— Любочка, не стоит кипятиться, что было, вэц-цамое, то прошло, — Зарайский невинно хлопнул короткими бесцветными ресницами. — Никогда, вэц-цамое, не мог понять людей, постоянно обостряющих любую ситуацию. Зачем столько громких слов? Послушать тебя, так можно подумать, что по моей вине ты и твой мальчик умирали с голоду на улице, — как-то незаметно Зарайский снова перешёл на привычное «ты». — Давай не будем утрировать: ни ты, ни твой ребёночек не стояли на церковной паперти с протянутой рукой и не просили подаяния. Что до твоей трудовой книжки, так это вообще, вэц-цамое, пара пустяков, — тонкие бесцветные губы Зарайского вытянулись полукругом. — Был бы хороший человек, а бумага — она всё стерпит.
— Что вы этим хотите сказать?
— Я хочу сказать, было бы желание, а всё остальное приложится, — увильнул от прямого ответа Зарайский.
— И как мне расценивать ваши слова?
— Вэц-цамое, расценивай как предложение, — Зарайский вытянул шею и посмотрел в окно, боковым зрением следя за реакцией Любаши.
— Предложение чего? — смуглое сердечко Любиного лица напряглось.
— Ох, боже мой, какая пошлость лезет тебе в голову! — деланно хохотнув, Вадим Олегович вытащил из настольного прибора ручку с золотым пером и, поднеся её к самым глазам, начал медленно вращать из стороны в сторону. — Любочка, я хочу предложить тебе своего рода сделку.
— Сделку? — грудной голос Любаши отозвался внутри Зарайского сладкой волной.
— Суть нашей… договорённости будет проста: ты возвращаешься на своё прежнее место работы, а я поспособствую тому, чтобы в твоей трудовой книжке исчезла запись об увольнении по статье и появилась другая, допустим… — золотое пёрышко совершило полный оборот вокруг своей оси, — допустим, о поощрении в виде почётной грамоты. Как ты к этому отнесёшься?
— Вы это серьёзно? — зрачки желто-зелёных кошачьих глаз, полыхнув, сузились, и внезапно он ощутил давно забытое приятное гудение внизу живота.
— Вполне, — вернув ручку на место, Зарайский поставил локти на стол и наклонился вперёд. — Как тебе такой поворот событий?
— Отчего вы решили, что я должна согласиться? — усмехнувшись, она тоже наклонилась над блестящей полированной поверхностью стола, и её лицо приблизилось к лицу Зарайского.
— Во-первых, оттого, что подобные предложения делают далеко не каждому и далеко не каждый день, — потянув носом, Вадим Олегович уловил давно забытый тяжёлый аромат ее духов и от удовольствия слегка зажмурился. — Во-вторых, оттого, что за эти два с половиной года мне не попалось ни одной хоть сколько-нибудь стоящей секретарши, ни одна из тех, что служили в моей приёмной, не стоила твоего мизинца.
— А как же быть с моей некомпетентностью? — хрипловато проговорила Любаша, и Зарайский почувствовал, как его сердце забилось в рваном ритме.
— Да чёрт с ней, вэц-цамое, забудь и не вспоминай, — торопливо произнес он и, протянув руку, взял ладонь Любаши в свою. — Ну, так что, договорились?
Наклонившись, Зарайский коснулся тёплой кожи губами, и неожиданно Любаша увидела то, что Вадим Олегович пытался скрыть от постороннего глаза с помощью высоких скошенных каблуков фирменных ботинок: на самом темечке, под начёсанным хохолком блёклых волос пряталась лаковая белёсая лысина, похожая на уродливый блин плафона, красовавшегося в горкомовском туалете на первом этаже.
— И вы всерьёз считаете, что я могу согласиться? — глядя на лаковую лысину, Любаша вспомнила, как уборщица вытирала этот крашеный доморощенный плафон пропылённой серой тряпкой, и, с трудом удерживаясь от смеха, тихонько закусила нижнюю губу.
— А почему бы и нет? — Зарайский оторвался от ее мягкой белой ладони, поднял голову и посмотрел на Любашу осоловелыми глазами. — Если честно, вэц-цамое, ты всегда мне нравилась. Было бы в тебе поменьше норова, мы бы смогли с тобой сработаться и два года назад, но, видимо, для того чтобы твои мозги встали на место, действительно нужна была такая профилактическая мера, как увольнение по статье, — неожиданно выдал он.
— Так это было воспитательным моментом? — уточнила Любаша.
— Вэц-цамое, в какой-то мере да, — расслабленно произнёс он. — Жаль, конечно, что наше сотрудничество пришлось прервать на столь долгий срок, но я, вэц-цамое, не привык ничего делать наполовину.
— А не пошёл бы ты куда подальше? — хищно улыбнувшись, Любаша вцепилась своими кошачьими зрачками в глаза Зарайского, и самоуверенное лицо высокого начальника, вытянувшись, стало напоминать малосольный баночный огурец.
— Что ты сказала? — не поверил он своим ушам. — Это ты мне, первому секретарю горкома партии?
— Ах, да, я и забыла, тебе же исполнилось пятьдесят, и ты у нас перекочевал в новенькое кресло, — язвительно проговорила Любаша. — Что же это я, бестолковая, не подумала о том, какое передо мной восседает высокое начальство? Это всё исключительно по неопытности и некомпетентности, — с удовольствием уколола она. — Слушай, Вадик, а ты посчитал, когда ты доберёшься до верха всей этой партийной пирамиды, ты переплюнешь вечного жида или нет?
— Да что ты себе позволяешь, вэц-цамое, девка уличная?! — осерчал Зарайский.
— А что? Представляешь, стоишь ты на трибуне, пристёгивают тебе очередной орден, а из тебя песок сыпется.
— Ты совсем стыд потеряла?! — неказистое лицо первого секретаря покрылось красными пятнами. — Ты на кого намекаешь? — мутно-голубые глаза большого партийного босса от возмущения готовы были вылезти из орбит. — Да тебя за такие слова в Сибирь сослать, и то мало будет!
— Ты забыл добавить «вэц-цамое», — Любаша поднялась из-за стола, бросила на Зарайского насмешливый взгляд и неторопливо двинулась к выходу. — Когда станешь Генеральным, зови, потолкуем, — она усмехнулась и, шагнув через порог, бесшумно прикрыла за собой тяжёлую дубовую дверь кабинета первого.
— Полюшка, верь мне, другого шанса у нас не будет никогда, — опустившись на пол, Ясень обнял колени сидящей в кресле Полины и, прижавшись к ним щекой, закрыл глаза.
— Жоржик, то, что ты предлагаешь, — полнейший бред, абсурд, нелепица! — Полина запустила пальцы в густые волосы Георгия и покачала головой. — Нет, даже не проси меня об этом, я всё равно отвечу тебе отказом.
— Но почему? — отклонив голову, Ясень поймал пальцы Поли губами.
— Всё, что у меня осталось от былой жизни — это несколько золотых побрякушек, за счёт которых я всё ещё на плаву, — негромко произнесла Полина, — и лишиться их — значит не просто потерять последние деньги, но и утратить уверенность в самой себе.
— Котёнок, почему тебе в голову лезут всякие чёрные мысли? — Георгий откинулся назад и мягко улыбнулся. — Почему нужно обязательно что-то терять? Я предлагаю тебе не только руку и сердце, я предлагаю тебе снова стать состоятельной женщиной, независимой ни от каких катаклизмов. Через две недели я улечу в Тель-Авив, а ещё через две — вызываю тебя к себе, — чёрный бархат его глаз окутал Полину мягким теплом. — Подумай, Полечка, твои побрякушки всё равно уйдут водой в песок, просочатся сквозь пальцы, будто их и не было никогда. Неужели ты не понимаешь, здесь, в Союзе, с этой крохотной горсткой золотых финтифлюшек ты никогда не сможешь стать богатой? — взяв ладонь Полины в свои руки, Ясень принялся по очереди целовать каждый её пальчик. — Полюшка, дурашка моя маленькая, глупышка ненаглядная! Да такой шанс даётся только раз в жизни, а может, и того реже! Представляешь, уже меньше чем через месяц ты будешь греться под благословенным солнцем Израиля, с трудом веря в то, что совсем недавно над твоей головой висело серое московское небо.
— Ясень Полина Артемьевна… — мечтательно протянула Полина. — Как странно…
— Почему странно? — бархатно засмеялся Георгий. — Ягодка моя сладкая, любимая моя девочка, ты заслуживаешь самого большого счастья, которое только есть на земле, верь мне, родная! Всего какой-то месяц, и в твоей жизни всё изменится. Мы откроем с тобой крохотный ресторанчик у самого побережья и назовём его твоим именем, а кругом будут цвести апельсиновые деревья, и жизнь твоя превратится в сказку.
— Как бы мне хотелось, Жорж, чтобы все твои слова оказались правдой, — тонкие пальцы Полины дрогнули.
— Не бойся, котёнок, теперь ты со мной, и я никому не позволю тебя обидеть, только верь мне, — проникновенно проговорил Ясень и поднялся с колен. — Две недели, у нас с тобой всего-навсего две недели, этого чертовски мало, — устроившись на ручке мягкого кресла, он склонился над Полиной, и его жаркий шёпот коснулся её щеки. — Полечка, я не знаю, как это принято, но я… — словно набираясь смелости, Ясень на секунду замолчал и сделал глубокий вдох. — Когда мы познакомились с тобой, я не думал, что ты, маленький ангел с ясными голубыми глазами, станешь моей судьбой, самым дорогим человеком в моей жизни, — слова давались Георгию с трудом. — Я старше тебя на целых пятнадцать лет, и, поверь мне, котёнок, между двадцатью шестью и сорока одним лежит целая вечность, которую не так-то легко перешагнуть…
Ясень замолчал, и в комнате вдруг стало очень тихо. Вслушиваясь в эту необыкновенную тишину, Полина смотрела на длинные красивые пальцы Георгия, намертво вцепившиеся в плюшевую обивку мягкого кресла, и в её душе поднималась волна необыкновенной нежности к этому взрослому мужчине, решившемуся ради неё перекроить свою жизнь заново.
— Две недели для счастья — это так мало, — поднявшись на ноги, Ясень опустил руку в карман брюк и, краснея, как мальчишка, вытащил оттуда небольшую бархатную коробочку. — Когда самолёт оторвётся от взлётной полосы, я хочу знать, что здесь остался человек, который любит меня и помнит обо мне.
Осторожным движением, словно боясь, что хрупкая коробочка развалится прямо у него в руках, Ясень открыл крышку, и на белой атласной подушечке блеснул тонкий золотой ободочек кольца с крохотным фианитом по центру.
— Я знаю, такой бриллиант, как ты, достоин лучшей оправы, и поверь, если бы это было в моих силах, я бы бросил к твоим ногам все богатства мира, но пока что это всё, что я могу себе позволить… — Ясень отвёл глаза в сторону, и на его щеках проступили два красных пятна. — Я знаю, настанет такое время, когда я смогу осыпать тебя бриллиантами самой чистой воды, но этого придётся немного подождать.