ВГЛЯДЫВАЯСЬ В ГРЯДУЩЕЕ:Книга о Герберте Уэллсе
УЭЛЛС В СЕГОДНЯШНЕМ МИРЕ
Так ли просто объяснить, почему мы сегодня продолжаем восхищаться Уэллсом? Его книги принадлежат своему времени — как, впрочем, и романы Диккенса, Троллопа или Джейн Остен.
Чем больше мы узнаем о жизни самого Уэллса (а многие ее обстоятельства, ранее знакомые нам лишь по слухам, теперь становятся общеизвестными), тем более он открывается нам не только как наблюдатель с острым взглядом, но и как активный участник общественных событий. Однако события эти тоже происходили восемьдесят — девяносто лет назад. И тем не менее Уэллс — художник и мыслитель — разговаривает с нами сегодняшними. Его вклад в развитие научной фантастики, гуманизм и сила предвидения, заключенные в его лучших книгах, убедительнейшим образом свидетельствуют о его значении как художника. Основоположник современного космологического направления в литературе, автор «Машины времени» и «Войны миров», создатель перевернутого гротескно-раблезианского мира «Истории мистера Полли» не нуждается в лишних похвалах. Но вправе ли мы забывать о том, сколько в уэллсовской фантастике тонких реалистических наблюдений, и о том, что в каждой его книге можно обнаружить воплощение какой-либо стороны социальной жизни викторианской и эдвардианской Англии. Тот же исторический и социологический смысл лежит в основе постоянных попыток Уэллса сформулировать свое понимание человеческого предназначения. Лишь немногие из нас способны сегодня увидеть, что в книгах Уэллса уже содержится зародыш современных идей, но это так, и проблемы, на которые он указал, по-прежнему важны для человечества.
В книге «Интерпретация радия» (1908) физик-атомщик Фредерик Содди писал о «возможностях совершенно новой цивилизации», возникающей с открытием ядерной энергии. «Сегодня мы находимся в том же положении, что и первобытный человек, открывший энергию огня». Уэллс на заре XX века думал точно так же. Книга Содди очень ему помогла. Но и Содди, как нетрудно догадаться, был горячим почитателем Уэллса. В словах Содди об огромном разрушительном потенциале атомного ядра можно уловить тревожную нотку. Писателя Уэллса эта опасность беспокоила еще больше, чем ученого Содди. Роман-предупреждение «Освобожденный мир» посвящен «Интерпретации радия», и это один из немногих случаев, когда книга посвящается не какому-то лицу, а другой книге. Будущее, изображенное в этом романе, — Европа 50-х годов XX века, опустошенная ядерной войной. Уэллс был писателем с научной выучкой. Это позволило ему, преодолев необоснованный оптимизм большинства тогдашних ученых, изобразить наш нынешний мир, где возможности технологической и социальной революции сочетаются с опасностью самоуничтожения человечества.
Надо признаться, что, хотя я занимаюсь Уэллсом уже около двадцати лет, я лишь недавно прочел «Интерпретацию радия». Некоторое время спустя я вновь открыл очень дорогой мне экземпляр английского издания книги Юлия Кагарлицкого «Герберт Уэллс. Человек и мыслитель» (Лондон, 1966) и в первой же главе обнаружил цитату из Содди. Так через много лет я подошел к той отправной точке, откуда Кагарлицкий в известном смысле начал, — и это отражает исключительное положение, какое он занимает среди исследователей и почитателей Уэллса во всем мире.
При чтении ранней книги Кагарлицкого неизбежно напрашивается вывод, что произведения Уэллса имели и, без сомнения, продолжают иметь особое значение для русского читателя. Вскоре после выхода в свет «Герберта Уэллса» я обнаружил в славянской библиотеке Кембриджского университета целую полку русских переводов Уэллса, начиная с первых его фантастических произведений. Некоторые из них были изданы по-русски в тот же год, что и по-английски. Здесь же стояла небольшая книжечка Евгения Замятина, опубликованная в 1922 году, — одно из самых блестящих и восторженных исследований, когда-либо посвященных современному иностранному автору. Неудивительно, что в 1911 году Уэллс уже написал предисловие к русскому собранию своих сочинений, а в 1914 году впервые приехал в Россию. Два его последующих визита, его встречи с Лениным и Сталиным принадлежат истории.
Многое может быть сказано и о дружбе Уэллса с учеными и государственными деятелями, о его попытках влиять на этих людей. Но мне больше хотелось бы обратить внимание на то, что привлекало в его произведениях людей искусства. Правда, некоторые романисты осуждали Уэллса за стилистические погрешности и на этом основании отказывали ему в праве называться писателем, но ведь именно среди поэтов, людей особенно чутких к форме, можно найти самых ревностных его почитателей. Томас Стернс Элиот и Филипп Ларкин не раз говорили о его удивительном воображении, Уильям Эмпсон восхищался его «пронзительным взглядом», Уистен Хью Оден использовал один из его рассказов как основу для своей поэмы „Gare du Midi“[1]. Я привожу эти примеры еще и потому, что Юлий Кагарлицкий, будучи в первую очередь ученым, обладает и некоторыми чертами поэта. И дело не только в том, как он великолепно оценивает наиболее «поэтические» элементы в фантастике Уэллса, его юмористических романах и особенно в рассказах. Важнее всего то, что этот исследователь, сохраняя верность фактам, придает им подлинно уэллсовский колорит, уэллсовский аромат и уэллсовское волшебство.
Именно поэтому работы Юлия Кагарлицкого так высоко ценят на Западе. В 1972 году он получил в США Международную премию «Пилигрим» за популяризацию творчества Уэллса в России и за упомянутую книгу о нем, переведенную два года спустя в Италии. В 1982 году Кагарлицкий был избран вице-президентом Международного Уэллсовского общества (Англия).
Думаю, профессор Кагарлицкий простит мне, если я закончу предисловие цитатой из другого критика, английского поэта Нормана Николсона, умершего в этом году. Николсон завершает свое новаторское исследование об Уэллсе, изданное в 1950 году, размышлениями о месте этого писателя в литературе будущего. С одной стороны, пишет он, мы видим у него богатое творческое воображение, умение передавать свой интерес к жизни и способность радоваться ей во всех ее проявлениях, с другой стороны — поспешность в работе, технические огрехи, приверженность к спорам и запальчивость, мешающие ему как писателю. Все это слишком часто заслоняет непреходящие достоинства Уэллса. Николсон суммирует свои размышления следующим образом:
«Сейчас не угадаешь, что будут думать об Уэллсе грядущие поколения, но несомненно одно: они обязательно будут о нем думать. Мы заявляем об этом не только потому, что восхищаемся им и надеемся, что он займет свое место в умах людей, — мы в это твердо верим. Впрочем, мы тем самым показываем себя людьми меньшего масштаба, чем Уэллс, которому на все это было наплевать».
Для тех, кто хочет приобщиться к Уэллсу, и для тех, кто уже успел его полюбить, Юлий Кагарлицкий окажется самым лучшим наставником. Писать предисловие к его книге было для меня большой честью.
«ВСЯКИЙ ЧЕЛОВЕК»
«…Большинство людей, по-видимому, разыгрывают в жизни какую-то роль. Выражаясь театральным языком, каждый из них имеет свое постоянное амплуа. В их жизни есть начало, середина и конец, и в каждый из этих периодов, тесно связанных между собой, они поступают так, как должен поступать изображаемый ими тип… Они принадлежат к определенному классу, занимают определенное общественное положение, знают, чего хотят и что им полагается; когда они умирают, соответствующих размеров надгробие показывает, насколько хорошо они сыграли свою роль.
Но бывает жизнь другого рода, когда человек не столько живет, сколько пробует жизнь во всем ее разнообразии. Одного вынуждает к этому какое-то неудачное стечение обстоятельств; другой выбивается из своей обычной колеи и в течение всей остальной жизни живет не так, как ему хотелось бы, перенося одно испытание за другим.
Вот такая жизнь выпала мне на долю…»
Так сказал о себе Джордж Пондерво — один из героев Уэллса, — и это, по его словам, побудило его «написать нечто вроде романа».
«Я полагаю, что в действительности пытаюсь описать не более не менее, как самое жизнь — жизнь, как ее видел один человек. Мне хочется написать о самом себе, о своих впечатлениях, о жизни в целом, рассказать, как остро воспринимал я законы, традиции и привычки, господствующие в обществе… И вот я пишу роман — свой собственный роман».
Трудно ли догадаться, что это сказал сам Уэллс, и не о ком-нибудь, а о себе? Он всегда писал «свой собственный роман» и при этом ставил себе целью «описать не более не менее, как самое жизнь». Что и говорить — непростая задача! Ведь рассказать нераздельно о себе и о жизни способен лишь человек, хоть сколько-нибудь соразмерный жизни.
Мог ли такое сказать о себе Герберт Уэллс?
Он этого не знал.
Он писал о судьбах человечества, путях прогресса, законах мироздания, и он же — о «маленьком человеке». В те же годы — даже чуть раньше, — когда чаплинский Чарли, помахивая тросточкой и все чаще печально вглядываясь в глаза зрителя, зашагал своей нелепой походкой по экранам мира, отправился в свое велосипедное путешествие уэллсовский приказчик Хупдрайвер. Потом перед читателями явился нескладный и добрый Киппс, а еще спустя какое-то время взбунтовался против судьбы мистер Полли, пустил красного петуха — и не где-нибудь, а в собственной лавке — и пошел куда глаза глядят, получая наконец-то удовольствие от жизни. Ибо маленькие люди Уэллса — существа неспокойные. Нет, они не стремятся пробиться наверх, а когда случайно попадают в «хорошее общество», с облегчением возвращаются в свой круг. Но им как-то не сидится на месте. Куда-то хочется вырваться.
Уэллсу хотелось того же. С той разницей, что возвращаться к старому он не собирался — разве что в собственном воображении, за письменным столом. Он упорно и целеустремленно прокладывал свой путь от книги к книге, от успеха к успеху, от известности к мировой славе. Бросить все и бродяжничать, как мистер Полли? Но у него было дело, требовавшее времени, отдачи всех сил, жизни устроенной и стабильной. Он никогда бы не поменялся местами с мистером Полли. Ко всему прочему, он умел ценить возможности, которые давало принесенное славой богатство. Что не мешало ему завидовать этому беглому лавочнику. Ведь благополучие всегда грозило обернуться рутиной. Позднее он написал, что в превосходном его кабинете ему не хватает лишь одного — чтобы пейзаж за окном все время менялся. Беспокойство, импульсивность, безотчетность порывов были свойственны ему не меньше, чем его героям. В литературе у него не было устойчивого амплуа. Он писал учебники, рецензии, бытовые очерки, потом прославился научной фантастикой и сразу задумал поскорее от нее отказаться, но и успех в области традиционного романа (правда, он и эту традицию, сколько мог, постарался нарушить) не успокоил его — он задумал преобразовать педагогику, а с ее помощью — не только мировые порядки, но и, если удастся, человеческое существо как таковое. С этой целью он выпустил «образовательную трилогию», которая должна была по-новому ориентировать умы всего человечества. Разумеется, ему было не с руки повторять мысль Клода Адриана Гельвеция (1715–1771), с которой спорил еще Дидро, о том, что в человеке все зависит только от воспитания. Он уже достаточно знал законы наследственности. Но с удовольствием забыл бы о них. Ему хотелось вмешаться в ход мировых событий самым непосредственным образом. Всех всему научить. Или даже, что, как известно, труднее, — переучить. Но едва лишь начинало казаться, что Уэллс-художник куда-то ушел, он возвращался — то как романист, то как фантаст, то в новом для себя качестве сценариста. Это принято называть «приключениями мысли». Но Уэллсу и их не хватало…