– Я здесь тоже… подрабатываю… – объяснил он мне. – Скоро начнется… отопительный сезон.
– Угу.
Мы нашли приличный пиджак и брюки для Болдырева. Я заставил его причесаться, почистил ему ботинки и плащ, намотал на него шарф. Затем взял полотняную сумку и набил ее всяким тряпьем. Вроде как передача для больной.
По дороге в больницу мы купили у таксиста пару бутылок – одна из них нам точно была нужна, чтобы пройти мимо вахтера в палату. Еще в детстве я видел, как подобный фокус проделывали мои родители. Болдырев подтвердил, что это сработает. Вторую бутылку я взял на всякий случай.
С вахтером проблем не возникло. Мы с Болдыревым выглядели интеллигентно и подавлено. Как настоящие родственники пациента… Нас пропустили без особых препирательств.
Мы поднялись в отделение. Болдырев все разузнал заранее. Какая палата, как пройти… Дежурной медсестры на посту не оказалось. Повезло.
Палата, где лежала Лера, была восьмиместной, но других пациентов не было. Сначала я подумал, что нам опять повезло, но потом до меня дошло – это была палата для умирающих. Неписанное правило для больничного персонала… Я почувствовал, как у меня выступил пот на лбу.
С минуту мы просто стояли. Потом Болдырев подошел к Лере, а я встал на стреме. Свет мы не включали.
Болдырев сел к Лере на кровать. Взял ее руку. Отпустил. Снова взял. Я услышал, что он сказал: «Привет!»
Он начал разговаривать с ней. Его прорвало. Все их встречи, все планы, мечты и желания … слова и фразы, понятные только двоим… артефакты любви… Я старался не слушать. Слишком интимно.
Болдырев вдруг запнулся.
– Давай представим… что мы уже состарились, – сказал он. – Видишь… у меня морщины… и я весь седой… Мои ладони совсем загрубели… Мне тяжело завязывать шнурки… все время голова кружится… а вчера я надел… два разных ботинка… да так и пошел…
– Но, ты знаешь… я не могу… представить тебя… старой… У тебя нежные руки и улыбка… как в первый раз… когда я увидел тебя… Да, да!… Ты всегда говорила.. что я… словно… не замечал тебя… но это не так… Я… только претворился…
– Сегодня… ты выглядишь усталой… У тебя был трудный день… Ты хочешь чего-нибудь?.. Может быть… почитать… Или послушать… радио… Просто полежать… с закрытыми глазами?.. Послушать дождь… за окном?.. Хочешь… я поправлю тебе подушку?..
Старик, казалось, совсем обезумел. Но я видел, что ему было хорошо, и, бог его знает, но, может, и Лере тоже. Двое влюбленных – зачем мешать?
Мы пробыли в палате около часа. Медсестра пару раз проходила мимо – я подавал Болдыреву знак и он затихал. Сам я прятался в темноте.
В конце концов, я заволновался. Должна же она зайти сюда и проверить! Рано или поздно…
Я дождался, когда сестра ушла снова и позвал Болдырева. Объяснил, что нам пора. Конечно, увести его было трудно, но все-таки мы ушли. Чувствовал я себя нехорошо. Чтобы как-то сгладить это, уходя, я тоже сказал Лере «Прощай!»
Мы шли по больничному коридору к лестнице. Женские палаты чередовались с мужскими. Навстречу нам появилась старуха в халате. У нее была передвижная капельница на колесиках, которую она толкала рядом с собой. «Где ее муж?» – подумал я, – «Волнуется ли о ней сейчас? Состарился ли с ней вместе…»
Старуха уставилась на меня выпученными глазами, в которых было очень мало рассудка. Зато там были удивление и злость… Я предположил, что она когда-то была очень красивой. А может это только так кажется из-за болезни – из-за того, как кожа обтягивает череп.
Мы свернули к выходу. Было слышно, что медсестра вернулась и теперь кричит на старуху с капельницей и гонит ее обратно в палату.
В больнице больше ничего не произошло. Даже вахтер не взглянул на нас, когда мы проходили мимо.
Похороны должны были состояться через три дня на Миусском кладбище. Это почти в центре Москвы.
Я пробыл с Болдыревым первый день, потом съездил на дачу. Таня встретила меня спокойно. Мы поговорили о похоронах и почистили сарай от нападавших туда листьев. В деревне такие вещи надо делать, особенно если сарай у тебя совмещен с сортиром.
Вечером мы сидели в комнате наверху. Таня положила мне голову на колени.
– Я беспокоюсь за Виктора, – сказал я. – Он неплохо держится, но все-таки может сорваться. Ничего если я останусь с ним еще на день-два после похорон? Хотя бы скорую вызову, если что.
– Конечно, – сказала Таня. – Я дождусь тебя.
– Точно?
– Да.
Той ночью мы не занимались любовью. Но, кажется, все было и так решено.
Когда я вернулся в Москву, Болдырева нигде не было. Миусское кладбище небольшое, и я видел, как хоронили Леру. Но Болдырев туда не пришел. Даже после того, как все закончилось.
Я проверил место, где он жил и работал, – котельную рядом с театральной студией. Стучал в дверь весь вечер. Никто мне не открыл. На следующее утро там появился какой-то рабочий и ругался, что старик не выходит на работу. Надо давать отопление, а его нет…
На всякий случай я забежал в студию и походил еще по городу: по тем местам, где Болдырев мог появиться теоретически – архив, наш институт, Цветной бульвар. Все безрезультатно. Поздней ночью, на последней электричке, я уехал на дачу. По пути со станции я надеялся, что встречу Болдырева у нас в доме – как в тот раз несколько недель назад. Но и там его не было.
Еще одна неделя, другая… Мы жили с Таней на даче. Честно говоря, ужасно мерзли. Печка едва обогревала нашу комнату, а за ее пределами был совсем ужасный дубак. На кране по утрам образовывалась маленькая сосулька, и мы беспокоились, что вода в трубах однажды замерзнет.
На поиски Болдырева я ездил каждые два дня. Таня составляла мне компанию. Мы исходили весь центр и все улицы на «Соколе». Были у общаги на Янгеля, где когда-то жила Лера. Расспрашивали людей в блинных, пельменных, кафе. Обзвонили больницы и морги. Болдырев как сквозь землю провалился.
10-го ноября мы остались на даче. Наступил мой день рождения. Настоящий – не тот, что по паспорту. Тане я не говорил. Зачем? Я и раньше не отмечал. И все же мне не нравилось, что я скрываю это от Тани.
У нас с Таней было радио – маленький переносной приемник. Мы купили его во время поисков Болдырева. Вечером я сказал:
– Включи любую программу. Будет интересно.
Таня включила. Там была какая-то грустная классическая музыка.
– Можешь переключить.
Таня пожала плечами и повернула ручку – примерно то же самое. Только торжественнее.
– Давай следующую!
Таня так и сделала. Опять послышалась грустная классика, но на сей раз красивая. Больше программ в нашем приемнике не было.
– Что случилось?! – забеспокоилась Таня.
Возможно я уже хотел рассказать ей всю правду о себе. Поэтому и решил разыграть из себя оракула:
– Брежнев умер!
Конечно, это произвело эффект… Почти забытый у нас в будущем. Таня не могла поверить:
– Отку… Откуда ты знаешь?!
Я все еще колебался. Сказать ей? Или еще рано? Или просто не имеет значения? В итоге, я сдал назад:
– Ну… он уже старый…
– И что?! Может, кто-то другой… Они там все уже старые…
– Я думаю, что все-таки Брежнев.
Мы с Таней слушали красивую и грустную мелодию. Она сменилась другой, показавшейся мне фальшивой.
– А почему не передают, что… он умер? – спросила Таня.
– Скорее всего, завтра скажут.
Утром Таня сразу включила приемник. Еще и 8 не было. Траурная и просто грустная музыка звучала без конца. Она все слушала. Наконец, где-то в 11 сообщили. Таня выглядела растерянной. Почти плакала. Я не ожидал такой реакции:
– Эй, не грусти! Просто Брежнев… Генсек… Нового выберут: Андропов есть, Громыко, Черненко…
Таня мотнула головой:
– Тут и моя жизнь. Вся молодость. И то… что было потом…
Я все еще не понимал, к чему она.
– Конечно. Но ведь так всегда. – сказал я, – Не бери в голову! Мы живем в одно время с разными людьми. Кто-то умирает, кто-то остается…
Таня перебила меня:
– Но мне было обидно! Очень!… Тренировки до потери сознания… Надежды… Первые серьезные медали… А потом понимаешь, что ничего не изменится… Наверно, я плохая спортсменка, но мне всегда было мало только спорта…. Я плохо выражаюсь!… Ну, как будто было что-то еще, за что я не могла зацепиться, сколько бы ни старалась…
Почему-то я вспомнил историю про Пикассо в Париже. Как ему позвонили в дверь мастерской, он открыл, узнал, что фашистская оккупация закончилась и молча вернулся к работе. Вкроятно, того, на что намекала Таня, просто не существует. Но и мне это чувство невозможности было знакомо.
– Я словно билась о какое-то стекло… – продолжала Таня, – И меня отбрасывало назад. Я пыталась поговорить об этом с другими… с подругами, родственниками, мужчинами… Но им было… все равно. Они вроде как и не замечали… И чем дальше, тем больше… Я понимаю, что бухала и старела, но мне казалось, что вместе со мной старел и весь мир. Что-то покидало его. А взамен не появлялось ничего… У всех какая-то грусть и отчаяние, полное безразличие…
Внезапно Таня спохватилась:
– Слушай, я, может, зря тебе болтаю?! Откуда ты знал, что Брежнев умер? Может, ты из органов?!
Я рассмеялся:
– Конечно, из органов. У меня есть почки и печень, легкие… Возможно, мозги!… Я состою из органов…
– Да, нет!.. Я серьезно!… Ты ведь все знаешь откуда-то!… И песни поешь заграничные, и трусы фирменные носишь! И Виктор твой… Вы с ним два сапога пара. Даром что родственники! Все темните. Вы точно сексоты!.. Или шпионы!
Она произнесла последнее слово через «ё». Я покатывался со смеху:
– Прекрати, прекрати!.. Это все логично!..Насчет Брежнева… Нетрудно догадаться!
– Ты еще скажи «совпадение»!… А откуда у тебя деньги?! Ты ж нигде не работаешь!
Ее правда. Это должно было вызывать подозрение.
– Нууу… А откуда деньги У ТЕБЯ?! Ты ведь тоже не работаешь! Может, это ты – сексотка?.. Хотя, нет, ты – сексопилка!
Мы уже смеялись вместе. Нехорошо получается: Брежнев помер, Болдырев хрен знает где, а мы тут ржем. Впрочем, пофиг… На них обоих… Много чести!…