— Я помню, как вы о ней рассказывали. — Я перебираю смутные воспоминания. — Ей понравилось имя Симона, да? Когда вы ей сказали, она сразу подумала о…
— …о Нине Симон, — вдвоем заканчивают за меня они. Жутковато даже. Они снова переглядываются, отец сглатывает.
— Мы очень тобой гордимся. — Он сжимает мою руку. — Ты же знаешь, да? Мы тебе это не так часто говорим, но ты должна знать.
Я не отрываясь смотрю на них — на двух не похожих на меня людей, которые любят меня, которые меня вырастили и научили чувствовать.
— Знаю, — говорю я со слабой улыбкой. — Я вас люблю.
Я жду, пока они выйдут, потом начинаю читать письмо.
«Здравствуй, Симона.
Не знаю, что тут можно сказать, чтобы все исправить, но мне говорят, что я должен написать тебе письмо. Поэтому… Слушай, прости меня. Я не хотел причинить тебе боль. А если честно, вообще-то я хотел, чтобы тебе было немного больно. Мой отец умер в прошлом году, но я ходил с ним на все его приемы к врачам. И тебя постоянно видел в больнице. Когда в первый день репетиций Палумбо тебя представил, я вспомнил, что уже откуда-то тебя знаю. Я все время гулял по больнице, пока ждал отца, и много раз тебя видел. Не знаю, почему меня так злило, что ты смеешься и шутишь с другими. Но я очень злился.
Не знаю. Когда отец сказал мне, что у него ВИЧ, я не думал, что он умрет, но он так и не стал принимать таблетки. Все случилось очень быстро. С тех пор как он умер, наступила черная полоса. Мама на двух работах, и дом без отца опустел. Все изменилось, как бы я ни старался делать вид, что это не так.
Наверное, я просто думал, что ты притворяешься. Я видел тебя в коридоре с друзьями, или кто они тебе, и думал, как это несправедливо, что ты ведешь себя так по-обычному, так нормально. Ну, типа ВИЧ-инфицированные же больны. И должны вести себя как полагается больным. И все они несчастны — по крайней мере, мой папа был очень несчастным, потому я и думал, что ты тоже должна грустить.
Это было просто несправедливо. Не знаю, как еще описать.
С Майлзом я знаком уже давно. Он живет в соседнем доме, но узнать его получше я смог только в этом году. Ну и еще совсем не легче от того, что, как ты знаешь, мне нравятся парни, а ему — нет. Говорят, я должен написать, что ты не виновата. Я согласен. Наверное, ты тут ни при чем. Не знаю даже, зачем я тебе все это рассказываю; наверное, потому что должен объяснить.
Как я уже написал, я правда не знаю, что сказать. Для тебя все так хреново обернулось, и ничего уже не исправить… Прости. Не могу сказать, что не знал, как все получится, ведь на самом-то деле я даже об этом не думал. Я просто… не мог поверить. Вот ты ВИЧ-положительная, и все у тебя так хорошо… в отличие от моего отца. Это просто несправедливо.
Ладно, неважно. Меня выгоняют из школы, а ты, скорее всего, переведешься. Прямо трагический финал “Гамлета” — помнишь, мы с тобой на литературе обсуждали.
Прости еще раз,
Джесс».
33
Наступает пятница, и я не готова. Я три месяца представляла, что буду чувствовать на премьере. Знаю, что это не Бродвей, но мне в первый раз доверили срежиссировать целый мюзикл. По крайней мере, так я себе говорю по пути в школу.
Я делаю глубокий вдох и закидываю рюкзак на плечо. Участники постановки должны заходить в актовый зал через боковую дверь школы. Я подхожу ближе и замедляю шаг. У главного входа собралась огромная толпа. Я еще далеко, и мне не видно всех лиц, но там явно не только родители, слишком много народа.
— Просто не верится, что они все же показывают этот мюзикл, — заявляет какая-то женщина. Она практически кричит — так громко, что ее голос разносится над гулом толпы. — «Богема» с самого начала была совершенно неподходящим выбором, но теперь еще и ВИЧ-инфицированный режиссер. Они нам хотят что-то сказать?
Живот сводит. Нет. Я не могу. Этого не должно происходить. Не в наше время, не в этой школе.
Я залетаю в боковую дверь и, не поднимая головы, пробираюсь в конец коридора. Лучше всего спрятаться в кладовке с реквизитом. Все, что нам нужно, уже на сцене, так что там меня никто не потревожит. Я стрелой мчусь к кладовке, приоткрываю дверь и проскальзываю внутрь.
Мимо торопливо кто-то шаркает, и я затаиваюсь еще глубже внутри. Дверь не запирается, но здесь достаточно места, чтобы укрыться от любопытных глаз.
— Там некоторые возмущаются по поводу Симоны, — звучит голос совсем близко. Кажется, это Кэти, новая ведущая машинистка сцены. — Не знаю, стоит ли кому-нибудь из нас встать к дверям и проверять билеты. Они там совсем с ума посходили.
— Хотя бы не дерутся? — Это Палумбо. Его низкий, мягкий голос всегда напоминает мне мистера Фини из сериала «Парень познает мир», но сейчас в нем слышны нотки беспокойства. Представить не могу, как он со всем этим справляется, особенно с тех пор, как перестал разговаривать с мисс Клейн.
— По-моему, нет, — отвечает Кэти. — Это было бы уж слишком.
— Я еще никогда ничего подобного не видел, — признается Палумбо. Потом спохватывается. — Слушай, иди найди мисс Клейн и скажи ей, чтобы она попросила учителей-волонтеров встать у дверей и раздавать брошюры. А я постараюсь успокоить толпу.
— Хорошо, — говорит Кэти. — Мы как там, успеваем начать вовремя?
— Должны успеть, — подтверждает он. — Ты Симону видела?
Я крепко сжимаю ручку двери. Говорить сейчас с Палумбо я точно не смогу. Прошлый раз дался мне тяжело, причем это едва ли можно было назвать разговором.
Я вздыхаю, оглядываясь по сторонам. В кладовке полно разных шляп. Ближе всего ко мне висят свадебная фата и ковбойская шляпа, розовая и блестящая. Оставшееся пространство заполняют груды полуоткрытых коробок.
— Пойду поищу ее, — говорит Палумбо. — Если придется, начнем без нее, хотя это, конечно, будет неправильно. Ты точно видела, как она зашла?
— Точно, точно, — отвечает Кэти. — Она прям мимо меня прошла и ничего не сказала.
Черт. Видимо, не так уж незаметно я пробралась.
— Хорошо, — говорит Палумбо. — Пойду посмотрю.
Знаю, я его подвожу. Палумбо выбрал меня режиссером, потому что поверил в меня. Ребята часами зубрили слова и разучивали песни, красили декорации и запоминали, куда раскладывать реквизит, пока на сцене гаснет свет. Эта постановка — результат упорного труда огромного количества разных людей, включая Палумбо. Я просто не могу его бросить.
А еще не могу подвести себя, девчонку, которая хотела когда-нибудь поставить «Короля Льва» или «Призрака оперы», чьей самой заветной мечтой было срежиссировать постановку «Гамильтона». Я никогда этого не добьюсь, если буду прятаться. Я даже не могу избавиться от мысли, которой так долго и успешно избегала, — что моя мама бы во мне разочаровалась. Она не успела меня узнать, но почему-то мне кажется, что она бы во мне разочаровалась, если бы узнала, что я отсиживаюсь в кладовке.
Я бы сама в себе разочаровалась.
Кто-то стучит в дверь. Я замираю. Значит, думают, что тут кто-то есть. Иначе зачем стучать? Это же гребаная кладовка.
— Симона? — слышится голос Майлза. — Ты там?
Я прикусываю губу. По ту сторону двери повисает молчание. Если не отвечать и сидеть тихо, он может и уйти.
— Твои ботинки видно, — через несколько секунд произносит он. — Я знаю, что ты там.
— Может, я не хочу разговаривать.
Нет ответа. Вместо этого дверь приоткрывается. Он одет во все черное, сверху лакроссовская футболка. Так странно видеть его неловкость. Я и раньше замечала, как он нервничает, но еще ни разу — чтобы так сильно.
— Ты что, плачешь? — Он понижает голос до шепота.
— Нет. — Словно в доказательство, я вытираю щеку. Может, я и правда немного расчувствовалась, но слез точно не было. — Просто не хочу никого видеть. Вот и все.
Он медленно кивает, засовывая руки в карманы.
Теперь он больше не может мне просто нравиться, как когда мы вместе смотрели нетфликс или болтали на скамейке в парке. Или у него на кухне, хотя… тогда все уже запуталось. Но теперь окружающие вмешиваются в то, что должно было остаться между нами.
— Слушай, — говорит он и делает шаг внутрь. Я не двигаюсь с места, но ему все равно удается протиснуться между полок. — Я пойму, если ты больше не хочешь со мной общаться. Но я должен был тебя увидеть.
— Меня? Изгоя? — хмыкаю я. — Все меня ненавидят, хотя даже не знают, и твои родители тоже. Даже ты за меня не заступился.
— Это несправедливо. — Он закусывает губу. — Я пытался.
— Несправедливо? — Я мотаю головой. — Знаешь, что правда несправедливо? То, что мне сейчас приходится разгребать, — тебе такое и не снилось. Это как… такая пропасть, где с одной стороны — я, моя семья и еще несколько людей, которые нас понимают, а с другой — все остальные. Я думала, ты на моей стороне. Мне нужно больше людей на моей стороне. Сейчас мне тяжело, но одной — в разы тяжелее, и когда ты там сидел и ничего не говорил, я чувствовала себя ужасно одинокой.
— Симона, блин, я… — Он беззвучно открывает и закрывает рот. — Я правда не хотел. Это было не… Наверное, сейчас уже не важно, но я не… Я просто затупил. Я не привык ругаться с родителями.
Я таращусь на свои колени. Не знаю, что тут сказать.
— Но поругался, — добавляет он. — Как только мы вышли на улицу. Я сказал им, что они наговорили полнейшей херни и что ты вела себя в миллион раз лучше них, хотя ты всего лишь подросток.
Я поднимаю на него глаза.
— Ты так и сказал?
— Угу. И еще пару слов добавил. Они, конечно, не оценили — и я теперь наказан, — зато это чистая правда. Надо было мне сказать при всех. Прости.
Не могу представить, как он произносит слово «херня» при родителях. Из-за меня.
— Спасибо, — тихо говорю я. — Как благородно с твоей стороны.
Он глядит на меня еще пару секунд, будто чего-то ждет, но я лишь смотрю в ответ. Меня впечатлил его поступок, но это не значит, что я сейчас брошусь с ним целоваться.