Смесь страха, национального высокомерия, ошибочных оценок и неправильного понимания роли военной силы… Как и германские и австрийские государственные мужи в начале столетия, американские лидеры увидели в незначительном локальном изменении баланса сил предвестник зловещей глобальной катастрофы — трансформации всего мирового порядка. [Они считали, что] Ханой представляет собой такую же угрозу, как Белград в 1912–1914 гг. (или, если на то пошло, Египет в 1956 г.); следовательно, ее необходимо сдержать или даже уничтожить, пока ситуация полностью не вышла из-под контроля. Соединенные Штаты во многом напоминали Германию накануне 1914 г.: та же непомерная уверенность в себе и гордость; осознание собственного национального величия, ищущее реализации; поиск амбициозных вызовов, соответствующих могуществу; отказ признать, что существуют проблемы, решить которые им не под силу. Даже если сами государственные деятели могли испытывать сомнения, они ощущали колоссальную волну народного энтузиазма и поддержки за своими плечами[458].
Опыт двух мировых войн надежно излечил большинство европейских политиков от веры в эффективность вооруженных конфликтов как политического инструмента. В отличие от них, вашингтонские политики в 1965 г. не видели в войне, если речь не шла о ядерной угрозе, ничего ужасного. Не будучи в состоянии определить стратегические цели военной кампании, президент Джонсон просто приказал своим генералам «убивать как можно больше вьетконговцев». Адмирал Дэвид Макдональд, главком ВМС США в 1963–1965 гг., десятилетие спустя написал: «Я думаю, что мы, люди в погонах, проявили слабость характера. Мы должны были встать и стукнуть по столу кулаком… Я тоже участвовал в этом и теперь испытываю стыд. Порой я задаю себе вопрос: „Почему я согласился на все это?“»[459].
На частной встрече в Кэмп-Дэвиде в июле маститый политический советник Кларк Клиффорд предупредил Джонсона: «Это может стать трясиной… Я не вижу для нашей страны никаких перспектив, кроме катастрофы». Даже непреклонный ястреб Макджордж Банди отверг предложение Макнамары о массированном развертывании наземных сил. 23 июля Банди предостерег: «Наши войска совершенно не опробованы в том типе войны, который предполагается вести… Эта программа настолько необдуманна, что граничит с безрассудством… [Макнамара] упускает из своего анализа оценку верхнего предела обязательств, на которые могут пойти США». Сенаторы Майк Мэнсфилд и Ричард Расселл также призвали президента прекратить дальнейшую отправку войск. Перед отъездом из Сайгона Макс Тейлор в очередной раз поменял свою точку зрения и теперь выступал против увеличения контингента. Но все эти возражения сметались одним ключевым аргументом: уход обойдется США гораздо дороже, чем серьезное вмешательство.
На пресс-конференции 28 июля Джонсон объявил об отправке очередной партии войск, которая должна была увеличить общее количество американских военнослужащих на театре боевых действий до 175 000. Парадоксально, но президент представил это как решение США не вступать в войну. Как впоследствии сказал Дин Раск, «мы не хотели создавать психологический настрой на войну… Мы считали, что в мире с ядерным оружием слишком опасно, если целый народ вдруг вскипит гневом, и сознательно снижали градус происходящего. Мы пытались с холодным сердцем делать то, что, вероятно, можно было делать только с горячим сердцем»[460]. Это стремление руководства США представить войну как заурядную военную операцию, чтобы сохранить душевное спокойствие американского народа, как нельзя резче контрастировало с пламенными призывами коммунистического руководства к патриотизму, жертвенности, социальной справедливости и национальному единству, которые стали доминантами в жизни каждого жителя Северного Вьетнама на протяжении следующего десятилетия.
29 июля консервативный обозреватель Джозеф Олсоп писал в The Washington Post: «Существует подлинный элемент драматизма (и молитесь Богу, чтобы этот драматизм не превратился в трагедию) в той титанической борьбе, которую ведет этот неординарный человек в Белом доме с явно ненавистной ему вьетнамской проблемой, при этом мечтая вновь всецело погрузиться в домашнее чудотворство, в котором состоит его истинное призвание». С того момента, как с вводом первых наземных войск во Вьетнам на кон были поставлены жизни американских парней и национальная гордость, у политиков, военных и рядовых граждан фактически не оставалось выбора, кроме как «стать единой командой»: подавить инакомыслие и поддержать обязательство, взятое правительством от имени американского народа, хотя и без его согласия и даже адекватного информирования. Отныне даже главный оппозиционер Джордж Болл призвал Уолтера Липпмана и других скептиков приглушить свою критику из соображений того, что антивоенная риторика только придаст дерзости Ханою. Уильям Смолл, шеф новостного отдела CBS, на коктейльной вечеринке в Вашингтоне столкнулся с Дином Раском, который ткнул его кулаком в грудь и серьезно сказал: «Вы, журналисты, готовы на все, чтобы получить вашу Пулитцеровскую премию, но однажды люди спросят вас: на чьей вы стороне, парни? И я не знаю, что вы будете им отвечать»[461].
Президент болезненно реагировал на любую критику. После медового месяца с прессой в первый год президентства отношения между ними разладились: Джонсон убедил себя в том, что все, кто выражал свое несогласие или недовольство им, были подкуплены Робертом Кеннеди. Когда сенатор Фрэнк Черч стал одним из самых яростных критиков политики США во Вьетнаме, Джонсон раздраженно заметил: «В следующий раз, когда Фрэнк захочет построить плотину в Айдахо, пусть идет и просит об этом Липпмана!»
Как известно, война, раз начавшись, имеет тенденцию расширяться. В апреле 1965 г. Джонсон распорядился отправить несколько сотен морских пехотинцев и 82-ю воздушно-десантную дивизию в Доминиканскую республику, чтобы предотвратить приход к власти коммунистов. В атмосфере кризиса и всеобщем порыве «поддержать наших парней» президент без труда смог добиться от конгресса ассигнования $700 млн на военные операции в Карибском бассейне… и во Вьетнаме.
Возникает вопрос: начиная с 22 ноября 1963 г. и в последующие месяцы действительно ли Линдон Джонсон колебался по поводу эскалации или же просто делал вид, имитируя мучительные сомнения в телефонных разговорах с сенатором Ричардом Расселлом и другими? Есть все основания полагать, что, несмотря на те сотни часов, которые он посвятил дебатам с военными и гражданскими советниками, Джонсон никогда бы не избрал такой курс, который позволил бы его соотечественникам обвинить его в слабости, в смирении с поражением. К тому же Корейская война создала важный прецедент, дав уверенность в том, что военный исход без победы может тем не менее привести к приемлемому компромиссному миру.
Кто виноват в случившемся? Макмастер писал: «Начальники штабов… не озвучили президенту свои возражения против того подхода к войне, который предлагал Макнамара. Вместо этого они пытались оставаться в рамках этой стратегии, планируя со временем устранить ограничения для дальнейших действий. Они не упомянули о тотальном развертывании сил, которые, по их оценкам, в итоге потребуются для вьетнамской кампании»[462]. Генерал-лейтенант Брюс Палмер был еще одним военным, который обвинил Объединенный комитет начальников штабов в неспособности донести до президента, что постепенное наращивание сил было почти наверняка обречено на провал: «Они не решились сделать такое негативное заявление и показаться нелояльными»[463]. Но не стоит забывать, что перед военным руководством стоит извечная дилемма: генералы обязаны выполнять те задачи, которые ставят перед ними их политические хозяева, и оправдывать те колоссальные расходы, в которые обходится содержание вооруженных сил. Если бы они заявили, что войска США неспособны победить партизанский сброд, зачем тогда нужны такие войска? При всей недальновидности Уэстморленда нельзя всецело возлагать на него вину за то, что он попросил — и получил — такое количество войск. Перефразируя Теннисона, не его делом было размышлять, почему и зачем, — его делом было посылать солдат сражаться и умирать. Все ключевые решения принимались Джонсоном и Макнамарой. Главком в Тихоокеанском регионе адмирал Шарп жаловался, что все встречи с министром обороны заканчивались теми резолюциями, которые тот хотел: Макнамара руководил своим ведомством скорее как боевой командир, а не как политический управленец.
Что касается президента Джонсона, то он в полной мере воспользовался своим званием главнокомандующего Вооруженных сил США. Какой выбор стоял перед ним в 1964–1965 гг.? Некоторые из современных критиков его решения об эскалации игнорируют тот факт, что уйти из Вьетнама означало обречь вьетнамский народ на долгие годы коммунистической тирании — участь, постигшая страну после 1975 г. Так, Фрэнсис Фицджеральд писала: «Изначально в этой войне не было „другой стороны“… Мы не просто заняли неправильную сторону — мы создали неправильную сторону… Не вьетнамцы начали это насилие; его начали мы — тем, что пришли в эту страну… По сути, что мы делали во Вьетнаме, так это пытались не допустить прихода к власти местного правительства»[464]. Эта точка зрения игнорирует бесчеловечный, тираничный характер северовьетнамского режима. Гораздо более мудрым представляется мнение сенатора Юджина Маккарти, высказанное им много лет спустя: «На мой взгляд, вся моральная проблема в итоге свелась к вопросу о том, существовало ли здесь некое приемлемое соотношение между степенью разрушения и потенциальным благом, которое могло из этого проистекать?.. Мы исходили из того… что народ Южного Вьетнама хочет построить свободное общество. Но ради достижения этой цели мы почти полностью уничтожили то общество, которое у них было. Более прагматичный подход… требовал избежать такого тотального разрушения»