Не надо мне было говорить с тем парнем. Это уж перебор. Где были мои мозги? Как мне в голову пришло обещать мальчику, что мы с ним опять встретимся? Пусть даже и «может, опять встретимся»? Ну я и вляпалась. В жизни ведь такого не делала. Ничего похожего. Так почему сейчас позволила себе то, на что не имела права?
Да разве можно что-то купить — и рассчитывать, что платить не придется?
Вдобавок я ж ничего не могу утаить от Карла. Он всегда знает правду.
Я вам должна кое-что сообщить про Карла. Он меня никогда не бил. За семь лет, что мы с ним прожили, ни разу такого не было, чтоб он набросился на меня с кулаками.
Даже когда он бесится — а такое не редкость, — то всего лишь хватает меня за руки. Обычно за предплечья. Правда, сжимает очень сильно, чересчур сильно, но он ведь этого не понимает, потому как занят тем, что бесится, и ему не до моей боли. У меня синяки на руках запросто появляются, но, думаю, это не его вина. Я говорю, что мне больно, — и он меня отпускает. Только обязательно отпихнет.
Так что Карл меня не бьет, нет. Толкает, но не бьет. Наверное, по-другому отпустить не может. Один раз я упала, копчиком ударилась и теперь всегда стараюсь быстренько повернуться. Поэтому и заработала тот синяк на щеке — стукнулась о край шкафа. Сама виновата. Надо было смотреть, куда меня несет.
Короче, как только я отвела глаза, Карл ухватил меня за руки:
— Что случилось вчера на работе?
— Ничего. Все как всегда. Отработала свою смену и вернулась домой.
— Ни с кем не встречалась? Или, может, познакомилась?
— Нет. Ты же меня знаешь, я не такая.
Руки прямо разваливались от его хватки, но я не просила отпустить. Ни словечка про то, что мне больно, не сказала.
— Посмотри на меня!
А я не послушалась.
И Карл сделал кое-что поразительное. Он меня ударил. Он меня ударил в первый раз за семь лет — и я сразу поняла почему. Потому что в первый раз за семь лет я от него что-то скрывала. А он догадался.
Он ударил меня по лицу. Не кулаком, конечно, — ладонью. Пощечина, только и всего. Было бы даже не больно, если бы не перстень, который Карл на правой руке носит. В такие минуты, наверное, не помнишь, что там у тебя на пальце. Карл не виноват, что перстень зацепил мне нижнюю губу и кровь пошла.
Увидев кровь, он отпустил меня. Просто отпустил. Даже не толкнул.
Я села на табурет у кухонного стола. На столе как раз посудное полотенце лежало. Я взяла его и прижала к губе, но поздно: кровь уже капнула на воротничок моей самой любимой рубашки.
Карл достал для меня лед из холодильника.
— Прости, — сказал он.
— Ничего. Ты же не хотел.
— Нет, правда. Прости. И сам не знаю, как это вышло.
Зато я знала. Я-то отлично знала, чем это заслужила. А еще знала, что мне не стоит ныть. Он ведь меня семь лет не бил — до тех пор, пока я ни на кого не смотрела. Вернее, не заглядывалась. Так что понятно, кого надо винить.
Когда я учуяла, что бекон горит, спасать на сковородке уже было нечего.
Си Джей смотрел какой-то жуткий мультик, кажется, про войну супергероев. Натали тоже таращила глазенки на экран и сосала палец, а свободной рукой прижимала к себе меховой воротник, который она обожает. Отстегивающийся меховой воротник от кожаной куртки Карла. Дети вроде бы и не заметили, что произошло.
Может, они и вправду не слышат, когда такое случается. А может, слышат, да помалкивают. Сколько ни пытаюсь разобраться, никак не пойму.
Почти весь тот день я просидела перед телевизором, крутила диск с «Вестсайдской историей». Три раза подряд посмотрела.
Когда Карл дома, я так обычно не делаю, потому что Карл ворчит. Он повторений не любит. Сразу злится и из себя выходит. А я вот другая. Чем сильнее я расстроена, тем больше тянусь к чему-то привычному. К тому, что знаю как свои пять пальцев.
Но если уж Карл отбесился, я могу делать почти все, что хочется, поскольку он чувствует себя виноватым. В такие дни я вволю лентяйничаю.
Мне пришлось запастись носовыми платками. Нет, не слезы вытирать. Я не стала бы плакать на глазах у Карла. Никогда в жизни. Да и на глазах у детей не стала бы. Совсем наоборот: я смеялась. В этом фильме есть забавные места. Две-три песни, например, очень смешные. А как же моя разбитая губа, спросите? В том-то и дело. Мне бы ее беречь, а я увлекусь фильмом — и опять кровь течет из губы.
Признаюсь вам кое в чем насчет этого фильма. Он до того меня захватывает, что я в нем прямо тону. Забываю даже, что просто сижу на диване и смотрю телевизор. Вроде как настоящая жизнь — в «Вестсайдской истории», а не у меня.
Наверное, потому я и обожаю эту картину.
Платочки в крови я бросала на журнальный столик. Чем их было бы больше, тем дольше, думаю, Карл позволил бы мне побездельничать.
Правда, он пару раз высказался.
— Никогда не понимал, как можно крутить один фильм снова и снова. Что за радость? Как ты это выносишь?
Я не ответила. Он не ждал ответа, да и что тут скажешь? Я сто раз слышала от Карла, что он не понимает, почему я кручу фильм снова и снова. Забавно: сам же говорит, что терпеть не может повторений, а сам без конца повторяет одно и то же. Иногда так и тянет заявить: «Бог ты мой, Карл! По-твоему, я глухая? Сколько можно это твердить?» Но я молчу.
Такая у него привычка: любит поделиться собственным мнением. Уж очень любит.
— И вдобавок старье.
— Ну и что, — сказала я.
— В этом веке тоже кое-что приличное сняли, знаешь ли.
Еще одно замечание Карла, которое я слышала сто раз. Или больше.
Я вдруг взглянула на нас со стороны — и поразилась тому, сколько он говорит и сколько я не говорю. У Карла если что на уме, то сразу и на языке. Именно. Так и есть. Я тоже о многом думаю, но держу мысли при себе. Они в голове рождаются, да там и остаются. Я смотрела на нас с Карлом со стороны и видела одно и то же, одно и то же. Будто пущенный по кругу фильм. Он говорит, я молчу, он говорит еще больше, я молчу все упорнее, и так снова и снова. До скончания времен, которое, я уверена, когда-нибудь наступит.
Надо же, какими разными бывают люди.
Я люблю это кино. Только и всего. Мама ведь назвала меня Марией в честь героини «Вестсайдской истории». Это и вправду история. И мне она нравится.
После тех встреч в метро я смотрела фильм в первый раз и только теперь заметила, что тот мальчик немножко похож на Тони. Самую капельку. Не столько чертами лица, сколько светом в глазах. Внутренним светом.
Я ведь не знаю имени парня. Вот было бы забавно, если бы его звали Тони.
Слишком многого хочу.
Мне вдруг пришло в голову: а что, если Карл чувствует себя особенно виноватым за сегодняшний случай? Тогда он и завтра вечером отпустил бы меня, хотя завтра и не моя смена. В смысле — в этот день недели у меня не было смены, когда еще была работа.
Дурость, тут же сообразила я. Нельзя этого делать. Карл окончательно взбеленится от подозрений.
Откуда вообще взялась такая мысль?
Высокий парень с густыми кудрями любит по ночам кататься на метро. А я тут при чем? Откуда это желание очутиться с ним в одном вагоне? Мы даже не знакомы. Я даже имени его не знаю.
Зато наверняка знаю одно: поосторожнее надо с тем, что я по глупости сама же начала.
Мама частенько повторяла одну фразу. До самой смерти. В любую ситуацию легче влезть, чем из нее выбраться.
Как верно сказано. И я ведь всегда понимала, как это верно.
А если понимала, скажете, то могла бы и поосторожнее быть. Поосторожнее с тем, что себе позволяешь. Но, понимаете, у меня частенько добрый совет в одно ухо влетает, а из другого вылетает. Представления не имею почему. Только так уж выходит: я вам сто раз покажу правильную дорогу, а сама, черт возьми, пятьдесят раз сверну в другую сторону.
Мой отец называл меня ходячим несчастьем. И в отличие от прочего, в этом он, наверное, был прав.
3 СЕБАСТЬЯН. Танцы на стене
Остаток той ночи и вспоминать не хочется. Я так и не уснул, ни на минуту. В буквальном смысле глаз не сомкнул. Через мое тело будто электрический ток пропустили, а прийти в себя времени не было. Я снова и снова, без остановки прокручивал в голове сцены встречи в метро.
Наконец выбрался из постели, очень надеясь, что опережу отца и позавтракаю без него. Не сработало. Он уже сидел за столом. Надев очки, глянул на меня, и я тут же понял, что неприятностей не избежать.
Я из штанов выпрыгивал, чтобы выглядеть и вести себя нормально, но у меня это никогда не выходит. Хотя такие усилия вообще обречены на провал. Что-то в их механизме не продумано. Они сами по себе ненормальны. Если ты из штанов выпрыгиваешь, чтобы выглядеть нормально, то ничего не добьешься. Разве что будешь светить голым задом. Извиняюсь за выражение.
Я хотел только одного: чтобы меня оставили в покое до ночи, когда можно будет улизнуть в подземку. Хотелось закататься в ватный кокон или запереться в сейфе, лишь бы никто меня не трогал, пока я опять не увижу ее. Я только об этом мог думать. И совсем не желал отвлекаться от мыслей о ней. Тем более — отражать чьи-то нападки.
Я упорно уводил взгляд в сторону, рассчитывая на действие простейших животных сигналов. Языком жестов пытался сказать: не хочу драться. Но чувствовал, что воздух искрит от его энергии. Отец лез в драку. А значит, схватки не избежать.
— Выглядишь ужасно, — сказал он.
— Всю ночь не мог уснуть.
— Что с тобой стряслось? С чего вдруг бессонница?
— Не знаю.
— Это недопустимо. Ночью положено спать.
— А что я могу поделать? Человек либо засыпает, либо нет.
— Вечером примешь мое снотворное.
— Нет.
— Что?
Наступила тишина. Тяжелая тишина, полная значения, — и долгая, чтобы я успел осознать, как далеко зашел. Искры его энергии уже не гасли в воздухе, а обжигали меня. Я замер и затаил дыхание, как советуют делать при встрече с медведем. Разве что ничком не упал. Да, настолько все было серьезно. Я включил мозги, прикидывая, как бы поудачнее выкрутиться.