— Нет, — неожиданно Кириллу стало очень холодно, и, с головой накрывшись тяжёлым ватным одеялом, он свернулся в комок и уткнулся лицом в Любашино плечо. — Отец, зачем ты здесь? Ты же умер?
— Умер? — вскинув бровь, Савелий посмотрел на сына долгим взглядом, и от этой пронзительной стали Кириллу сделалось окончательно не по себе.
— Ну да, умер, семнадцать лет назад, в лесу, разве ты не помнишь? — покрываясь холодным потом, Кирилл смотрел на изломанное лицо отца и, цепенея от страха, не мог заставить себя отвести взгляд.
— Разве? — в голосе Савелия послышались неестественные металлические нотки.
— Как же нет?! — Кирилл на мгновение зажмурился, будто отгораживаясь от страшной тени прошлого. — Вспомни, в шестьдесят втором, прямо перед Новым годом, тогда ещё стояли страшные холода?
— В шестьдесят втором… — изображение в зеркале вздрогнуло, и Савелий, будто стараясь что-то припомнить, вскинул широкие дуги бровей.
— Ты должен это вспомнить, ну же! — с отчаянием произнёс Кирилл и, низко наклонившись над зеркальным овалом, вдруг увидел, как в зеркале, плывя и покачиваясь, отразились стены старого отцовского дома.
Рубленная в лапу добротная изба, освещенная пламенем горящей у иконы свечи, была абсолютно пустой, только в углу у окна, цепляясь латунными стрелочками за выступ старой шестерни, бесстрастно тикали ходики. От фигуры Кирилла на зеркальное блюдце падала длинная тень, и от этого сталь в глазах покойного Савелия казалась совсем тёмной, почти вороной.
— Ну, как же, вспомни! Вёшки, лес, там ещё Филька расставил медвежий капкан, а потом появилась голодная волчья стая… — неожиданно Кирилл замолчал, и по его горлу пробежала судорога. — Отец, а где мама? Она тоже умерла, только в семидесятом, в начале сентября. Почему она не пришла вместе с тобой?
— Анна? Она в раю… А мне туда дорога заказана.
— Так ты… ты в аду? — с трудом выдавил из себя Кирилл.
— Туда мне пути тоже нет. Семнадцать лет назад ты схоронил моё тело, а душу отпустить так и не смог.
Перед глазами Кирилла внезапно промелькнули короткие тёмные пальцы Фильки, вертящие старую промасленную кепку.
— Отпустить? — цепенея от страха, Кирилл обвёл взглядом пустые, полутёмные углы дома и ухватился за край зеркала, но его пальцы неожиданно провалились в блестящую жидкую зыбь, и, коротко вскрикнув, он быстро выдернул руки обратно. — Ты пришёл просить у меня прощения? Ты?!
— Не по мне стоять с протянутой рукой, — скривился Савелий, — и, если даже моей душе случится вечно маяться между землёй и небом, я не стану ломать перед тобой шапку, не из такого теста сделан. Но хочу, чтобы ты знал… — вишнёвая рамка губ съехала на сторону, — я ни о чём не жалею. Если б мне довелось начать сызнова, я бы повторил всё, от рождения и до могилы, не переиначивая, — глубоко выдохнув, Савелий тяжело посмотрел на сына. — Я не нуждаюсь ни в твоём прощении, ни в жалости, но больше мы с тобой никогда не свидимся, поэтому ты должен знать… — Савелий сделал паузу, — я любил тебя, и всё, что я делал, я делал ради твоего счастья, потому что ты — моё отражение, лучшая половина меня самого.
— Счастья?! — слова застряли у Кирилла в горле. — Ты искромсал мою жизнь на куски, заставил узнать, что такое боль. И это ты называешь счастьем?!
— Я хотел, чтобы твоя жизнь сложилась лучше моей, — глухо уронил Савелий, — и мне наплевать, простишь ты меня или нет, отец перед сыном не в ответе. Я потоптал землю себе в радость и ни о чём не жалею, дай бог и тебе прожить так, чтобы за краем не пожалеть ни о чём, — неожиданно Савелий усмехнулся. — А насчёт прощения — чихать мне и на рай, и на ад, и на мою бессмертную душу, для таких, как я, есть вещи поважнее.
— Что же может быть важнее этого? — пытаясь вникнуть в смысл отцовских слов, Кирилл замер, и его брови соединились над переносицей одной сплошной линией.
— Тебе всё равно этого не понять, разного мы с тобой теста. Ты — мой сын, а значит, я остался на земле, и надо мной теперь не властны ни Бог, ни чёрт, ни само время… — от смеха Савелия зеркальная поверхность жидкого блюдца задрожала и, разделившись на капли, разлилась по полу, снова превратившись в крохотные бусины поддельного жемчуга.
Проснулся Кирилл поздно. За окнами уже вовсю светило солнце, с кухни тянуло волшебным ароматом кислых блинов, а по полу, пробиваясь через частый узор ришелье на шторках, прыгали беспокойные лучики света.
— Ну и спать же ты горазд, любому пожарному фору дашь, время уже почти одиннадцать, — Григорий оторвался от лежащей на столе газеты и сдвинул очки на лоб. — Соня ты несчастный. Вчера обещался: дядь Гриш, я с утра всё переколю, в сарайку перекидаю! — изображая зятя, в нос загудел Шелестов. — А сам дрыхнешь, как суслик, домкратом тебя не поднять.
— Не ругайтесь, дядь Гриш, я чего-нибудь перекушу, и мы с Минькой разом поправим дело, — Кирилл скинул ноги с постели.
— Ну-ну, давай, кусай, — согласился Григорий. — Только не знаю, останется на твою долю топором помахать али нет, Минька-то уже почти всю телегу переколол.
— Во сколько ж вы встали? — удивился Кирилл.
— Да ещё семи не было. Аннушка кушать захотела, Любашка пошла ей разогревать, пока туда-сюда, мы все и разгулялись.
— А чего меня не разбудили? — Кирилл сладко зевнул.
— Я собирался, да Минька не дал, пускай, говорит, отец поспит, а мы с тобой, дедуль, сами управимся, — махнул рукой Шелестов. — Он колол, а я потихоньку в тележку складывал да к сараю свозил. Вставай, мать блинов наделала, твоих любимых, в дырочку, — усмехнулся он, — и чайник уже готов, сейчас все за стол усядутся.
Пока Анфиса с Любашей накрывали на стол, Кирилл набросил на шею вышитое льняное полотенце и отправился к умывальнику бриться. Разминая о ладонь ссохшуюся щетину скромного старенького помазка с белой костяной ручкой, Кирюша открыл тюбик с кремом и мельком бросил взгляд в зеркало, висевшее немного наклонно.
Неожиданно его сердце гулко ухнуло, и тяжёлая горячая волна ударила по ушам: плоское овальное зеркало было точь-в-точь таким же, как в сегодняшнем сне, только по самым краям, разбегаясь угловатыми трещинками, темнели мелкие кривые надсечки отслоившейся амальгамы. Слыша частые удары сердца, Кирилл медленно протянул к стеклу руку и почувствовал под своими пальцами его твёрдую, прохладную поверхность.
— Дожил, параноик несчастный! — усмехнувшись, он облегчённо вздохнул. — Так и до сумасшедшего дома рукой подать, наснится же!
— С умным человеком разговариваешь? — на кухню заглянула Любаша. — У людей уже скоро обед, а некоторые ещё не завтракали.
— Обещаю наверстать упущенное, — Кирилл улыбнулся жене в зеркало, и внезапно его сердце снова пропустило удар: на шее Любаши висели дешёвые жемчужные бусики, похожие на капли перламутровых слёз, собранных чьей-то рукой на тонкую леску. — Откуда ты это взяла? — побледнев, он обернулся и легко коснулся бус.
— Кирюш, ты чего, совсем заспался? Я их третий год ношу, не снимая, — жёлто-зелёные глаза Любаши изумлённо блеснули. — Нет, всё-таки некоторым вредно так долго валяться в постели.
— А они не рассыплются? — Кирилл повернулся к Любаше лицом и с опаской подцепил пальцем блестящую нитку.
— Если ты потянешь чуточку сильнее, то не исключено, — она сняла руку Кирилла с бус. — Да что с тобой такое?
— Так, ничего… — неопределённо протянул он, — просто в голову пришло.
— Знаешь что, заканчивай мечтать и ступай к столу, мы все тебя ждём, — Любаша взяла из серванта банку с вишнёвым вареньем и скрылась в дверях, а Кирилл вопросительно кивнул своему двойнику в зеркале:
— Ты чего-нибудь понимаешь?
Когда Кирюша вышел из кухни в комнату, за столом уже собралась вся семья. Посередине, возвышаясь над вышитой льняной скатертью ароматной горкой, стояла огромная тарелка с блинами, вокруг неё пестрели небольшие вазочки с разными начинками, а в парадных фарфоровых чашках дымился тёмный душистый чай.
— Чур, мне с земляникой! — протянув маленькую пухлую ручку, Анютка ухватила верхний блин и потянула всю горку на себя.
— Погоди, а то сейчас всё свалишь, — Анфиса разложила на тарелке девочки кружевной блинчик и, намазав его земляничным вареньем, скрутила в узкую трубочку. — На, ешь на здоровье.
— Спасибо, бабулишка, — Анютка светло улыбнулась Анфисе, и в её жёлто-зелёных, кошачьих, как у матери, глазах, зажглись озорные искорки.
— Какая же ты у меня красотулечка! — Григорий провёл рукой по тёмным волнистым волосам девочки.
— Всё, дед растаял. И как это только ей удаётся? — подковырнул Григория Минька. — Тут не знаешь, с какого бока подойти, а Анька ресничками хлопнет — и готово дело, бери деда тёпленьким и вей из него верёвки.
— Красота — страшная сила, — с набитым ртом пробурчал Кирилл.
— Да, ох уж эти женщины! — тоном знатока с расстановкой проговорил Минька, и, переглянувшись, Любаша с Анфисой невольно рассмеялись.
— Слушай, знаток женских сердец, — дед подставил чашку под краник самовара и повернул резную ручку, — скоро сентябрь, а ты все отмалчиваешься, тебе в этот год уже в десятый, а что потом?
— Потом… — Минька искоса взглянул на мать, — я хочу поступать в МГУ на журналистику.
— Это в Университет, что ли? — дед с уважением посмотрел на внука. — Ну, ты даёшь! У нас на всю семью один Кирюшка в учёные выбился, но и он до Университета не дотянул. Что ж, мы будем тобой гордиться, внук! — у Григория защипало в горле, и, поджав губы, он с волнением посмотрел на Михаила.
— Нет, я больше не могу эти глупости слушать! — Любаша отодвинула от себя чашку и укоризненно взглянула на отца. — Я думала, хоть ты ему подскажешь, а ты туда же.
— А что тебе не нравится? — мгновенно вспыхнул Минька, и под кожей его скул зашевелились упрямые отцовские желваки.
— Мы сто раз с тобой говорили на эту тему, мало? Давай поговорим в сто первый. Если ты настолько взрослый, чтобы принимать самостоятельные решения, ответь мне на один простой вопрос: в год институты выпускают пять тысяч журналистов, десять из них находят себе место, а куда деваются остальные четыре тысячи девятьсот девяносто? Не знаешь? — с вызовом кинула Любаша.