Люди меня с вдовцом поженили. Доброе дело сделали. А мне плохо. Поверишь ли, даже к колодцу мне нельзя подойти. Только вытащу ведро с водой, Вигдор берет его у меня и несет до самого крылечка. Ну, а я, чего скрывать, хоть это и грех, но когда Вигдор притрагивался не то что к моей руке, а даже к ручке ведра, я стою — себя не помню.
Не всегда, дитя мое, человек делает то, что надо бы сделать. Разве я не знала, что мне следует взять с Вигдора слово, что он и близко ко мне не станет подходить, а то и отругать, прогнать подальше. Но как мне ругать Вигдора! Я только лицо отворачиваю, потому что боюсь его глаз. Лучше их не видеть. Сказать бы Вигдору, что замуж вышла, ему же добра желая. Руки ему развязала. От всей души хотела, чтоб он нашел себе ровню и был счастлив. Ну какой мужчина тебе поверит, если ему такое скажешь! А может, Вигдор и верил, и сам понимал? И вовсе не надо было мне ему об этом говорить. Может, у него душа болела за меня не меньше, чем за себя? Так иногда мне казалось. А в другой раз — нет, он все назло мне делает. Он мстит. Вот как я думала.
А мой муж, — вздыхает Дрейже, — смотрит в окошко. Видит, и это не раз и не два, как Вигдор несет полное ведро воды, ни единой капли не прольет по дороге, а я иду за ним, опустивши голову. Вигдор ставит ведро на верхнюю ступеньку крыльца, будто перышко выпустил из руки, поворачивается спиной и хоть бы глянул на меня, исчезает, ни тебе прощай, ни до свидания.
Муж хоть бы слово сказал. Редкой души человек. К Авремеле родной отец не относился бы лучше. Правда, и я была его детям преданной матерью. Они тянулись ко мне — как тебе объяснить, ты видела когда-нибудь птенчика, который из гнезда вывалился, а летать еще не научился?
Я забеременела. Уже на седьмом месяце была, а Вигдор хоть бы что, будто и не замечает. Все ходит за мной. Делом он не занимается. В солдаты его не берут. Единственный же сын у отца и матери. Сватов он на порог не пускает. Поверишь, мне жизнь опостылела. Впору под землю провалиться от стыда.
Раз прихожу на базар купить рыбу на субботу, и что ты думаешь, мне навстречу мать Вигдора. «Добрый день!» — говорю я ей. А она выхватывает у торговки из корзины рыбу и давай хлестать ею меня по лицу. Щучка хоть и небольшая, да живая еще была. Трепещет, дергается, рвется из рук. Но женщина (откуда у человека столько злости берется), не руки у нее, а клещи железные, не дает рыбе ускользнуть и… по щекам меня, по голове… Платок у меня сразу свалился. И вот рыба мне уже в волосы вцепилась. Я закрываю руками лицо, хоть бы слепой не остаться… Вокруг толпятся женщины. Молчат. Пока я на землю не свалилась. И тут же меня подняли. Пара сильных рук меня обняла, я их сразу узнала, и понесла прочь. Я приоткрыла глаза, лицо Вигдора надо мной. А я словно в колыбели. Вигдор так и пронес меня на руках через все местечко. Горе мне, горе ему, к моему мужу он меня принес…
Не пора ли зажечь свет? — вдруг встрепенулась Дрейже, но мы так и остались сидеть в полутьме. — Собственного ребенка растить мне так и не суждено было. Промучилась двое суток и выкинула. Муж подождал немного, пока окрепну, и дал мне развод. Расстались мы мирно, никаких попреков и ссор. Не выдержал, бедняга, позора, у меня уж наверняка не могло быть к нему претензий. И так злосчастье следовало за ним по пятам. Первая жена умерла молодой, от чахотки, говорили. Я, благодарение богу, на здоровье не могла пожаловаться, но и от меня ему радости было мало. Вернее, горе одно… Для меня это было к лучшему, что мы развелись. Разве что по детям тосковала. А они, только меня увидят, бегут навстречу, «Мама!» — кричат. Но после того, как мой муж в третий раз женился, я их стала избегать. Мачеха их смертным боем била за то, что они «мамой» меня называли.
— Тетя Дрейже, а Вигдор что? Вы потом с ним поженились?
Дрейже на минуту теряет дар речи. Потом со вздохом:
— Для чего я все это тебе рассказываю, ты ведь еще маленькая. Для тебя это сказка. Тебе бы только знать, что было потом. Потом? — Словно мы сидим в открытом поле и вокруг простираются ее владения, Дрейже широким жестом обводит свою комнатушку. — Весь этот дом — мой. Когда подошло время, я подарила его Авремеле. Благодарение богу, что я смогла это сделать.
Тихо в доме. Тишина на улице. За окнами угасает субботний день. Мне больше не хочется сидеть вдвоем с тетей Дрейже в сумраке ее комнатушки. Я ее даже немного побаиваюсь. Опять странные вещи говорит. Этот богатый дом — ее. Смех один…
— Что было с Вигдором, ты хочешь знать?
Эти слова Дрейже произнесла так тихо, что я не уверена, слышала я их или мне только почудилось. Страх мой рассеивается. Меня охватывает сладостная тоска. Кто-то молодой и сильный несет меня на руках по улицам местечка, а я — да, это я, а не Дрейже — качаюсь у него в руках, как в колыбели. Сумятица в моей детской душе. Даже теперь меня охватывает волнение, когда я вспоминаю рассказ о Дрейже и Вигдоре. Я влюбилась. Вигдор был моей первой любовью, хотя я не могла бы сказать, как он выглядит, этот Вигдор. Тетя Дрейже слишком быстро перевернула страницу в альбоме.
— Сказка? Пусть будет сказка, — говорит тетя Дрейже. Мне кажется, она немного сердится на меня, и это выводит меня из оцепенения. — Хочешь слушать, слушай и не задавай вопросов. В тот день, когда его мать на базаре при всех отхлестала меня живой щукой и он отнес меня, обессилевшую от стыда и горя домой, Вигдор исчез из местечка.
Муж со мной развелся, и я опять сажусь за свою чулочную машину. И неплохо справляюсь. Свожу концы с концами. Только что перед всеми я виновата. И больше всего перед Вигдором. Не сдержала слова. А где он, что с ним? — никто не знает. Даже родные отец и мать. Если кто-нибудь тебе скажет, дитя мое, что время залечивает любую рану, не верь — это неправда. Ну, если палец порезать, может быть… Но рана в душе, ой нет, она не залечивается. Время только покрывает ее коркой, чтоб особенно не бросалась в глаза. Если бы все раны оставались открытыми, люди никогда не знали бы радости.
Прошло два года. Авремеле уже тринадцать исполнилось — совершеннолетний. А все еще ластится ко мне, как маленький. Так что мне еще надо? Я бы спокойно прожила свой век, если бы вдруг не пришло письмо. У меня сердце оборвалось, как его увидела. Писем мне никто не писал. Даже бабушка. Так от кого же оно? Вскрываю конверт — и правда, письма нет. Только бумажка какая-то. Разворачиваю, бог ты мой, пять долларов! Вот не думала, не гадала… Такую в точности бумажку я видела у женщины, которую бросил муж. Прислал один раз вот такую бумажку и поминай как звали… А у нее, бедняжки, четверо детей на руках.
А мне что думать? Наверно, родственники какие-то объявились в Америке. Узнали, что мы с Авремеле круглыми сиротами остались, и захотели поддержать в беде. Кому спасибо сказать, не знаю. Обратного адреса нет. Проходит месяц, снова пять долларов. И так несколько лет подряд, каждый месяц. Тем, что деньги приходят в конверте, без извещения, как письмо, никого в местечке не удивишь. Так дешевле. А почте это невдомек. Но ни подписи, ни обратного адреса…
В нашем местечке, дитя мое, трудно что-нибудь скрыть. И вот все уже знают, что мне приходят письма из Америки. Судачат между собой, пристают с расспросами, думают и гадают, от кого бы это мне получать письма? Но если я не знаю, так они подавно. Докладывать всякому, что не письма я получаю, а деньги, я не обязана. Пожимаю плечами. Молчу. Поговорят, пока не надоест, и перестанут. Всем хватает собственных забот.
Должно же случиться, одна женщина, как раз неподалеку от меня жила, получила из Америки письмо от мужа, и тот пишет, что видел Вигдора. Живет он неплохо, да только жениться не хочет. К письму был приложен адрес Вигдора, и пусть, мол, жена поступает так, как ей совесть подскажет. И совесть подсказала этой женщине дать адрес Вигдора его матери, и никому другому.
Я снова на улице не могу показаться. Мать Вигдора трещит без умолку, что это я загнала ее сына на чужбину, я поссорила его с отцом и матерью. Она нисколько не сомневается, что письма я получаю именно от Вигдора. Я всегда из кожи лезла вон, чтобы заманить его в ловушку. Она готова поклясться перед самим господом богом, так она говорит, мать Вигдора, что я цыганка, а не добропорядочная еврейская женщина. Ее сына я просто околдовала для того, чтобы без конца тянуть с него денежки. Вот доберется она до начальника почты и откроет ему глаза. Пусть только заглянет в конверт. Кроме объяснений в любви, он и еще кое-что любопытное найдет.
Набралась я смелости и пошла к матери Вигдора. Дверь оставила открытой, стала на пороге. Так и так, говорю, деньги я в самом деле получаю. Но пока что я к ним не притронулась. Не нужны они мне, и я не знаю, чьи они. Мне достаточно того, что я зарабатываю своим трудом. Деньги лежат на хранении у верного человека. Если это деньги вашего сына, я отдам их вам до последнего гроша. Его адреса у меня нет. Спросите, ради бога, у своего сына, посылает ли он кому-нибудь в местечке деньги. «Уже спрашивала, — отвечает мне мать Вигдора. — Отрицает начисто. Но так я и поверила… Знаем мы эти штучки».
Могло ли мне прийти в голову, что из-за моего разговора при открытой двери с матерью Вигдора местечко все закипит, забурлит, не приведи господь! Вот так новость: у меня есть деньги, они лежат на хранении у верного человека! Никто моих денег не считал, но все равно я нежданно-негаданно стала богатой невестой. Свахи рвут меня на части — не только наши местные, из всей округи набежали. Поверишь, даже мой бывший муж ко мне посватался. Я шла с товаром в деревню, к своим заказчикам, а он, гляжу, поджидает меня у криницы на краю местечка. Вдали от посторонних глаз мужчина может позволить себе поговорить начистоту с женщиной, если даже он с нею в разводе. Стал он изливать передо мной свое горе, и вижу, человек правду говорит. Да он весь почернел, как ему не верить? Его третья жена, говорит, настоящая ведьма. Бьет детей смертным боем. Калек она из них сделает. Пусть только я дам согласие, он тут же с ней разведется, мы переждем некоторое время и снова поженимся. Теперь-то он уж будет знать, как меня Ценить.