— И вы думаете, что у Зийны Квелде и с проблемой и с душой все в порядке?..
Герой и любовник переглянулись поверх головы Зиле.
— Да, — серьезно произнес герой, — теперь-то она уже присмирела и урезонилась. Первый молодой задор спал.
— Такой жизни долго никто не выдерживает, — многозначительно добавил любовник.
Кровь вдруг ударила Зиле в голову.
— Какой жизни? Что вы хотите сказать?
Любовник слегка опешил.
— Ничего особенного. Я не говорю, что она хуже других.
Герой с высоты насмешливо посмотрел на сидящего.
— Но и не лучше. Сцена не терпит ни ангелов, ни дьяволов. Те, кто их изображает, в жизни меньше всего ангелы или дьяволы. И Зийна Квелде не из той и не из другой категории. Заурядная актриса с хорошими и с плохими качествами.
Зиле вскочил.
— Почему вы мне рассказываете о Зийне Квелде? Я вас об этом просил?
— Ну-ну, не кипятитесь! Мы же ничего дурного не сказали. Она хороший товарищ и способная актриса. Только смешно, когда взрослые люди и выдающиеся художники порою ведут себя, как зеленые гимназисты. Идеализируют то, где идеализировать-то нечего, и только компрометируют себя в глазах общества.
— Прошу прощения, господа актеры. Я весьма признателен за вашу заботу. Но позвольте мне самому заботиться о своей репутации. До сих пор я как-то обходился без вашей любезной помощи, обойдусь и впредь.
Он повернулся к актерам спиной и уставился в просвет между декорациями.
Разговор их был таким громким, что работа на сцене на миг прекратилась. Зийна Квелде вопросительно оглянулась. И в этом взгляде была какая-то догадка, что говорят о ней.
По дороге домой Зиле был необычно молчалив.
Зийна, напротив, очевидно в предвкушении близящегося отпуска, вела себя, как озорная школьница.
— Мой поэт что-то сегодня угрюм, — рассмеялась она. — Позволительно узнать причины?
Он не ответил прямо на вопрос.
— У вас есть среди коллег враги?
— Вра-ги? Не замечала. У нашей дружбы и вражды всегда есть, нечто от знакомых ролей. Быстро возникает и быстро проходит. Но мы со всем этим управляемся довольно хорошо.
— Скажите… Не знаю, как бы это выразить… Я не слишком часто нахожусь с вами? Вам так не кажется?
Она со смехом покачала головой и, по своему обыкновению, лукаво посмотрела на Зиле.
— Это еще что? Побаиваетесь за свою репутацию?
— Нет, за вашу.
— Что это значит? Говорите яснее.
— Кое-кто из ваших коллег счел сегодня нужным дать мне понять, что мы слишком уж близкие друзья. Начали мне открывать ваше прошлое…
Она резко передернулась и прервала его:
— Какое им дело… и вам… до этого!
— Мне — абсолютно никакого. Я не допытывался. Я только передаю вам.
— А почему передаете? Мне никакие рекомендации не требуются. И никакого заступничества я не потерплю. И никаких наставлений не приму!
Зиле постарался успокоить ее.
— Этого вам и не надо делать… Если я упомянул об этом, то только потому… Я думал, что, может быть, я действительно слишком навязчив. Я же не знаю, как вы на это смотрите.
— Кто встречается со мной, должен знать, как я на это смотрю. Я свободна и независима, и схожусь с тем, кто мне нравится. Если кому-то хочется шпионить и сплетничать — пусть. Мне от этого ни жарко, ни холодно. Если кто-то думает, что я его компрометирую — извольте. Улица достаточно широка. На той стороне еще есть место.
Зиле просто не знал, куда ему деться.
— Вы превратно меня поняли… Вы совершенно превратно поняли меня…
Взглянув на его несчастное лицо, Зийна рассмеялась.
— Эх вы, прославленный драматург! Ну, бог с ним! Не будем больше умствовать, не будет и ум за разум заходить. Откровенно говоря, мне ваша дружба — если можно так сказать — очень льстит. Мне кажется, я могу ее оценить должным образом. Но какое значение имеет дурацкая болтовня?
— Никакого, никакого! — с жаром воскликнул Зиле. — Признаю свою глупость. Прошу прощения. Первый и последний раз.
Они пожали друг другу руки и дружески расстались.
4
Сезон, полный труда, волнений и всяческих неожиданностей, подошел к концу. Прежде чем разъехаться, кто на гастроли, кто отдыхать, кто в клинику, — вся труппа отправилась повеселиться в большой загородный сад.
Были все большие и малые деятели и работники сцены. Парикмахеры и портнихи. Режиссеры и члены репертуарного комитета. Многие литераторы и даже просто любители театра и друзья актеров.
Сначала у всех было только одно желание — встряхнуться. Как всегда в таких случаях, веселье выглядело несколько искусственным, чрезмерным. Но большой парк с огромными деревьями, со свежей зеленью и сверкающим мельничным прудом в низине вскоре по-настоящему взбудоражил и развеселил всех. Прихвачено было немало еды и питья, это тоже произвело свое действие. Теплый, ветреный, слегка облачный день развеял последний осадок от зимы с ее треволнениями.
Все здесь принадлежало им. Редкие гуляющие издали подозрительно вглядывались в слишком уж шумное общество и держались стороной. Несколько благодушных обывателей сморщили носы при виде эксцентрично одетых, непринужденно болтающих женщин. Бросили недокуренные папиросы на землю и исчезли за воротами.
— Спорю, что эти филистеры считают нас окончательно падшими созданиями! — воскликнула обычно наивная — но на сей раз далеко не наивно — Анна Салнис, указывая вслед им зеленым зонтиком.
— Это те, — драматически провозгласил благородный отец Фрицис Льепкалн, — кто на сцене готов тебе весь свой бумажник отвалить, а на улице на другую сторону сворачивает.
— Особенно, когда их супружницы и дочурки рядом.
— Даже если их и нет рядом, — откликнулся первый любовник Заринь. Стоя на краю оврага, он пытался ручкой своей трости зацепить ветку липы с еще нераспустившимся цветом. — Вы с вашими красными и зелеными зонтиками можете раздразнить самого флегматичного индюка.
— Красный и зеленый. Зеленый и красный — это прямой вызов мелкой, тусклой обыденности. — Мешковатый осветитель, переминаясь с ноги на ногу, обстоятельно набил свою английскую трубку. Точно дымящаяся груша, повисла она на кривом чубуке в уголке его рта.
— Эвое! — завопил кто-то. — Берем штурмом эту Голгофу! И, точно борзая, помчался к самой вершине холма.
Смеясь и толкаясь, вся орава последовала за ним.
Зиле с Зийной Квелде шли самыми последними.
— Мы, наверное, самые здесь рассудительные, — усмехнулась она.
— Не знаю, как вы. Но я свой рассудок сегодня упрятал подальше. Да здравствуют один день в году озорство, безрассудство — по мне даже глупость!
— Согласна. И глупость имеет право на существование. Да здравствует глупость!
— И в самом деле! В качестве контраста глупость просто необходима. Без нее самая прекрасная мудрость теряет свое значение. И человек становится монотонным и серым, как неотбеленный холст.
— Как неотбеленный холст… Вы остроумны, драматург. А ну, не отставайте!
Она побежала. Но Зиле не прибавил шага. С улыбкой смотрел он, как ее фигура, обтянутая светлым платьем в полоску, исчезает за выступом холма. Гибкая и ловкая, полная здоровой силы и сознания своей прелести. Малейшее движение пластично и грациозно — но без той принужденности и неискренности, которые присущи всем им. Удивительное сочетание культуры и природной естественности.
Но исчезла она не совсем. Он видел широкую шляпу с белым пышным пером, на котором теперь играло солнце и трепетные зеленые отблески от вязов. Округлое, интеллигентное лицо и покатые плечи, легко колышущиеся от учащенного дыхания.
— Нет, вы все же слишком рассудительны. Или я слишком неблаговоспитанна. Мы друг другу не пара.
— И впрямь. Придется вам подыскать кавалера помоложе.
Вместо ответа она просунула ему руку под локоть.
— Знаем мы этих молодых старичков. Этакое кокетничание своими годами. Но не скажешь, что это неприятнее обычного кокетства.
Все скамейки на поляне на самой вершине холма были заняты. Остальные стояли вокруг, беззаботно болтая и смеясь. Можно было уловить и кой-какие замечания по их адресу.
— Сила и красота! Идея и образ! Мысль и воображение! Да здравствует святое двуединство!
— Да здравствуют чернила и пудра!
— Так и стойте посредине — как статуи на классическом пиршестве…
Но даже явная насмешка сегодня не задевала и не обижала. Никто сегодня не думал плохого. Без насмешки и взаимного подтрунивания это общество не могло обойтись. В глубине души все они были хорошие люди, хотя и с издерганными сценой нервами и неуравновешенным характером.
Они отошли к сторонке, где поэт Апсэспетер, в панаме, с висящей на локте никелированной тростью, с веточкой рябины в петлице, старался объяснить пяти хористкам, суфлерше и помощнику режиссера красоту природы.
— Взгляните, как спокойно зеркало озера. Как застывшее серебро…
Зийна, сдерживая смех, подергала Зиле за руку.
— Вы послушайте: как застывшее серебро…
Зиле потряс ее за плечи.
— А ну-ка, уважайте поэтов! Невоспитанная девчонка!
— Окрест зеленые кусты — точно вал, точно сама тайна. И красная труба ленточной фабрики бросает на него тень. Словно легкие мостки, по которым следуют наши мечты.
Молоденькая девчушка с синими глазами и светлыми косами не отрывала глаз от поэта. И губы ее восхищенно повторяли все движения его губ.
Зийна не смогла удержаться. На лбу ее снова выступила вертикальная морщинка.
— Я возражаю. Эта труба совсем не красная.
— Виноват… — Поэт уязвленно обернулся. — Как это так — не…?
— А вот так — не красная. Закопченная, серая. Вверху даже совсем черная.
— Когда смотришь поверхностно. Когда нет эстетического зрения. Фабричная труба из кирпича, а кирпич должен быть красным. Я думаю, против этого вы не станете возражать.
— Ну, это совсем другое дело. Если «должен быть», тогда и возражать нельзя. Но этот вал… эта тайна. Чего там таинственного! Вы только поглядите: бабы в ивняке белье полощут. А вверху мальчишки лазают!..