ировались врагом и начинались с внезапной шквальной стрельбы или гранат — «Чикомов»{39} — от которых погибало два-три американца, прежде чем остальные успевали занять позиции и ответить. Дальнейшую перестрелку лейтенант Фрэнк Бочча сравнивал с «возней в битумной яме с завязанными глазами». Один морпех писал: «Как бы ты ни устал, как бы ни умирал от жары и скуки, стоило раздаться вскрику или кому-то резко дернуться — и ты мгновенно становился сама настороженность, сама готовность. Твои уши, глаза, нос, все чувства вдруг обострялись. Это было очень круто»[762].
Подавляющая огневая мощь, которой обладали американские войска, мало помогала пехотинцам при столкновении с почти невидимым врагом на закрытой местности. По словам Дэвида Роджерса, «мы чувствовали себя с противником почти на равных. Какая польза от B-52, когда вы прижаты к земле? Я никогда не чувствовал, что у нас было огромное превосходство. Их РПГ были лучше наших LAW. Их АК-47 был лучше наших М-16»[763]. Каждая группа несла с собой «свинью» — пулемет М-60, способный обеспечить впечатляющую плотность огня, но очень тяжелый — почти 14 кг вместе с патронной лентой, а также очень капризный и прожорливый на боеприпасы. Помимо этого, патрули несли с собой 40-мм гранатометы M-79 Thumper, напоминавшие обрезанные ружья, и 66-мм LAW, которые были удобным подручным средством, чтобы немедленно обеспечить огневую поддержку. По словам Роджерса, «иногда во время контакта мы стреляли из Ло просто ради того, чтобы наделать побольше шума»: тяжелое буханье реактивных гранат поднимало боевой дух пехотинцев. Гранаты со слезоточивым газом CS использовались для того, чтобы выгнать противника с удерживаемых позиций или проверить присутствие людей в подземном туннеле.
Когда была такая возможность, пехотинцы охотно задействовали поддержку авиации и 105-мм артиллерии. «Ты говорил по рации всего несколько слов — и, словно маг, вызывал чудовищную разрушительную силу», — восторгался один офицер[764]. Артиллеристы в 10 км от места делали один выстрел, чтобы определить точку наведения, и ждали, когда передовой наблюдатель, сопровождавший взвод или роту, даст указания по корректировке огня. Вот почему солдаты были готовы простить своим офицерам любые недостатки, кроме неумения читать карту: никто не хотел погибать под своими же снарядами. Передовые авианаводчики направляли самолеты таким образом, чтобы те заходили в атаку вдоль линии фронта, а не с тыла, поскольку в этом случае сброшенные раньше времени боеприпасы могли попасть по своим. По словам Уолта Бумера, «мы любили напалм. Уж не знаю, насколько он был эффективен, но отлично поднимал боевой дух». Колоссальное количество боеприпасов сбрасывалось в никуда. Когда группу Энди Финлейсона высадили в джунглях с заданием исследовать последствия удара стратегических B-52, они обнаружили привычные воронки и признаки того, что недавно через этот район прошло большое количество людей, но единственные лужи крови, судя по всему, принадлежали слону или буйволу[765].
В ходе контакта с невидимым врагом многие пехотинцы не могли удержаться от того, чтобы не перевести свои винтовки в режим непрерывного автоматического огня — так называемый рок-н-ролл — и не поливать плотную стену зеленых зарослей сплошным огнем. Передовой наблюдатель Билл Хардвик писал: «Низкая дисциплина стрельбы была повальной бедой. Да, иногда ты чувствовал себя комфортнее, выпустив очередь… но это было признаком любителей. Противник же, напротив, отличался превосходной огневой дисциплиной»[766]. Отчасти это объяснялось тем, что у вьетконговцев попросту не хватало боеприпасов — зачастую они несли с собой всего по два магазина, — что давало американцам и подразделениям ВСРВ преимущество, если перестрелка затягивалась. Капитан Джо Тенни жаловался, что многие в его роте даже не пытались целиться: «Однажды я видел, как вьетконговец пробежал через всю зону поражения целым и невредимым, хотя в него стреляли девять человек!»[767]
Что касается пулевого ранения, то Тим О›Брайен описал его так: «Внезапно ты чувствуешь жесткий удар… из тебя будто вышибает весь воздух, и ты заходишься в кашле. Звук выстрела долетает до твоих ушей словно через десятилетие. Все вокруг вдруг начинает плыть… собственный запах бьет тебе в нос, в голове путаница мыслей — что ты будешь говорить, делать… и потом твой взгляд фокусируется на маленьком белом камешке или зеленой травинке, и ты думаешь: „О, Боже, это последнее, что я увижу в своей жизни, — этот камешек, эту травинку“, и тебе хочется зарыдать».
Пехотинцы любили говорить, что они были «прижаты к земле», что было довольно-таки спорным выражением. Иногда это могло означать, что отделение, взвод или рота попали под такой интенсивный огонь противника, что не могли сдвинуться с места. Но гораздо чаще это означало, что попросту никто не хотел геройствовать и зарабатывать себе медаль Почета — все предпочитали затаиться и не высовываться, вызвав артиллерийскую или воздушную поддержку. Вот почему радисты играли в этой войне такую важную роль. Большинство боевых столкновений были короткими: в одном контакте, который длился всего 30 секунд, патруль из 35 морпехов потерял убитыми и ранеными 15 человек[768]. Очень часто небольшая группа вьетконговцев вела огонь минуту-две и покидала зону, прежде чем начинала работать американская артиллерия. По словам Винса Феллеттера, «в отличие от нас, они легко прерывали огневой контакт и уходили».
Младшим командирам было нелегко командовать своими людьми во время боя среди густой растительности: сигналы руками были не видны, а кричать — бесполезно среди какофонии взрывов гранат, автоматического огня, криков страха и боли. Некоторые командиры батальонов пытались руководить своими подразделениями с бортов Huey, круживших над полем боя, но солдаты презирали эту практику. По словам капитана Кена Мурфилда, их полковник и начальник оперативного отдела предпочитали высоту около 300 м, бригадный генерал — больше 500, а командующий дивизией — больше 700: «Я помню одно сражение, когда командующий американскими войсками, клянусь богом, висел на высоте в километр… Пехотинцу, который там, внизу, рвал жопу под градом свинца в ближнем бою, было трудно уважать такое командование — парящее в облаках в накрахмаленной униформе — и тем более ощущать себя с ним единым целым»[769].
Ротные командиры порой приходили в бешенство от попыток старших офицеров вмешиваться в командование действиями их подразделений в ходе боя. Винс Феллеттер вспоминал: «Как-то дело дошло до того, что я сказал нашему батальонному, чтобы он убрался к чертям из радиосети, пока не закончится контакт… Да, я немного вышел из себя… потом это вызвало некоторые проблемы». Поразительно, что во многих мемуарах и документальных романах о войне во Вьетнаме, таких, например, как роман Карла Марлантеса «Маттерхорн» (Matterhorn), чувствуется не просто отсутствие уважения к старшим офицерам, но и открытое презрение и даже ненависть к ним.
Во время огневого контакта случалось всякое: пехотинцам во взводе Чарли Шиаба однажды пришлось стрелять над головами своих же товарищей, которые пытались отлынивать от боя, — «они просто старались отползти назад»[770]. В каждом взводе были такие люди. Шиаб узнал, что служивший до него санитар наотрез отказался ходить в патрули и добился перевода в госпиталь. После тяжелого сражения на горе Чумоор оставшиеся в живых пехотинцы в одной роте не смогли найти своего сержанта: «Он казался порядочным парнем… потом выяснилось, что он вызвался отнести раненого в тыл… и больше его не видели»[771].
Рядовые пехотинцы уважительно называли санитаров «доками», понимая, что, если их ранят, первая медицинская помощь, от которой зачастую будет зависеть, выживут они или нет, приходит именно от санитара. Отправляясь в глубинную разведку, Дэвид Роджерс нес с собой аптечку в сумке из-под взрывчатки С4: соляные таблетки, перевязочные материалы, морфин, две банки альбумина, внутривенную капельницу, а также дымовые гранаты для вызова эвакуационного вертолета. Если намечалось серьезное сражение, он также надевал разгрузочный жилет под магазины для АК-47, который заполнял ампулами с морфином и другими медицинскими принадлежностями. На ремне на D-кольце висели ножницы. «У большинства ран было небольшое входное отверстие и довольно большое выходное, — вспоминал Роджерс. — Один раз я не смог найти раневое отверстие — должно быть, этот парень был нашпигован шрапнелью. Я не знал, что с ним делать. Когда мы погрузили его в вертушку, он был еще жив, но умер, не долетев до Кути». Фред Хиллиард, 26-летний выпускник Вест-Пойнта, считал, что очень часто атаки теряли импульс и стопорились из-за эвакуации раненых: «Вынести раненого товарища с поля боя считалось приоритетом. На убитых не обращали внимания»[772]. По его словам, люди испытывали «к раненому эмоции, которых нет по отношению к мертвому. Теплящийся в теле огонек жизни так важен, что стоит ему погаснуть, и ваше эмоциональное отношение сразу меняется… Эвакуация тела — дело логистики». По словам Джима Уильямса, когда люди решали вынести раненого с поля боя, «отчасти они делали это потому, что это был хороший предлог выйти из-под огня, и это убивало всех нас — в прямом смысле слова, — потому что, как только вы теряли огневое преимущество, враг его получал — и пригвождал вас к земле»[773]