Январь 1973 г.: «шкура леопарда»
Некоторые ястребы до сих пор сохраняют убежденность в том, что, останься Никсон в Белом доме, он бы задействовал авиацию и спас сайгонский режим, когда Север начал свое последнее наступление. Но в феврале и марте 1973 г. президент прямо заявил в разговоре с бывшим военнопленным, что считает возобновление военных действий во Вьетнаме политически невозможным[1369]. 29 июня — спустя всего два дня после того, как Никсон наложил вето на законопроект, запрещающий американские бомбардировки Камбоджи, — лидер меньшинства в палате представителей Джеральд Форд ошеломил конгресс сообщением о том, что президент готов подписать закон, запрещающий Вооруженным силам США ведение боевых действий на суше, в воздушном пространстве и в прибрежных водах четырех государств Индокитая. После того как Форд переговорил по телефону с Никсоном, находившимся в тот момент в Сан-Клементе, чтобы убедиться в том, что он правильно понял намерение главнокомандующего, законопроект был принят 278 голосами против 124 в палате представителей и 64 голосами против 26 в сенате. Хотя впоследствии Никсон возлагал всю вину за крах Южного Вьетнама на конгресс, факты свидетельствует о том, что он добровольно лишил себя свободы действий. Его мотив был вполне понятен: если или, вернее говоря, когда Северный Вьетнам начнет свое финальное наступление на Сайгон, Никсон не хотел снова стать перед мучительной дилеммой, возобновлять или нет военное вмешательство.
Хотя у нас нет записей его разговоров в Сан-Клементе, еще 29 марта он сказал Киссинджеру в Белом доме: «Мы будем бомбить эту чертову Камбоджу, пока конгресс не лишит нас этой возможности. [Тогда] мы сможем обвинить их, что это они пустили все дело под откос»[1370]. В июне он окончательно отрекся от ответственности за Индокитай, что, объективно говоря, было мудрым решением. Война во Вьетнаме породила в американском обществе раскол, невиданный со времен Гражданской войны, и с подписанием Парижских соглашений эта зияющая рана начала затягиваться. 4 августа Никсон подписал инициированный им же самим закон, запрещающий США продолжать любые военные действия в Индокитае. После этого в духе, достойном самого Пилата, он написал лидерам конгресса послание, где предупредил, что, если в результате принятия этого закона Индокитай окажется под властью коммунистов, вся ответственность за это будет лежать на Капитолийском холме.
Больше двух лет назад, 18 февраля 1971 г., Киссинджер сказал Никсону, что он считает разумным предложить Ле Дык Тхо в Париже такую сделку: «Мы готовы установить предельный срок полного вывода наших войск в следующем году в обмен на освобождение всех пленных и прекращение огня»[1371]. «Тогда мы сможем сказать Сайгону, — продолжил советник, — „У вас есть год без войны, чтобы нарастить силы“». В последующие полвека Киссинджер часто утверждал, что добился бы достойного урегулирования, которое имело все шансы на успешный исход, если бы не преждевременная отставка Никсона, вероломство коммунистов и малодушие конгресса. Однако историки Джеффри Кимбалл и Кен Хьюз, изучившие магнитофонные записи Белого дома, нашли множество доказательств того, что и Киссинджер, и Никсон всегда считали Южный Вьетнам обреченным. Уотергейт ничего не изменил. И опять-таки историческое обвинение против этих двух людей состоит не в том, что они не сумели сохранить сайгонский режим, что было почти неосуществимой задачей, но в том, что они пытались убедить американский народ, а затем и последующие поколения в своей искренней приверженности этой цели.
Через шесть месяцев после отставки Никсона Киссинджер так охарактеризовал его в разговоре с Артуром Шлезингером: «Он был гораздо лучше и гораздо хуже, чем о нем думали»[1372]. Уже став госсекретарем — Киссинджер получил это почетное назначение в декабре 1973 г., — он описывал своего босса как поразительно ленивого человека, который зачастую не читал даже самые важные документы. «Его рабочие привычки, — писал бывший советник много лет спустя, — очень напоминали таковые Гитлера, как их описывал Шпеер… Все было покрыто налетом сумасшествия в этой слегка гомосексуальной, вечно напряженной атмосфере Белого дома… Нельзя было доверять ни единому сказанному им слову». Бывшая правая рука Никсона, Киссинджер настолько дистанцировал себя от своего босса, что в конце концов стало казаться, будто все эти годы он присутствовал в Белом доме как любопытный астроном, наблюдавший за деяниями президента через телескоп.
Безусловно, Киссинджер заслуживает благодарности американского народа, за то что помог ему выбраться из этого затяжного кошмара, сохранив хотя бы видимость достойного ухода. Но вьетнамскому народу не за что благодарить этого человека: его тщеславное согласие принять Нобелевскую премию мира, от которой предусмотрительно отказался Ле Дык Тхо, лишь увеличило неизгладимое пятно на его репутации. Большинство вьетнамцев, которым пришлось бежать из коммунистического Вьетнама, по сей день ненавидят Киссинджера за совершенное США предательство. Южновьетнамский историк Нгуен Ки Фонг выносит на удивление сдержанный вердикт: «Его задачей было сделать все возможное, чтобы вытащить американцев из Вьетнама. И он это сделал»[1373].
Война флагов
Когда в январе 1973 г. северовьетнамская военная делегация приземлилась в Таншонняте, на взлетно-посадочной полосе вышла заминка: прибывшие отказались выполнять процедуры паспортного контроля, поскольку это означало бы признание легитимности Республики Вьетнам. Немногочисленные американские зрители могли позлорадствовать, видя, как их бывшие враги в буквальном смысле слова обливаются потом на раскаленном бетоне, но в конце концов формальности было решено опустить. Лейтенант Нгиен Кхием, который в тот день командовал ротой охраны южновьетнамских ВВС, вспоминал: «Они [северяне] говорили и вели себя, как люди, которые знали, что они — хозяева положения»[1374]. Его солдаты спросили: «Лейтенант, они что — все генералы?» Обилие золотых звезд на униформе северян всех рангов сбивало южан с толку.
Коммунистический лагерь ликовал. Один командир отделения ВНА вспоминал: «Наш боевой дух вознесся до небес. Мы были уверены, что стоим на пороге победы»[1375]. Его солдаты праздновали каждый день, «потому что мы думали, что теперь все мы вернемся домой живыми». С завершением бомбардировок тропы Хо Ши Мина снабжение сил ВНА на Юге, особенно продовольствием, заметно улучшилось. Ветеран войны полковник Ан писал: «Казалось, будто кто-то вдруг нажал кнопку „Выключить“ на орущем магнитофоне — весь шум внезапно прекратился и наступила тишина»[1376]. Северяне наслаждались возможностью спать всю ночь, есть на открытом воздухе, смотреть на небо, не высматривая вражеские самолеты. Прибывшие с Севера театральные труппы устраивали для солдат представления, некоторые из которых, в безопасном отдалении, смотрели и южновьетнамские солдаты. Подразделение Бао Ниня начало получать предметы хозяйственно-бытового обихода и даже книги, «хотя там была только непригодная для чтения пропагандистская литература»[1377].
Были и моменты братания. Студент Ханойского университета по имени Чи разговорился со своим ровесником из Сайгона, которому также пришлось прервать учебу и пойти в армию. Они сошлись во мнении, что солдат должен выполнять свой долг независимо от того, на какой стороне он воюет, а вся вина за войны лежит на тех, кто находится у власти. По всей стране, как грибы, вырастали пропагандистские щиты наподобие того, что появился среди тростниковых зарослей на границе контролируемого Вьетконгом района: «Солдаты, откажемся от мести! Теперь мы должны дружить и восстанавливать страну!»[1378] По словам Май Эллиотт, «был недолгий всплеск оптимизма. Не то чтобы люди сомневались в том, что коммунисты в конце концов победят, но все надеялись, что это произойдет не скоро»[1379].
Сотрудник ЦРУ в Сайгоне Мерл Приббеноу был поражен тем, что некоторые сотрудники Госдепартамента искренне считали, что у Южного Вьетнама есть шансы на выживание. Шеф вьетнамского отдела ЦРУ лично прилетел из Лэнгли в Сайгон, чтобы узнать мнение младшего персонала на местах. «Почти все из нас были уверены, что Ханой не отступится, — сказал Приббеноу, — и будет еще одно крупномасштабное наступление. Однако руководство Управления высказывало официальное мнение, что это можно предотвратить, поскольку Север серьезно ослаблен после военной кампании 1972 г., и, предложив ему экономическую помощь, США получат рычаг влияния»[1380].
Такой оптимизм имел под собой некоторые основания: в первые недели после подписания Парижского соглашения в Ханое раздавались голоса, в том числе и Зяпа, призывавшие соблюдать условия договоренностей. Постаревший генерал считал, что их обескровленная войной страна отчаянно нуждается в передышке и обещанных США деньгах. Но Ле Зуан, как всегда, отверг даже мысль о возможном соглашательстве. Этот железный человек, гордившийся своей способностью подчинять человеческие слабости делу революции, на расширенном заседании Политбюро 27 марта 1973 г. заявил, что их задача — продолжать наращивать военное давление на Юге, хотя и стараясь делать это так, чтобы обвинения в нарушении соглашения о прекращении огня ложились на другую сторону.
Таким образом, Ханой принял стратегическое решение: продолжать войну. Несмотря на сокращение советской и китайской военной помощи, Северный Вьетнам накопил достаточные запасы оружия, а прекращение ударов американской авиации положило конец массовым потерям людей и техники. В 1973 г. на Юг было отправлено 27 000 тонн оружия и боеприпасов, 40 000 тонн риса и 6000 тонн горючего — в четыре раза больше, чем в предыдущем году. Переброска свежих войск — 100 000 солдат в том же году совершили переход по тропе Хо Ши Мина — увеличили силы коммунистов южнее ДМЗ до 400 000 человек. Киссинджер призывал принять меры, чтобы остановить эти потоки, но даже и до наложения конгрессом вето Никсон, которому очередные разоблачения Уотергейта наносили удар за ударом, утратил охоту возобновлять бомбардировки Индокитая.