Тут-то она и задала вопрос, которого я не ожидала:
— Иде Си Дей?
Я так удивилась! Целую минуту соображала, что ей ответить.
— Он дома, солнышко. С папой. Си Джей будет с папой. А мы с тобой уедем туда, где нам будет хорошо.
Я смыла остатки шампуня. У нее замечательные волосики. Не очень густые, конечно, зато такие мягкие, такие блестящие. Целый день бы их гладила…
— Иде Си Дей?
— Дома, солнышко.
— Иде Си Дей?
Только на третий раз я наконец сообразила, о чем вопрос. Натали ведь совсем мало слов знает, и, когда хочет о чем-то спросить, нужно обходиться этими немногими словами.
Я поняла, что Натали твердит свое «Где Си Джей?», потому что не может спросить: «Почему Си Джея нет с нами?»
В душе я очень рассчитывала, что мне не придется ничего никому объяснять про Си Джея. Ведь там, куда мы едем, нас совершенно не знают.
— Он с нами не поедет, солнышко.
— Иде Си Дей?
Перевод: Это еще почему?
Если б я могла попросить Натали не говорить этого при Тони! Но я не могла. Карл именно так и сделал бы. Карл как раз из тех, кто запросто учит людей, что им позволено говорить, а о чем надо молчать. А я совсем не хочу превратиться в Карла.
Оставалось только одно — скрестить пальцы и надеяться, что Натали высказалась и теперь выбросит этот вопрос из головы.
Она-то, может, и выбросит, а я?.. Ощущение сказки сразу растаяло.
Я здорово умею притворяться. Вернее, закрывать глаза даже на самые важные проблемы. Пока кто-нибудь мне не напомнит, что проблема никуда не исчезла. Для меня, наверное, слишком важно, что обо мне думают другие. Один доктор сказал, что я «смотрю на себя глазами окружающих людей». Это было сразу после смерти мамы.
Я думала, что речь только о взрослых «окружающих людях». Ничего подобного. Оказывается, даже двухлетний ребенок одним-единственным вопросом может вызвать во мне гигантское чувство вины.
— Давай поговорим о чем-нибудь веселом и смешном, солнышко.
Говорить пришлось мне. Натали и рта не открыла.
13 СЕБАСТЬЯН. Одно лицо на свете
Натали отказывалась спать, пока Мария не легла рядом с ней в постель Делайлы. И даже потом все не засыпала и не засыпала. В итоге я устроился на своем диванчике один. А Делайле пришлось делить постель еще с двумя женщинами. Ну и хорошо. Наверное. Вдвоем на узком диванчике мы с Марией все равно не поместились бы. Я бы, конечно, постелил нам на полу — если бы не ее сломанные ребра. И вообще — где бы мы ни спали, все равно ведь не одни…
Вот только мне было очень одиноко.
Я лежал без сна часов до двух, а потом решил подняться в квартиру отца. Глянуть, не оставил ли что-нибудь из нужного.
Я уже дважды туда ходил по ночам, в основном за вещами. Ну, книжку-другую брал. Кое-что из туалетных принадлежностей. Искал что-нибудь дорогое сердцу — должна же у человека хоть одна такая вещица быть? А у меня вот, оказывается, и не было. Все, что попадалось на глаза, было частью жизни, которую я хотел забыть. Если это вообще можно назвать жизнью.
Я, правда, страшно жалел о компьютере, но стационарный комп с собой не потащишь, верно?
Я остановился в коридоре перед дверью в его квартиру. Которую столько лет называл «нашей» квартирой. Я ушел отсюда каких-нибудь пару недель назад, а такое чувство, будто очень давно. Поразительно, насколько давно. Поразительно, как быстро десять лет стали далеким прошлым.
Я приложил ухо к двери и прислушался. Ни звука. Я тихонько вошел.
Всюду темно. Как обычно, он выпил свою снотворную таблетку и лег. Я был и рад, и разочарован. Одновременно. Делайла была права: в жизни такое случается. Она говорила, что когда-нибудь я сам это пойму. Кажется, я уже понял. Мне вовсе не хотелось ни видеть его, ни тем более говорить с ним, но в глубине души я, вероятно, ждал какого-то столкновения. Вроде как финальной сцены. Чтобы уж окончательно точку поставить. А вместо этого — темнота и тишина. Занавес опустили без меня.
Полка для пластинок и проигрывателя зияла черной дырой. Я все разломал, а он ничем не заменил свои сокровища. На долю секунды я его пожалел. Даже стыдно стало.
В моей комнате ничего не тронуто. И записки на подушке нет. Он решил, что я уехал навсегда.
Пошарив в шкафу, я нашел только одну нормальную рубашку, которую еще мог бы носить. Остальное — сплошное старье, которому место на помойке.
Я в последний раз загрузил компьютер и стер историю поисков в Интернете. На тот случай, если бы ему хватило ума самому разобраться или попросить кого-нибудь знающего. Маловероятно, но к чему рисковать? Я выключил компьютер, погладил монитор. Грустно с ним расставаться. Я его любил… Хотя если подумать — я так любил свой компьютер только потому, что это была моя единственная связь с миром. А теперь-то мне не нужно это маленькое окошко в мир. Я буду частью этого мира. Я буду в нем жить!
Повернувшись к двери, я был готов увидеть его на пороге. Прямо-таки картинка перед глазами появилась: отец в дверях, загородил мне путь. Но путь был свободен. И мне пора было уходить.
И все же как-то странно уходить навсегда, не попрощавшись. Я прошел в свою ванную и куском мыла написал «Прощай». Не знаю, когда он зайдет в мою ванную, если вообще зайдет, но по крайней мере обвинить меня в невежливости он не сможет.
Я вернулся к Делайле, заглянул в спальню.
Делайла храпела громче электропилы. Надо же — а из гостиной я ни разу не слышал. Мария лежала в центре, лицом ко мне и вроде бы спала. Я смотрел на нее и представлял, как это здорово — каждую ночь видеть ее спящей.
Натали спала с другого края — разумеется, с большим пальцем правой руки во рту. А в левой держала громадную пушистую тапочку Делайлы, прижимаясь к ней щекой. Даже во сне ее пальчики двигались, поглаживая длинный искусственный ворс.
Мария вдруг распахнула глаза. Ясные, будто она и не спала, а просто лежала с закрытыми глазами.
Я улыбнулся, она улыбнулась в ответ, и у меня снова тепло разлилось внутри. Я наслаждался этим теплом и улыбался Марии.
Чуть погодя она осторожно перебралась через Натали, подоткнула ей сбоку одеяло, на цыпочках прошла к двери, где я стоял, и поцеловала в щеку. Она была в широкой фланелевой клетчатой рубашке до колен. Я с трудом оторвал взгляд от ее ног — таких длинных и стройных. Таких женских. Само собой, я и раньше видел на улицах женщин в коротких юбках или шортах. Но то другое. А это ноги Марии…
— Не можешь уснуть? — шепнул я.
— Конечно, нет!
— Понимаю. Волнуешься.
— Вообще-то я про храп, но и волнуюсь тоже.
Я взял ее за руку, повел в гостиную, усадил на диванчик, и несколько минут мы просто сидели рядышком. Одной рукой я обнимал ее за плечи, и мы молчали.
Мария первой заговорила:
— Мне повезло, что ты не такой, как другие ребята. Большинство из них передумали бы.
— Я все решил. И никогда ни за что не передумал бы.
— Делайла замечательная.
— Да, она очень хорошая.
— Прости, что я тебе не рассказала. Ну, про Натали. Я-то думала — у нас еще целых четыре месяца есть, чтобы получше узнать друг друга… Мне бы тогда было легче рассказать.
Я промолчал.
— Она славная девочка. Правда-правда. Она тебя наверняка полюбит. Вот познакомитесь поближе…
Я снова промолчал. Потому что не хотел об этом говорить. Я хотел говорить только о нас двоих.
Мария посмотрела на меня, ее лицо оказалось совсем близко, и я ее поцеловал. Не так, как раньше. По-настоящему. Внутри все перевернулось, я задыхался, но не отнимал губ, а рукой гладил ее волосы, шею, плечи. Я не мог прижать ее к себе, чтобы не сделать больно. К ногам, конечно, можно было прикасаться, но тогда логично было бы как-то продолжить, а как? При ее сломанных ребрах и Делайле с Натали в соседней комнате?
Зато можно было… можно было целоваться. И целоваться. И…
Я не помню, когда закончился наш поцелуй. Не помню, чтобы мы решили: ну все, довольно целоваться. Даже смешно. Кто же такое решает? Зато я помню, как Делайла, пристроив Натали на бедре, возилась в кухне и оттуда будила нас:
— Ребятки, поднимайтесь, а то опоздаете на автобус.
В комнате было светло, голова Марии лежала на моем плече. Мы так и заснули с ней, полулежа на диванчике.
— Доброе утро, — в первый раз прошептал я Марии.
Вот и новая наша традиция. Отличное начало новой жизни.
Прощание далось очень тяжело. Всем нам.
Натали никак не могла расстаться с тапочкой Делайлы. Я не мог расстаться с самой Делайлой. Натали сопела, ныла и кричала. Не плакала, а кричала — возмущенно и горестно. А я старался не выдавать своих чувств.
— Простите, — сказала Мария. — Обычно она очень хорошо себя ведет.
— Не переживай, дочка. Дай ей фору. Все вокруг новое, незнакомое. Эх, если б эти тапки не были подарком сына…
— Ну что вы! Они ваши, мы бы ни за что не взяли. Просто Натали скучает по своему меховому воротнику. Вернее, это воротник с кожаной куртки ее отца. Она его из рук не выпускала. Но пришлось оставить дома.
Не скажу, чтобы мне было приятно это слышать. Сразу всякие мысли полезли в голову. Если она так скучает по воротнику отца, то, может, и по отцу тоже? Может, она очень привязана к этому человеку? И он к ней? А если он ее любит… Не знать, где твоя дочь, — такого и врагу не пожелаешь.
Делайла прервала мои мысли, вручив мне большой бумажный пакет:
— Кое-какой перекус. И для мелюзги, и для тех, кто постарше. Внутри еще есть конверт — глядите, чтоб не выпал. Там мой адрес в Сан-Диего и номер телефона. К концу месяца я уже буду дома.
Я взял пакет. Хотел поблагодарить, но не смог. Ком в горле застрял.
Натали не унималась, все ныла и ныла. Никаких слов, одни эмоции.
— Вы мне только позвоните, ребятки, если на автобус опоздаете, — сказала Делайла. — Надеюсь, что нет, но мало ли. А если не позвоните — я буду знать, что вы сели, и сообщу бабушке Энни, когда вас встречать.