Амалия вытащила из кармана фальшивую бумажку, еще раз осмотрела ее и покачала головой.
– Послушай, племянница, – вдруг обеспокоился Казимир, – а ты уверена, что она фальшивая? Все-таки пятирублевая, сама знаешь, не радужная[27], чтобы ее подделывать…
– Почти уверена, – ответила Амалия. – Во-первых, краска сильно поплыла, и, во-вторых, бумага на ощупь немного не такая. Хотя рисунок… – Она задумалась. – Вроде бы с рисунком все в порядке. Но я не буду гадать, а пошлю ее Зимородкову вместе с письмом. Как же все некстати… Я же совсем другим делом собиралась заниматься!
– Что еще за дело? – спросил Казимир, садясь на кровать. Сейчас, когда чемодан с его отвратительным содержимым покинул комнату, дядюшка Амалии чувствовал себя значительно лучше.
– Об одной исчезнувшей жене, – ответила Амалия, не желая покамест вдаваться в подробности. – Дядюшка, вы что, и бутылку тоже?
– Она была почти пустая, – объявил Казимир, пожимая плечами. – И потом, должен же был я как-то справиться с волнением! Не каждый день, дорогая племянница, приходится находить в своем чемодане женские руки!
– Дядюшка… – предостерегающе зашипела Амалия, которая имела все основания опасаться, что их могут услышать. – Кстати, я должна вас сразу же предупредить: никаких гостей до полуночи в моем доме, никаких кутежей и никаких карт!
– Можешь не беспокоиться, мне карты уже несколько недель в руки не идут, – вздохнул Казимир. – Как гляну на них, все о Марысе вспоминаю.
– О какой еще Марысе? – машинально спросила его собеседница.
– О моей жене, – признался Казимир, исподлобья глядя на нее. – Которая в Варшаве живет.
– Дядюшка, когда же вы женились? – удивилась Амалия. – То есть… Погодите! Вы что, о той Марысе, которую я выдумала, говорите?
– А кто тебя просил ее выдумывать? – завелся Казимир. – Ты так все описала: как я детей обирал, как они у меня свету белого не видели, – что я их как живых представил! И с тех пор даже есть не могу спокойно, вот! – Он расправил плечи. – Я похудел, понимаешь ты, племянница, прямо весь извелся. Я… я даже спать не могу спокойно! Все мне кажется, что я последний человек на свете, негодяй неописуемый, и в Варшаве у меня жена, которая день-деньской из-за меня плачет.
– Дядюшка, вы сошли с ума! – только и могла проговорить Амалия.
– Ну, до такого еще, слава богу, не дошло, – мигом успокоился Казимир. – И все-таки вот зачем тебе понадобилось такую историю выдумывать, а? Я из-за твоей Марыси последний покой потерял! В карты играть не могу, в клуб не тянет, все думаю, как она там в Варшаве… бедная… без меня… – Он всхлипнул и, достав щегольский платочек, протер им глаза. – И Адочка стала волноваться, поняла, что у меня что-то не так. Тебе-то, конечно, все равно… – И без перехода он спросил: – Кухарка в усадьбе как, хорошая?
– Пелагея? – спросила Амалия, ничуть не удивленная переменой темы. – Вполне.
– Тогда пусть приготовит мне обед, – объявил дядюшка. – А то в станционных буфетах говядина такая, словно ее для подметок готовили, а куры просто кожа да кости. Так что вели накрывать на стол, проголодался я после всех треволнений.
4
По своему характеру, привычкам и складу ума Казимир Станиславович Браницкий, дядя Амалии, был законченный паразит.
Он стал паразитом точно так же, как другие люди становятся кондукторами, лавочниками, писателями или чиновниками какого-нибудь министерства. Такова была его сущность, его призвание и, если быть до конца откровенным, смысл его жизни. Идеальная судьба мыслилась Казимиру таким образом: у него всегда есть деньги на его нужды, причем он совершенно не заботится о том, где их достать, они как-то сами собой приходят к нему; своим временем он распоряжается, как хочет, и делает, что хочет, причем никто не имеет права его стеснять; у него нет ни перед кем никаких обязательств, и он никому ничего не должен. В общем, это была свобода в самом широком и неограниченном смысле слова, подкрепленная к тому же достаточным количеством денег, чтобы о них не думать.
Беда в том, что в жизни свобода одного частенько заканчивается там, где начинается свобода другого. К тому же в грубой реальности нередки были люди, которые вовсе не принимали во внимание чаяния самого Казимира и изо всех сил пытались подогнать его под свои вульгарные представления о том, каким человеком он должен быть и что именно делать. Они хотели, чтобы он вел примерную жизнь, остепенился, нашел себе работу, женился, более или менее счастливо старел рядом со своей женой – словом, жил как все.
Выражение «жить, как все» вызывало у Казимира оторопь, мысль о семье вгоняла его в состояние, близкое к панике, а при слове «работа» он приходил в такой ужас, что начисто терял способность соображать. О нет, он вовсе не был глуп! К примеру, Казимир видел, что «все», которым его призывают подражать, в подавляющем большинстве не удовлетворены своей жизнью и даже глубоко несчастны, что семья, которая считается поддержкой и опорой всякого здравомыслящего человека, со временем превращается в обузу и что работа, которая дает средства к пропитанию, на деле сводится к ежедневному унижению перед вышестоящими. Но если человек иного склада сделал бы из своих наблюдений вывод, что надо не оглядываться на других, не требовать от семейной жизни слишком многого и искать работу, которая тебе по сердцу, то Казимир попросту стал избегать того, что могло хоть как-то помешать ему существовать так, как он хотел.
Конечно, если бы он был богат и независим, никто бы не посмел перечить его воле; но в том-то и дело, что он мог похвалиться чем угодно, только не богатством. От предыдущих поколений Казимиру достались разве что воспоминания о былом величии, звучная фамилия и легенды о более или менее отдаленных предках, которые никак нельзя было конвертировать в звонкую монету. Одно время Казимир даже подумывал жениться по расчету, но так как он был опять-таки неглуп и понимал, что в подобной ситуации всякий норовит заставить отработать за свои деньги вдвое больше того, что они стоят, то в конце концов отказался от мысли о женитьбе напрочь.
Спасла его дорогая сестра Аделаида. Их мать, умирая, взяла с нее клятву, что она не оставит своей заботой непутевого братца, а Аделаида никогда не забывала своих клятв. Она была, пожалуй, единственным человеком в мире, который воспринимал Казимира всерьез. Что бы тот ни сделал, сестра всегда была на его стороне, и не было такой силы на свете, которая заставила бы ее отступиться от него – маленького, необыкновенно изворотливого и, в сущности, совершенно бесполезного человечка.
Все остальные люди, включая дорогую племянницу Амалию Константиновну, принадлежали к тому враждебному, глухому и не поддающемуся чарам Казимира племени, которое так или иначе желало, чтобы он стал как все: пошел на службу, начал бы сам зарабатывать себе на пропитание (Казимир же содрогался при одной мысли о таком повороте!) и оказался бы в полной зависимости от какого-нибудь гнусного столоначальника[28], который имел несчастье появиться на свет раньше него и получить несколько никому не нужных наград.
Отправляясь в Синюю долину, Казимир не без уныния рисовал себе, как его там встретят. Аделаида Станиславовна выпроводила его из столицы под тем предлогом, что на свежем воздухе его здоровье пойдет на поправку, а то он целыми днями только и делает, что слоняется по дому да вздыхает так, что колышутся занавески. И Казимир, который никогда в жизни ничем не болел, дал себя убедить, что у него не все в порядке со здоровьем, собрал чемодан и поехал на вокзал.
Уже в пути он вспомнил, что терпеть не может провинциальное общество и вообще свежий воздух расстраивает ему нервы. Подобно своей племяннице, Казимир признавал только большие города. Он повздыхал для приличия, на очередной станции попробовал курицу, которая позже долго снилась ему в страшных снах, и решил, что жизнь его не удалась совершенно.
В вагоне он уснул и проспал свою остановку, а когда сел на обратный поезд, выяснил, что тот идет не туда, куда ему нужно. Казимир заметался, выскочил на первой станции и уже готов был, несмотря на наказ обожаемой сестры, возвращаться обратно в Петербург, но тут билетер все же удосужился ему объяснить, как добраться до Д., и Казимир воспрянул духом.
Теперь он сидел за столом напротив Амалии и уплетал вторую порцию разварного осетра, которого для него приготовила Пелагея. Его племянница, сдвинув брови, изучала подробную карту окрестностей. Между первым и вторым блюдом Казимир успел вытянуть из нее подробности исчезновения Натали Севастьяновой и убийства Любови Осиповны, так что теперь был в курсе всего, что произошло до его приезда.
– Я разговаривала с Дмитрием, – заметила Амалия, – и он не помнит, чтобы за истекшие четыре с лишним года в окрестностях находили неопознанные трупы, за исключением того, который выловили на мельнице. Так что получается, тело Натали до сих пор должно находиться где-то здесь… вопрос только в том, где именно.
– И охота тебе этим заниматься, племянница? – проворчал Казимир, незаметно расстегивая жилетную пуговку. – Судя по тому, что ты мне рассказала о Севастьянове, он сам во всем виноват. Нечего было жениться черт знает на ком.
Амалия метнула на него быстрый взгляд. Хотя дядюшка и был в своих суждениях недопустимо прямолинеен, она не могла не признать, что та же мысль успела прийти в голову и ей.
– Дом Пенковского находится на окраине Д., а дальше начинаются уже мои земли, – вслух сказала она и очертила на карте неровный круг. – Где-то здесь и следует искать.
– Так ты думаешь, ее убили, а тело спрятали, чтобы его не нашли? – Казимир говорил и думал, не будет ли мовежанром попросить и третью порцию осетра, который прямо-таки таял во рту.
– Да, ее убили, – подтвердила Амалия. – Она не могла бежать, потому что все ее драгоценности остались дома, и тем не менее она исчезла. С ней не мог произойти несчастный случай, потому что ее долго искали. И, конечно, она позвала бы на помощь. Значит, остается только убийство, причем, судя по всему, умышленное. Домбровский вспоминает, что неподалеку лаяли собаки, возможно, оттого, что учуяли постороннего. Тот человек дождался, когда она выйдет из дома, подкараулил ее в сумерках и убил. Причем без кровопролития, иначе следы крови нашли бы, когда ее искали, а Севастьянов ни о чем таком не упоминал.