Вдоль реки Сайгон и впадающих в нее каналов выросли трущобы. В многочисленных уличных мастерских сидели ремесленники, которые что-то пилили, привинчивали и латали. Каждая столичная улица имела свою специализацию в предложении товаров и услуг: на одной продавались товары для кухни, на другой — электрические вентиляторы, на третьей — кондиционеры, велосипеды, одежда, книги, фотоаппараты, маленького размера военная форма для детей, рыбный соус, овощи, орехи, апельсины, лягушки и угри, рисовый спирт под видом виски или бурбона. Также предлагались девушки в широчайшем ассортименте, среди которых встречались настоящие красавицы, с крикливым макияжем и выражением лица, варьировавшимся от королевского высокомерия до глубокой меланхолии. В Сайгоне все еще оставались островки былой колониальной романтики, но они только подчеркивали окружавшую грязь и запустение. Было всего лишь вопросом идеологического вкуса, что предпочесть — развращенную убогость Сайгона или унифицированную коммунистическую серость Ханоя.
Война обходила города стороной — она шла только в сельской местности. Крестьяне часто жаловались бойцам Вьетконга: «Вам проще. Все, что у вас есть, это ваши ружья и вещмешки. Вы можете взять их и уйти куда угодно. У нас есть жены, дети, буйволы, рисовые поля и сады — мы не можем взять их с собой. Поэтому нам приходится оставаться в наших деревнях». Многие стали фаталистами, живя по принципу Сонг Куа Нгай — «Давайте просто проживем еще день». Немаловажным фактором успеха коммунистов было то, что они вели гораздо более эффективную пропагандистскую работу с сельским населением, чем сайгонский режим. Например, они распространяли слухи, что программы «круглоглазых» по вакцинации населения на самом деле были наказанием за поддержку ВК и делали детей бесплодными. Американский эксперт по борьбе с вредителями безуспешно пытался убедить крестьян, чтобы те перестали продавать крыс для еды.
В рамках инициативы по улучшению солдатского рациона американское командование заменило любимый всеми вьетнамцами ферментированный рыбный соус ныок-мам на корейский соевый соус, который те ненавидели. Первое время крестьяне были в восторге от высокоурожайного «чудо-риса» — вскоре больше половины производства риса в Южном Вьетнаме стало приходиться на новые элитные сорта, которые в шутку прозвали «Хонда-рисом», потому что хорошие заработки позволяли крестьянам покупать мопеды. К сожалению, эти чудо-сорта требовали также большого количества удобрений и пестицидов — когда американцы урезали экономическую помощь, а цены на нефть и удобрения взлетели, многие южновьетнамские производители риса были разорены.
Мало кто из сельских жителей рассматривал сайгонское правительство как защитника и благодетеля — это была некая отдаленная и чуждая сущность, которая облагала их налогами и отбирала сыновей. Коммунисты делали то же самое, но умело убеждали крестьян в том, что это совершается ради их же блага. В то время как солдаты ВСРВ самовольно отбирали у крестьян фрукты и птицу, один американский пленный был поражен тем, с каким уважением вьетконговцы относились к чужой съедобной собственности: «Однажды наша колонна проходила через овощное поле, которое принадлежало другому партизанскому отряду. Ни один из наших охранников не сорвал ни листочка капусты, хотя большинство не видели свежих овощей больше года»[808]. Австралийский военврач Норман Уиндхэм, служивший в Вунгтау, писал: «Крестьяне не хотят ничего, кроме мира. Им нечего терять, поэтому они не боятся, что к власти придут коммунисты и все у них отберут»[809].
Как в сердцах заметил генерал Крейтон Абрамс, местные южновьетнамские чиновники «настолько некомпетентны, что [коммунистам] нет смысла их убивать»[810]. Пожалуй, единственными сельскими жителями, которые поддерживали сайгонское правительство, были те, кому довелось пожить на Севере. В 1967 г. пожилой деревенский староста по имени Нго Динь Хо сказал британскому журналисту, что десять лет, которые он в юности прожил при коммунистах, были «земным адом». Многие его соседи-рыбаки на острове Фукуок у дельты Меконга также были беженцами с коммунистического Севера. «Это очень хорошая земля, — сказал Хо. — Если бы мы смогли освободить ее от партизан, она бы стала настоящим раем, прекрасной мечтой… Я очень благодарен Соединенным Штатам за помощь»[811]. Если бы гораздо больше южных вьетнамцев знали, что такое жизнь при коммунистическом режиме, война могла бы закончиться совершенно иначе.
Коммунисты
1967 г. выдался тяжелым для коммунистических сил в Южном Вьетнаме. Солдат 3-й дивизии ВНА «Желтая звезда» писал: «Люди шли в бой, полные сил и решимости, а когда возвращались, от всей роты могло остаться всего четыре — семь человек, которые скорбно сидели вокруг одного котелка с рисом и ели»[812]. После ожесточенных столкновений с 1-й воздушной кавалерийской дивизией «наши солдаты были напуганы и подавлены». Тот же солдат утверждал, что после одного сражения зимой 1967 г. его собственный батальон был «порван в клочья» — от 240 человек осталось всего 38. Они не получили никакого пополнения и продолжали сражаться в таком составе.
Значительное расширение присутствия американских войск существенно осложнило положение Вьетконга в дельте Меконга, где местность плохо подходила для ведения партизанской войны, в отличие от севера с его джунглями, горами и сетями подземных туннелей. В попытке сохранить доминирование в этой части страны НФОЮВ возобновил убийства правительственных чиновников и им сочувствующих. Но морское береговое и речное патрулирование, налаженное американцами, почти полностью перекрыло водный маршрут снабжения с Севера, который с 1963 г. играл важную роль в военных усилиях НФОЮВ.
С этого времени коммунисты переместили театр военных действий на север страны и на Центральное нагорье, до которых можно было добраться по тропе Хо Ши Мина. Непролазные джунгли покрывали столь обширную территорию страны, что, несмотря на всю изощренность американских технологий наблюдения, служили надежным убежищем даже для стационарных партизанских лагерей. Энди Финлейсон рассказывал, что однажды его группа глубинной разведки наткнулась на один такой лагерь неподалеку от лаосской границы: «Под плотным пологом джунглей метров в 30 высотой, за высоким бамбуковым частоколом из заостренных кольев располагался целый гарнизон. По периметру стояли сторожевые башни на трехметровых сваях и были вырыты земляные укрепления. Я насчитал восемь добротных хижин, в каждой могло разместиться целое отделение солдат. Еще там были большой загон со свиньями, отдельная хижина-кухня, сцена с крышей над ней и большое двухэтажное здание с балконом, сооруженное из бревен и бамбука и крытое соломенной крышей. Мы были шокированы размерами и обустроенностью этого лагеря»[813].
За семь лет плена, с 1966 по 1973 г., Даг Рэмзи сменил немало таких лагерей, где имел уникальную возможность изучить врага изблизи. Рэмзи писал: «Лучшим бойцам ВК и ВНА… были присущи все изъяны юношеского максимализма, высокомерие истинно верующих, а также полное невежество относительно Запада»[814]. Как и другие американские пленные, он обнаружил среди коммунистических бойцов точно такую же смесь разных личностных типов, что и во всех других человеческих сообществах. «Среди них были по-настоящему замечательные люди и отъявленные садисты, тщедушные книжные черви и тупые громилы, нахальные горлопаны и стыдливые мимозы, городские снобы и неотесанные деревенщины, а также, что меня удивило больше всего, немало интеллектуалов, искренне заинтересованных в поиске истины… Надо сказать, что в плену у ВК я чувствовал себя в бо́льшей безопасности, чем, вероятно, если бы оказался в руках некоторых американских групп, полных ненависти. Я начал приходить к выводу, что мы, американцы, были более склонным к насилию народом, чем вьетнамцы»[815].
Рэмзи поражала невероятная доброта вьетнамцев к детям и их варварское отношение к животным: западные посетители сайгонского зоопарка также были потрясены тем, что любимым зрелищем вьетнамских детей и родителей было кормление змей живыми утятами. Как и многие американцы, Рэмзи отмечал разницу между идейностью северян, которые с детства подвергались мощной идеологической обработке, и равнодушием к идеологии большинства южан, которые хотели лишь одного: выгнать иностранцев и обеспечить лучшую жизнь для крестьянства. Следователь Боб Дестатт, допрашивавший военнопленных, также считал, что ненависть к иностранцам для южновьетнамцев зачастую была важнее коммунистических идей: «Многие люди вступали в партию исключительно из прагматичных соображений». Большинство вьетконговцев, которых видел Даг Рэмзи, находились в возрасте от 25 до 40 дет и были гораздо более опытными бойцами, чем американские солдаты. У них был фаталистический взгляд на происходящее: «Что мы можем сделать? Мы можем говорить с ними до посинения, это бесполезно. Мы должны взять в руки оружие и воевать»[816]. Многие жаждали более решительных действий — открытой войны, какой бы кровопролитной та ни была. Такие настроения во многом объясняли, почему большинство партизан с таким энтузиазмом восприняли приказ о Тетском наступлении.
Дневник молодой женщины-врача{43}, служившей в полевом госпитале Вьетконга в провинции Куангнгай, дает нам уникальную возможность взглянуть на войну глазами пламенной революционерки. В отличие от многих других документов и мемуаров, этот дневник не был подвергнут цензуре в то время и не был приукрашен позже. Данг Тхюи Чам была дочерью заслуженного хирурга; ей было 24 года, когда в 1967 г. она совершила 10-недельный переход по тропе Хо Ши Мина на Юг. В жизни ею двигали две страсти: неразделенная любовь к офицеру ВНА, которого она знала с подросткового возраста, и ненависть к американским «бандитам». Она мечтала вступить в коммунистическую партию и тревожилась о том, что ее «интеллигентское» происхождение может этому помешать. «Почему они наполняют путь буржуа такими шипами и терниями? — сетовала она. — Сколько бы ты ни старался, сколько бы пользы ни принес… ты все равно будешь хуже человека из рабочего класса, который только-только начал понимать партийные идеалы»