{30}. Он жестом показал женщине уйти. Та повернулась и пошла прочь, шагая как труп».
Нам окликнул ее и протянул ей корзину. Ее руки так сильно дрожали от ужаса, что она не смогла ее взять, и вместо этого, рыдая, начала расстегивать блузку. Молодой лейтенант был глубоко смущен — она восприняла его отказ взять ее самое ценное имущество как знак того, что он хотел ее тела. «Что пришлось пережить этой молодой женщине, чтобы, умирая от страха и заливаясь слезами, предлагать себя солдату, который мог бы быть ее младшим братом?»[313] Нам уговорил женщину пойти вместе с ними к реке, посреди которой на сампанах плавали местные жители, сбежавшие от сражения. Когда они вышли на берег, из одного сампана раздался крик: «Лай! Это ты, Лай!» Старая женщина узнала свою дочь, которая остановилась, «словно пыталась вызвать в памяти воспоминания из прошлой жизни, а потом закричала: „Мама! Мама! Наш дом сгорел! У нас больше нет дома!“ — и пошла к реке, как человек, находящийся в трансе».
Этот рассказ заслуживает внимания по ряду причин. Во-первых, при том что некоторые подразделения ВСРВ печально прославились своей склонностью к грабежам и изнасилованиям, среди южновьетнамских военных были и такие люди, как Нам, искренне болевшие душой за свою страну и своих несчастных соотечественников. Многие американцы убедили себя в том, что «азиаты относятся к смерти проще, чем мы». Разумеется, это было не так. Сид Берри был тронут силой духа вьетнамских солдат: «Их раненые не плачут, не стонут и не жалуются[314]. Они страдают молча и терпеливо. Я никогда не видел ничего подобного. От зрелища того, как они тихо умирают, разрывается сердце».
Один из британских журналистов присоединился к колонне солдат, которая продвигалась вдоль дамбы недалеко от Кантхо в дельте Меконга, направляясь на боевую операцию. Кто-то из солдат заговорил с ним, рассказал о своем доме в Нячанге и пригласил в гости[315]. Вьетнамец с завистью посмотрел на замшевые ботинки иностранца. «Первоклассная обувь!» — похвалил он. Британец сказал, что после сражения подарит их ему. «О, нет! Вы очень большой. Я маленький». Начался сильный дождь, и вдруг рядом с ними взорвалась минометная мина. Ударной волной британца отбросило на землю, но, к его удивлению, больше взрывов не последовало. «Мои руки дрожали, сердце колотилось как бешеное. Потом я услышал недалеко от себя странные звуки, словно кто-то рыдал или задыхался. Сначала я увидел каску — она валялась на земле как морская ракушка — а потом своего нового друга из Нячанга. Одной рукой он сжимал живот, а другой хватался за землю… Его глаза были зажмурены, по лицу хлестал дождь, и я вдруг почувствовал ужасный запах. Я расстегнул его промокшую рубашку и увидел, что вместо живота у него было темное, блестящее месиво, сочившееся кровью, желчью, и всем остальным, что может выходить из разорванной осколками брюшной полости. Он открыл глаза и сказал слабым голосом: „Мне больно“. И вскоре умер».
Между тем высшие командиры ВСРВ превратились в некое подобие военных баронов: согласно одному из американских отчетов, за период с 1954 по 1966 г. только один старший офицер был ранен в бою. Фрэнк Скоттон писал, что вьетнамцы очень любили играть в котыонг — разновидность китайских шахмат под названием «Захвати генерала», похожую на популярную в Европе игру «Атака». В игре использовались вполне реалистичные фигуры и реалистичные правила: например, пехота могла пересечь реку, но не могла вернуться обратно, а генералам, ключевым фигурам, не разрешалось покидать свои крепости. К сожалению, подчас складывалось впечатление, будто живые сайгонские генералы воевали по тем же правилам, что и их игрушечные коллеги.
Главы районов присваивали себе значительную часть риса, который собирали у крестьян на нужды армии и ополчения. Начальники полиции обогащались, продавая лицензии на любую коммерческую деятельность — заведения общественного питания, рыбалку, лесозаготовку. Как писал Эдвард Брэди, который много лет прослужил советником во Вьетнаме, «в этой культуре, где семья стояла на первом месте, вас бы сочли дурным человеком, если бы вы не воспользовались возможностью помочь своей семье»[316]. Один вьетнамский генерал гордо утверждал, что никогда не продавал офицерские чины, и он не врал: вместо него этим бизнесом занималась его жена и любовницы. «Офицеры все отрицали. Вьетнамцы вообще обладают уникальной способностью дистанцировать себя от происходящего и заявлять о своей непричастности, — с горечью писал Нгуен Као Ки. — Большинство старших офицеров были обеспокоены только тем, чтобы угодить своему [американскому] советнику»[317].
А как тем временем обстояли дела у другой стороны? В свете углубляющегося китайско-советского раскола Мао Цзэдун вдруг осознал, что Китай может извлечь важные выгоды из революционной борьбы, которую ведет его сосед. Он предложил Ле Зуану новую большую инъекцию помощи, а также идею провести конференцию азиатских коммунистов без участия СССР. Северовьетнамское Политбюро начало называть китайцев «нашими товарищами», а русских всего лишь «друзьями». Идеологическая борьба в Ханое настолько обострилась, что 40 вьетнамцев, которые работали или учились в СССР и многие из которых были близки к Зяпу, попросили политического убежища у Москвы[318]. Иностранные наблюдатели отметили, что с полок книжных магазинов в Ханое исчезли труды советских коммунистов. Однако от проведения конференции по схеме Мао Ле Зуан отказался: он не хотел провоцировать окончательный разрыв с «Медведем», который мог обеспечить его более современным и эффективным оружием, чем «Дракон». Вместе с Ле Дык Тхо он отправился в Москву, чтобы заверить русских в том, что вьетнамцы не собираются мешать советской глобальной политике мирного сосуществования.
На конференции в Ханое в марте 1964 г. Хо Ши Мин предпринял отчаянную попытку сдержать эскалацию, сделав акцент на решении руководства партии не отправлять регулярные формирования ВНА на Юг. Но по тропе его имени тек нескончаемый и растущий с каждым днем поток «добровольцев» — партработников, военных советников и военспецов, готовых терпеть все трудности и опасности пешего перехода, впрочем связанные не столько с американским вмешательством, сколько с естественными условиями: дефицитом продовольствия и медикаментов, плохой погодой, насекомыми и малярией. Теперь НФОЮВ получал с Севера 15 тонн оружия и боеприпасов в день по суше и по морю, а общая численность его сил оценивалась в 170 000 человек, из которых 30 000 составляли основные ударные подразделения. Приверженцы жесткого курса на Севере и коммунисты на Юге были разочарованы малодушной осторожностью фракции Хо, в то время как южновьетнамские товарищи сражались за свое выживание.
Между тем Резолюция № 9 подстегнула военные усилия Ханоя, возглавляемые ястребами Ле Зуаном и Ле Дык Тхо: весной 1964 г. в течение нескольких недель после обнародования резолюции частота локальных столкновений партизан с правительственными силами на Юге выросла на 40 %, а более крупных атак — на 75 %. НФОЮВ ввел собственную воинскую повинность в контролируемых им районах, тем самым только усугубив страдания крестьян. В одной деревне в дельте Меконга партизаны насильно мобилизовали 300 молодых мужчин, в то время как в ВСРВ было призвано всего 80. Один пожилой крестьянин с горечью сказал местным коммунистам: «Вы ругаете империалистов, а сами поступаете хуже них. Верните моего сына домой»[319].
Дэвид Эллиот писал: «Грубая сила и обман были главными методами, с помощью которых коммунисты пополняли свои ряды новобранцами. Для сельской молодежи призыв в ряды Вьетконга был равносилен смертному приговору»[320]. НФОЮВ облагал сельское население данью, более высокой, чем правительственные налоги: в среднем крестьяне отдавали коммунистам не меньше 20 % своих скромных доходов. Один крестьянин, чья деревня официально находилась под правительственным контролем, рассказывал, что в 1964 г. заработал на продаже манго 17 000 пиастров, из которых 125 пиастров отдал правительству и 900 Вьетконгу. В следующем году разразился неурожай, и ему удалось заработать всего 3000 пиастров, но коммунисты отобрали у него все деньги, оставив ему всего 200 пиастров.
В 1964 г. лучшие подразделения Вьетконга перебазировались на Центральное нагорье и в так называемый Железный треугольник — условный район площадью около 320 кв. км на поросшей густыми джунглями местности к северо-западу от Сайгона, один из углов которого находился на расстоянии всего 25 км от столицы. Большинство партизанских операций проводилось силами одной роты, поскольку сосредоточивать более крупные формирования в одном месте было слишком сложно и опасно. Наиболее слаженными и эффективными подразделениями были группы подрывников, которые в обмен на самую опасную и ответственную роль на поле боя пользовались дисциплинарными послаблениями. Если партизанам хотелось легкой победы, они нападали на гражданский транспорт, особенно на автобусы, часто с фатальными последствиями для пассажиров. Местные отряды Вьетконга вместе с деревенскими жителями были обязаны создавать «антиамериканские периметры уничтожения» для защиты «освобожденных революционных зон».
Ополченцы правительственных Региональных сил и Народных сил охотно продавали свое оружие, так что вьетконговцы даже установили тарифы: 2000 пиастров за карабин М-1, 8000 за ручной пулемет Браунинг, 8 пиастров за патрон и 20 000 за сдачу военного поста. Командир одного такого поста сумел провернуть еще более выгодную сделку: выторговав у местных партизан 30 000 пиастров, ночью он открыл им ворота, и те быстро обратили в бегство небольшой гарнизон, убив пятерых защитников и ранив двоих