ребенок, и он говорил: «Зачем мне учиться читать и писать? Я буду жить в доме моего отца, проедать его наследство и радоваться жизни!» Однако все вышло не так… Давайте-ка я вам быстренько прочитаю, отчего плакал сын, когда умер его отец.
Нянька выразительно продекламировал три строки из стиха, который помнил наизусть и не забывал с годами, словно слова молитвы:
— «Отец умер, дом сгорел, судьба брата также известна.
В моих руках нет пера, как же я могу выразить свои пожелания?
Все, что я могу написать, — лишь эти грустные строки».
Это значит, что если бы он умел писать, он бы смог сообщить кому-нибудь из друзей отца о своем состоянии, попросить помощи… и так далее…
Впрочем, любовь к знаниям не являлась основной причиной наставлений Таир-аги. Просто когда дети были в школе, он мог немного вздохнуть.
Осенью, по мере того, как приближалось время школьных занятий, нянька становился необычайно весел, как девушка, которая готовится стать невестой.
Обязанности Таир-аги состояли не только в том, чтобы приводить детей в школу по утрам и забирать их домой, как у всех нянек. Ханым-эфенди заставляла его дежурить у двери школы во время уроков. Вдруг нужно будет забрать кого-нибудь из детей, если они заболеют или если кто-то из них захочет сбежать с уроков… Разве углядит учитель за таким количеством озорников?
Надидэ-ханым была настолько щепетильна в этом вопросе, что полностью не полагалась на Таир-ага, и время от времени просила слугу или знакомого проследить, караулит ли Таир-ага возле школы.
Нянька только посмеивался над ее наивностью. Разве может ему прийти в голову бродить в это время по улицам или сидеть в кофейне? Это каменное здание районной школы, которая находилась во дворе мечети, обсаженном чинарами, было для Таира-ага раем на земле. В школьном саду он прогонял свою тоску и печаль, которую испытывал в Пендике или в Чамлыджа в месяцы переменчивой погоды. В погожие дни он сидел под деревьями, пел сам себе песни; зашивал рваные вещи, стриг ногти, мастерил фигурки причудливых животных и людей из сухой коры чинары, содранной со ствола. А кроме того, он вдоволь отсыпался, хотя со двора школы доносился сильный шум. Шестьдесят или семьдесят детей громко заучивали уроки, а учитель со своим помощником кричали еще громче, словно читали призыв к молитве, чтобы перекричать детей и заставить их слушаться.
Эти голоса иногда вгоняли няньку в тяжелые и грустные раздумья. Давать и получать знания было трудным делом. Эти несчастные заслуженно получали честно заработанные деньги, считал он. И молил, чтобы Аллах дал силы и учителям, и ученикам.
Каждый день в школе несколько раз происходили побои. Это было необходимо. Как невозможно забить сваю, не ударив молотом, так и невозможно вбить знания в голову ребенка, не ударив его палкой. Но со временем побои в процессе обучения запретили, поэтому теперь учитель наказывал детей после занятий, предварительно закрыв все окна и двери.
Нянька слушал крики наказываемых, прикрыв от наслаждения глаза, словно это был божественный концерт, и усмехался: да не устанут руки учителя! Это значило, что так он не только воспитывал детей, но и мстил за те огорчения, которые они доставили няньке.
Хотя детей особняка не трогали (нянька знал, что учитель очень боится ханым-эфенди), другим доставалось изрядно. Поводом для наказания служили любые шалости детей, и «детская гвардия» из особняка принимала в них самое активное участие. Поэтому крики ребенка вызывали у Таир-ага прямо-таки болезненное наслаждение, и он чувствовал себя отомщенным.
В каменном здании школы была маленькая комнатка. В целях экономии средств школы учитель освободил эту комнату, и теперь она пустовала. В холодные или ненастные дни Таир-ага сидел в этой комнате. Учитель только радовался этому. Родители детей, время от времени заходившие в школу, считали его привратником, и то, что учитель выглядел в их глазах хозяином такого видного привратника, тешило его самолюбие. С другой стороны, нянька также в тайне гордился, что казался им человеком, имеющим отношение к школе.
Впрочем, и в школе Таир-ага нашел себе дела: он с усердием открывал дверь приходящим и уходящим, умывал заплаканных детей, усмирял тех, кто перепутывал узелки с едой, и останавливал сорванцов, пытающихся сбежать с уроков.
Когда новое поколение в особняке достигло школьного возраста, обычные районные школы пришли в упадок. Родители собирались отдать детей в только что открывшуюся культурно-образовательную школу.
Услышав от Таира-ага эту новость, старый учитель немедленно прибежал к ним домой. «Учить детей — мое право, данное мне Аллахом. Я обучал всех вас. Разве плохо я вас воспитал? Если вы оставите меня без куска хлеба, Аллах запретит мне преподавать… Я обучаю, как следует. Я еще дам фору этим смешным свиристелкам, которые назначены учителями в этих новых школах», — исступленно кричал он.
Хозяйка дома была умной женщиной. Она знала, что школа учителя Сали с ее старыми порядками и в подметки не годится новой школе. Но признать это было не в ее правилах. Надидэ-ханым хозяйничала там, как хотела, а в новых школах было официальное правление. Она понимала, что новые учителя не станут церемониться с ее избалованными детьми. Кроме того, Надидэ-ханым сомневалась, что няньке позволят сидеть в школе во время уроков. Из-за этого Надидэ-ханым встала на сторону учителя Сали. Под таким напором все остальные были вынуждены уступить.
Той зимой школа получила еще одного ученика: Гюльсум.
У девочки не наблюдалось особой склонности к учебе, но что поделаешь… Хозяйка дома дала себе слово не отделять ее от своих родных детей. Когда нянька вел Гюльсум знакомить с учителем, он давал ей наставления: «Девочка, у тебя нет ни отца, ни матери. Твое положение хуже моего… Если ты способная, то выучишься, если нет, получишь хоть какие-то знания, станешь читать мевлюд