о с нами было бы, если бы в этом проклятущем поезде ехал наш Минька? Или Любашка?
— Я и представлять не хочу! — лицо Анфисы помрачнело. — Говорят, тех трёх армяшек, что всё это затеяли, приговорили к высшей мере наказания.
— Да их не только к стенке поставить, их на огне спалить — и то мало будет, — со злостью сказал Шелестов. — Это всё правильно, что их осудили, только людей-то назад не вернёшь, вот в чём дело. А пожар в гостинице… как бишь её?
— «Россия»? — подсказала Анфиса.
— Да, в «России». Объявили, что кто-то там позабыл включенный паяльник, а я так считаю, что это самая настоящая диверсия была. Горели все тринадцать этажей, а пожарные лестницы доставали только до седьмого. Это как? Люди заживо в огне помирали. А ты говоришь, город… — задумчиво протянул он. — Нет, я бы в город не поехал ни за какие коврижки. По мне лучше наших Озерков в целом свете нет.
— Старый ты стал, Гришенька, вот и брюзжишь целыми днями, — неожиданно выдала Анфиса. — Если бы в городе было уж так плохо, зачем бы туда молодёжь рвалась?
— Работать не хотят, вот и рвутся, — не замедлил с ответом Григорий. — В деревне нужно хребет гнуть, а кому ж охота в навозе ковыряться? Сейчас все перетрудиться боятся, вот и бегут, как крысы, в город, бумажки перебирать. Бегут… — недовольно сморщившись, Григорий взялся за поясницу и, прогнувшись назад, смачно крякнул. — Вон, Машка Голубикина, до чего добегалась! Ещё бы чуть-чуть, и бегать некому стало. Уж поваляла её жизнь, изломала до последней косточки, а всё потому, что нечего было от родного дома в бега пускаться. Жила бы в своих Озерках — нет, подалась неизвестно куда, и — на тебе, чуть на тот свет не отправилась. Хорошо, «скорая» вовремя приехала. А то бы Настасье с Николаем хоть в петлю лезь, ведь одна она у них, больше нет никого.
— А вообще-то, уж если на то разговор пошёл, так что в городе, что в деревне, а год от года жизнь только хуже становится, — Анфиса отмахнулась от назойливых комаров сломанной веткой сирени.
— Это чем же тебе плохо живётся? — прищурился Григорий. — Сыта, обута-одета, крыша над головой есть, своя корова, птица…
— А что хорошего в том, что по всей стране цены подняли? Пенсия прежняя, а цены новые. Это как, по-твоему, хорошо?
— Э-э, мать, подожди, давай разберёмся, — Григорий оторвал руку от больной поясницы и многозначительно выставил её перед собой. — От того, что в городе такси подорожало, лично тебе не горячо, ни холодно. Ты на нём хоть раз за всю свою жизнь ездила? — Анфиса отрицательно качнула головой. — И не поедешь, потому что тебе это ни к чему, у тебя рейсовый автобус есть. Так чего ты печёшься о городских толстосумах? У кого деньги есть, им всё равно, десять копеек будут брать за километр или двадцать, они как ездили на такси, так и будут ездить.
— Ну, ладно, насчет такси — я согласна, — уступила Анфиса, — а всё остальное?
— А что у тебя остального? Ателье? Оно тебе даром не нужно. Вон, сходи к Ванькиной жене, Верке, она тебе такую юбку сварганит, будешь первой красавицей на деревне, — уверенно отрезал он. — Самолёты, пароходы — это же всё не для нас с тобой. Нам-то чего горюниться? Нам что, каждый день ковры покупать? Куда их стелить-то, в сараюшку? Или что, озерковским мужикам под самогонку хрусталь надобен? Им было бы что пить, а уж из чего — они найдут, не сомневайся.
— А я и не сомневаюсь, — отозвалась Анфиса. — Таким, как Филька, вообще ничего не надо, была бы водка, а к ней кусок селёдки, вот и всё счастье в жизни.
— Ладно, Фильке ничего не надо, — Григорий согласно кивнул. — А тебе чего не хватает? Чем тебя государство обидело?
— Гриш, ну не всё же в колбасу упирается, — не отступала Анфиса. — Вот, например, книжки. Они почему подорожали? Лес в стране свой, макулатуру люди сдают, тогда зачем было задирать цены?
— Ну надо же, книжки ей понадобились! — всплеснул руками Григорий. — Грамотная ты моя! А что на баяны и аккордеоны цены упали, про это ты почему молчишь?
— Конечно, как же нам с тобой в хозяйстве без баяна? — мгновенно уколола мужа Анфиса.
— Ну, ладно, бог с ним, с баяном! — задним числом понимая, что выбрал не самый лучший пример, завёлся Шелестов. — А то, что машина новая вышла для села, «Нива» называется, и государство снизило на неё цену с десяти с половиной аж до девяти тыщ? На это ты что скажешь? — довольный тем, что наконец-то подобрал столь весомый аргумент, Григорий удовлетворённо улыбнулся, и его правая бровь победно взлетела.
— А то и скажу, что у таких, как мы с тобой, ни десяти с половиной, ни девяти тыщ нет. Вот и весь мой сказ, — спокойно ответила Анфиса.
Григорий хотел возразить ей, но возражать было нечего. Особенно богато Шелестовы никогда не жили, и запредельной суммы в десять тысяч рублей в доме действительно не было, поэтому, не придумав, что можно противопоставить простым доводам жены, Шелестов ограничился тем, что громко вздохнул и безнадежно махнул рукой, словно не желая попусту тратить время на беспочвенные споры.
— Э, что с тобой говорить-то…
Какое-то время Шелестовы сидели молча, слушая, как над их головами шумит густая листва деревьев. Вдали, за автобусной остановкой, блестело на солнце пшеничное поле и, переливаясь под закатными лучами, волны колосьев отсвечивали тёмным золотом. Высоко в небе, плавно взмахивая крыльями, парила какая-то птица, с земли казавшаяся крохотной.
— Смотри, Анфис, а ведь это сокол, — Григорий прищурился и приложил к глазам ладонь. — Я сколько раз замечал: кружит, кружит, а потом сложит крылья, и — камнем вниз — значит, учуял или мышь, или змеюку какую. Схватит — и обратно, в небо. Вот ведь что у него мозгов-то? Чуть, — соединив большой и указательный палец, Григорий поднёс их к самому лицу, — а ведь соображает, бродяга, как ему посподручней с этой гадиной справиться. Взовьётся высоко-высоко, зависнет над дорогой — и швырнёт её с высоты в самую пыль. Смотри, круги начал нарезать, знать, примеривается… — восхищённо прошептал Григорий. — Сейчас он её, родимую…
— Гриш, а кто это у остановки? — напрягая зрение, Анфиса попыталась различить человека у самой кромки поля, но глаза подводили, и, кроме того, что фигура была женской, она ничего больше разобрать не сумела.
— На остановке? Голубикина, легка на помине, — несмотря на свои шестьдесят три, Григорий видел отлично. — Ишь, марафет навела, платье новое, не иначе как встречает кого-то.
— Может, сама в город собралась?
— С пустыми-то руками? Ну-ну… — многозначительно протянул Григорий. — Смотрю я, Анфис, у них с Фёдором что-то намечается. Как Машка в деревню жить вернулась, он вокруг неё так кругами и ходит.
— Это какой же Фёдор, не Матвеевых ли старшенький? — вскинулась Анфиса.
— Он самый, — утвердительно кивнул Григорий. — Вспомни, он как узнал, что Голубикина здесь насовсем остаётся, сам не свой был, несколько дней по деревне ходил, аж светился, впору было масло с лица слизывать.
— Да он-то по Марье сколько лет сох, это всем известно, но только она в его сторону ни разу не взглянула, — усомнилась Анфиса. — И потом, какой он ей жених, он институтов не кончал, парень деревенский, а она барышня образованная, учительница… — уважительно добавила Шелестова.
— Жених или не жених, это мне неведомо, а что-то промеж них есть, это я тебе говорю, — упёрся Григорий.
— Ладно, знаток, время покажет, кто кому жених, — недоверчиво отмахнулась Анфиса.
— Смотри-ка, Анфис, рейсовый идёт, — Григорий протянул руку в сторону дороги, по которой, поднимая облако сизой пыли, двигался небольшой автобус. — Вот сейчас мы узнаем, кого наша королевна дожидается.
Буквально через минуту, пересчитав все дорожные ухабы, маленький ЛИАЗик описал около конечной остановки небольшой полукруг и, устало шлёпнув дверками, выпустил пассажиров наружу.
— Ну, что я говорил?! — в азарте Григорий хлопнул себя по коленке. — Федьку она ждала!
— Да может, он ещё сам по себе приехал, — упорствовала Анфиса.
— Ага, поэтому Машка его под руку взяла, — вглядываясь вдаль, деловито добавил Григорий, — только потому, что он сам по себе, а она сама по себе.
— Ну, мало ли что, встретились два человека, и всё, а ты уж и пошёл писать круги.
— Анфис, а чего ты так упёрлась? — глаза Григория подозрительно сверкнули. — Тебе что, обидно, что она от нашего Кирюшки нос отворотила?
— Да ты что такое удумал! — ахнула Анфиса. — Знаешь что, пойдём в дом, а то ты от нечего делать ещё что-нибудь измыслишь.
Вечером, лёжа без сна под тяжёлым ватным одеялом, Анфиса вспоминала две маленькие фигурки на косогоре у остановки, и её душа беспокойно маялась. Объяснить свою тревогу она не могла, но, пропуская удары, сердце то затихало совсем, то начинало биться часто и отрывисто: что-то будет… что-то будет… что-то будет…
— Союз нерушимый республик свободных
Сплотила навеки великая Русь!
Да здравствует созданный волей народов…
Убрав громкость радиоприёмника, Григорий на цыпочках подошёл к кровати Кирилла и, боясь потревожить сладко спящую Любашу, тихонько затряс его за плечо.
— Слышь, Кирюх, вставай, — зашептал он, — а то весь клёв проспишь.
— А сколько сейчас? — не открывая глаз, Кирилл повернул к тестю голову.
— Так уже шесть, гимн играли.
— Ещё только шесть? — вздохнув, Кряжин дрогнул склеенными со сна ресницами.
— А сколько тебе надо, двенадцать? Вставай, если хочешь идти, а то вся рыба на дно ляжет, ни одной поклёвки не будет, — опасаясь, что своим перешёптыванием они разбудят Любу, Григорий ещё раз ткнул Кирилла в плечо костяшкой согнутого пальца и потихоньку вышел из комнаты.
Через минуту, зевая во весь рот и сонно потирая глаза, из-за шторы показался Кирилл.
— Утро доброе, дядь Гриш.
— Ну и здоров ты спать! — вместо приветствия вскинул брови Шелестов. — Тебя добудиться — легче самому за рыбой пойти. Ты хоть удилище-то с вечера настроил?