Правда, и расплачиваться за это приходится дорогой ценой.
«Вторая» история мистера Полли от начала и до конца печальна. Получив после смерти отца наследство, женившись, купив галантерейную лавку, он предстает перед нами той самой вымирающей особью, которой посвятил свой очерк о судьбе мелкого буржуа Герберт Уэллс. Одно только и хорошо теперь в мистере Полли — он чудак. Но хорошо лишь на взгляд автора и читателя. Соседские лавочники не больно-то его за это жалуют, а запойное чтение — здесь трудно не согласиться с его женой — отвлекает его от дел. Да и не бесплатно же книги ему достаются. Хоть каких-то денег, а стоят!
Пятнадцать лет — примерно такой же срок, что прошел между «Колесами фортуны» и «Историей мистера Полли», — просидел наш герой в своей лавке и, право, не стал от этого лучше. К путанице в мозгах прибавилось несварение желудка, усилившее его ненависть к окружающим. Так бы ему и кончать свой век, если б не надвигающееся банкротство. Семьдесят с лишним фунтов невыплаченной ренты — не бог весть какие деньги, даже по тем временам, но где их взять?
Мы знакомимся с мистером Полли, когда он, уйдя подальше с глаз нелюбимой жены, обдумывает свое положение и предается воспоминаниям. Вспомнить есть что. Не очень много, но есть. А вот выхода нет. Еще неделька-другая, и пойдешь по свету с протянутой рукой. Вернуться в чужой магазин? Но женатый младший приказчик, с несварением желудка, да еще почти сорока лет от роду, — кому он нужен? Нет, жизнь не удалась…
И тут ему в голову приходит план, сразу доказавший, что не зря он начитался книжек. Жизнь не удалась? Что ж, он ей положит конец! И притом — благороднейшим образом. Зачем страдать еще и жене? Не будет он мстить ей за то, что она так невкусно его кормила! Но лавка застрахована, его жизнь — тоже, вот он и поднесет ей двойной подарок: подожжет дом, а потом, сидя на верхней ступеньке горящей лестницы, перережет себе бритвой горло, и лавка станет его погребальным костром…
Конечно, мистер Полли — не первый лавочник, вынужденный поджечь свою лавку. Но уйти в небытие вместе со своим домом — нет, на такое способен не всякий! А то, с какой деловитостью приступает мистер Полли к осуществлению своего плана, показывает, что он не совсем уж растяпа. Все совершается с такой продуманностью, словно этот человек всю жизнь только и делал, что поджигал дома. Да что там один дом! Он в результате сжег весь квартал. Огонь перекидывался с одного строения на другое, и мистер Полли нечаянно осчастливил уйму народа, ибо его соседи-лавочники бедствовали примерно так же, как он. Правда, жизнь полна неожиданностей, и покончить самоубийством мистеру Полли не удалось, но зато ему выпало счастье спасти глухую старушку из соседнего дома и стать местным героем.
И все-таки он уходит от жены. Здесь и начинается третья история мистера Полли.
Как помнит читатель, в романе «В дни кометы» рассказывается, что с наступлением новой эры по всей стране каждый год, на первое мая, жгут отжившее свой век старье — начиная с домашней рухляди, оставшейся от былых времен, и кончая долговыми обязательствами и сводами законов, защищавших эгоизм частных собственников. Так выглядят там революционные праздники. И мистер Полли, спалив свой дом, совершил, сам того не ведая, некое подобие собственной революции. Чем дальше, тем лучше начинает он это понимать. Да и автор, опасаясь, что читатель и на сей раз не до конца уразумеет им сказанное, бросает, словно бы мимоходом, что в поджоге нет ничего преступного. Думать иначе значит просто подчиняться условностям. Тем более что мистер Полли сжег как раз то, что и следовало сжечь. И быть может, — намного раньше.
Теперь мистер Полли наконец-то свободен. Впервые в жизни. В нем всегда теплилась способность радоваться прекрасному, его всегда тянуло к необычному, но если раньше он вычитывал необычное из книжек о путешествиях в далекие страны, то нынче научается открывать его в обыденной жизни. Полли-бродяга — это совсем иной человек, чем Полли-лавочник. Тот остался в далеком прошлом. В тридцать семь с половиной лет он считал себя уже стариком. Теперь он вдруг обнаруживает, что молод — гораздо моложе, чем прежде. Ибо молодость — это свобода. А разве был он когда-либо свободен?
Он и трудится теперь совершенно иначе — как свободный человек, принося пользу и получая от своего труда удовольствие. В загородной гостинице, к которой он пристроился, он с радостью исполняет десятки дел, а сооруженный им призывный щит с безграмотной надписью «Амлеты» привлекает в эту гостиницу, мало прежде известную, толпы посетителей. Люди так и называют ее теперь — «Амлеты».
Ему даже открывается мир приключений. Совсем как путешественникам в далекие страны, о которых он читал у Конрада. Приключения у него, правда, другие, но они никак не менее интересны. Осилить мучителя своей тетки, преступника и алкоголика, «дядю Джима» — чем не подвиг для недавнего слабосильного лавочника? Он проводит с «дядей Джимом» целых три сражения, и, хотя чаще всего «дядя Джим» гоняется за мистером Полли, победа всякий раз оказывается на стороне правды. Даже в последней стычке, когда «дядя Джим» принялся палить в мистера Полли из его собственного, купленного в целях самозащиты ружья, мистер Полли успел спрятаться в канаву. Ружье же он по неопытности купил такое, что после нескольких выстрелов это грозное оружие разорвалось в руках злоумышленника, перепугав того больше, чем если б оно оставалось у его противника.
«История мистера Полли», и прежде всего, конечно, последняя ее часть, написана для того, чтобы дать людям надежду — даже тем, кто, казалось бы, давно во всем изверился. За плечами Уэллса-бытописателя теперь стоит Уэллс-утопист, поборник перемен, а кому совершать перемены, если не людям, понявшим, как тяжела их жизнь, но верящим, что ее можно переменить?
Уэллса-бытописателя часто сравнивали с Чарлзом Диккенсом, а «Историю мистера Полли» в последние годы ставят в один ряд с «Записками Пиквикского клуба». Трудно сказать, правомерна ли такая оценка, но, во всяком случае, «История мистера Полли» — это самый диккенсовский из всех романов Уэллса. Он здесь предстает перед нами и как человек, знающий темные стороны жизни, и как писатель, склонный подмечать странности окружающих, и как блестящий юморист. По всей книге разбросаны крупицы превосходного юмора. Чего стоит, например, эпизод, когда мистер Полли, вызванный свидетелем в суд, в смятении чувств сразу же проходит на скамью подсудимых…
Чудак, извечный английский чудак, берет верх над мещанином. Чудачество Полли — форма выражения общечеловеческого, и поэтому он больше кого-либо из «маленьких людей» Уэллса оказывается сродни тем, кто сумел возвыситься над своим униженным состоянием.
Почти все бытовые романы Уэллса были «неудачными вариантами» его собственной биографии или, во всяком случае, биографии людей того круга, к которому он принадлежал от рождения.
Дальше всех прошел по пути Уэллса мистер Льюишем, а полнее всех освободился от душевных и социальных пут мистер Полли. Но между «Киппсом» и «Мистером Полли» Уэллс написал еще и роман о человеке, которому удалось по-настоящему реализовать свои возможности, — «Тоно-Бенге» (1909).
В этом романе столько элементов подлинной биографии Уэллса, что читатель, не оставивший вниманием лежащую сейчас перед ним книгу, уже очень много о нем знает. Конечно, герой «Тоно-Бенге» — отнюдь не во всем сам Уэллс. И тип способностей у него совсем иной. Он талантливый инженер, авиа- и кораблестроитель, а также человек с деловыми склонностями. И биография его то сближается с биографией Уэллса, то заметно от нее отдаляется. Впоследствии, рассказывая о своей жизни, Уэллс не раз отсылал читателя к тем или иным страницам «Тоно-Бенге», но сколько бы личных впечатлений ни закрепилось в романе, вначале он страшно возмущался критиками, искавшими в его книге прежде всего рассказ о жизни автора. Когда появился первый подобный отзыв, Уэллс написал Форду Медоксу Форду («Тоно-Бенге» печатался в его «Инглиш ревью»), что стоило бы перерезать критику его поганую глотку. К счастью, Форд, хоть и был, по мнению Уэллса, «проклятым снобом» (а может быть, именно поэтому), на смертоубийство не пошел, да и сам Уэллс тоже ни разу на чужую жизнь не покусился. Когда же другой критик назвал «Тоно-Бенге» уэллсовским «Дэвидом Копперфилдом», все успокоилось. «Дэвид Копперфилд», самый личный из романов Диккенса, является, по мнению многих, и лучшим его произведением. Действительно, соотнесенность романа с судьбой автора отнюдь не мешает хорошему писателю говорить о жизни общества в целом. И Герберт Уэллс, вынашивая планы «Тоно-Бенге», мечтал написать не о себе и даже не о своем, во многом на него похожем, герое, а о современной Англии в целом, о болезнях экономики и общественной жизни. Ему хотелось создать некое подобие «Человеческой комедии» Бальзака в одном томе. Окрашенный личными воспоминаниями рассказ от первого лица не должен был этому помешать. Сделав своего героя человеком себе соразмерным, Уэллс мог теперь изображать мир таким, каким его увидел именно этот человек. Даже в теоретических отступлениях не было никакой безликости. Они становились частью художественного полотна, были нужны не «вообще», а как часть этой, и никакой другой, книги. В «Тоно-Бенге» художник нисколько не теснит теоретика, теоретик — художника. Это и было как раз то, чего Уэллс теперь добивался. И не только для себя. Самой своей, по его словам, «полномерной» книгой он хотел проложить в Англии дорогу новому роману, в котором повествование выходит за рамки отдельной человеческой судьбы. Точнее — продолжить то, что уже было начато его великими предшественниками, но не закрепилось в сознании историков литературы как одно из главных условий существования большого, притязающего на всесторонний охват жизни романа. Разве Филдинг, Диккенс, Теккерей были заинтересованы только судьбами тех, кто появлялся на страницах их книг? Разве Бальзак не был великим социологом и поэтому в первую очередь — великим романистом? И разве Стерн не показал, какие возможности дает свободная форма романа? Но что в них всех самое замечательное, так это способность раскрыть жизнь не через рассуждения о ней, а через судьбы людей. Именно через судьбы. У каждого из их героев своя жизнь, прожитая на глазах читателя. Они остаются самими собой и все время меняются. Потому-то даже самый длинный роман Диккенса кажется слишком коротким.