общественной ступеньке. Я думаю, что именно тогда формировалась основа моего политического воззрения, убеждения в том, что социал-демократия — единственно возможный в политике путь развития. Верующим я не стал, хотя, естественно, играл эту роль, не хотел подводить руководство лагеря в Странде. Но позже, столкнувшись в жизни с разными политическими течениями, я более или менее бессознательно обратился к этой христианской основе, истине… Не хочу выглядеть краснобаем и сравнивать Герхардсена или Гру с Иисусом Христом. Однако все же… если присмотреться… За что боролись рабочие, вожди рабочего движения? За устройство рая на земле. Не рая, где все в избытке, где реки из молока и меда… не земли обетованной. Но разумного рая. С практичными домами-блоками, дешевыми автомобилями, кооперативами и профсоюзами. И им это удалось. Ничего не попишешь! Пусть себе криво усмехаются некоторые по поводу блочных домов, «Фольксвагенов», замороженной рыбы и готовой пиццы. Мне-то какое дело! Не беспокоит меня пустая болтовня политических пророков насчет судного дня. Не волнуют современные утверждения насчет загнивания, исчезновения социального… У меня, как сказано, своя вера и еще — немного смирения и покорности.
Бьерн Греттюн был настоящим экспертом насчет увязывания больших проблем в жизни с самыми повседневными событиями. Он добился того, что мы поняли — хихиканье в спальне после десяти вечера было бунтом против Христа. Он добился того, что главные зачинщики добровольно вставали и признавали свои ошибки. И Бьерн Греттюн прощал их. Но больше всего мне запомнился вот какой случай из жизни в лагере. Двое мальчиков были пойманы на месте преступления, или, буквально говоря, со спущенными штанами, когда они листали почти порнографический журнал. Бьерн Греттюн призвал нас в зал на специальную внеочередную службу. Оба грешника должны были стоять всю службу возле Бьерна Греттюна, который громовым голосом рассказывал нам о плоти и соблазнах. Через час должны были отвечать грешники. Заикаясь и запинаясь, и красные, как раки, они признались, что делали, как старый Онан. Но когда Бьерн Греттюн спросил их, «касались ли они друг друга», они ответили в один голос «нет». И Бьерн Греттюн простил их, хотя и в сомнении. Я знаю, может нехорошо так думать, но я всегда втайне желал, чтобы Бьерн Греттюн порицал и поучал меня несколько иначе. Одна мысль — стоять перед всеми на виду, как это было с двумя онанистами, приводила меня в неописуемый ужас, я желал себе другого. Да, я хотел милостивого наказания. Я хотел бы, чтобы Бьерн Греттюн окликнул меня, когда я выходил из столовой. Я хотел бы, чтобы он положил мне руку на плечо и спросил, как у меня обстоят дела с Иисусом Христом. Он ведь обратил на меня внимание в последний раз. Я был таким отсутствующим во время совместной молитвы. Бродил я и думал-думал наперекор Вере? На этот вопрос я не хотел отвечать. Хотел бы молчать… насколько хватит сил. Я хотел бежать, в горле сдавило, и тяжелее, тяжелее становилось в груди. Только на берегу, когда я увидел птичку, скользившую по водной глади, я, рыдая, признался, что мне не достает веры, что я не в состоянии представить себе, будто Иисус возьмет на себя мои грехи. И Бьерн Греттюн как раз в этот момент убрал руку с моего плеча, повернул меня лицом к себе, посмотрел кротко и сурово на меня, и я сразу понял — все уладится. «Эллинг, — сказал он и в упор взглянул на меня, — большой грех, что ты мне рассказал. Но нужно просить о вере. И теперь ты и я, мы вместе помолимся и попросим. Хочешь?»
Дальше я видел два варианта. Выбор зависел от моего физического и душевного состояния вечером, когда мы укладывались спать. Устал я за день или не очень устал. Если выбился из сил, играя в футбол, я выбирал короткую версию. Она была такова: Бьерн Греттюн и я стоим на берегу. Обсуждая проблему Эллинг и Господь Бог, он обнимает меня своими загорелыми руками. Я представляю себе, как мне станет скоро легко, свободно, придет ощущение счастья, предчувствие близости Бога. Святой Дух войдет в меня, я переберусь в палатку для взрослых, стану частью взрослого содружества. Мои ровесники, не очень-то верующие христиане, пусть делают, что хотят — хихикают, жуют припрятанные в кулечках сладости и бросают злобные слова, мне что? На меня снизошел Мир. Мы сидим в палатке после десяти вечера, пьем обжигающий губы чай и говорим полушепотом о сомнении и вере, о вине и примирении. Мы молимся вместе, и мы взаимно прощаем друг друга.
Вторая версия была более драматической и развертывалась различно. Например, один ее вариант был таков. Я вырываюсь из рук Бьерна Греттюна. Плачу и бегу в лесную чащу, в темную глубь леса. Бьерн Греттюн следует за мной, одетый в белый свитер. Он зовет меня, озабоченный и взволнованный. У него, дескать, не было намерения испугать меня. Но он это сделал. Он, Бьерн Греттюн, безжалостно растоптал приютившуюся во мне птицу, она вспорхнула и запуталась в закоулках моей души с жалобным криком. Бьерн Греттюн не отстает. Но вот я споткнулся и упал. Терновник исколол меня до крови… Все равно поднимаюсь и бегу, дальше и дальше! Бьерн Греттюн за мной. Он понял. теперь серьезность положения. Понял, что мир молодого парня рухнул, когда он задавал ему там на берегу будто бы безобидные, однако довольно коварные вопросы. Ему бы остановить малыша Эллинга, обнять и просить о Милости. Но Эллинг ослеплен страхом и сомнением. Безбожник, он мчался в ночь. А за ним Бьерн Греттюн. «Ты не уйдешь от Бога!» — кричал он мне вслед. И его слова, точно лезвие бритвы, точно острый нож под лопатку. Я падаю, наконец, лежу и тяжело дышу, сосновая ветка незаметно колет щеку. Бьерн Греттюн склоняется надо мной… Бьерн Греттюн.
В другой раз было по-другому, особенно, если очень хотелось спать. Тогда случалось, что я падал в пропасть или в бурную реку. Бьерн Греттюн искал меня и находил. С опасностью для жизни он прыгал с вершины горы в мрачное глухое ущелье или бросался в жуткий водоворот. И спасал меня. Всегда. Несколько раз я умирал. Тогда я улыбался ему на прощанье, и он доставал из кармана Новый Завет и зажигал зажигалку, которую носил при себе, хотя и не курил. Мы говорили вполголоса, выясняли все непонятные места в Тексте, прежде чем я отправлялся в царство смерти, то есть, засыпал. Иногда случалось и такое: я не умирал, а был избран руководителем над другими ребятами, руководителем в содружестве других руководителей. Все происходило в зависимости от того, в какой форме я пребывал вечером.
После визита, нанесенного Эллингу Эриксеном из социальной конторы и Ларсеном с первого этажа, я почувствовал острую необходимость переложить часть своей боли и несчастья на плечи другого. Бьерн Греттюн моих мыслей как нельзя лучше годился для такой роли. Светлая звезда на темном небосклоне! Я, конечно, не знал, где сейчас находился Бьерн Греттюн, и жил ли он вообще на этом свете. Но созданный моим воображением Бьерн восхищал меня. Мне казалось, я ощущаю объятие его сильных рук. Слышу его уверенный голос, который говорит мне, что я тот, на кого можно положиться. В действительности же он ни единого раза не обратился прямо ко мне за четыре недели жизни в лагере. Я был тихим и скромным мальчуганом, всегда позади других, незаметный резерв в футбольной команде. В беге на местности я никогда не был ни первым, ни вторым, ни третьим. Но и не последним, как Бьерн Греттюн имел обыкновение говорить в утешение, шестнадцатым или, например, двадцать вторым. Он не замечал меня, а я видел только его, его.
«Бьерн Греттюн, — думал я. — Сейчас я снова бегу во всю прыть по ночному лесу. Кто-то шепчет, что я приближаюсь к бездне. Пожалуйста, приди и обними меня, крепко и по-дружески. Или: Эллинг погибнет».
Когда большинство людей сидели и смотрели вечером «Новости дня», я пошел на Гревлингстиен 17«б» и наклеил имя «Бьерн Греттюн» возле звонка безымянной квартиры рядом с Арне Моландом.
Глупо? Возможно. Но когда я возвратился к себе домой и зашел в комнату Ригемур, мне показалось, будто я вижу движение за стеклами в той квартире. На одну секунду привиделось.
Бьерн Греттюн сидел в темной комнате. Не верю, чтобы он молился. Я полагаю, что он покинул Бога или Бог покинул его. И еще одно: я не думаю, что это имеет значение. Чутье говорит мне, что Бьерн Греттюн с Богом или без Бога остался тем же, каким я знал его много-много лет назад. Имя Бьерна Греттюна было для меня синонимом железной воли и непреходящего чувства справедливости. Именно в таком союзнике я сегодня нуждался.
Лишь позже, когда я увидел Ригемур Йельсен, стоявшую с кувшином воды возле больных растений, я вдруг по-настоящему понял, что означало предложение Эриксена. Теперь до меня дошло. Меня хотят выбросить из квартиры. Не больше и не меньше. Они хотят выселить меня из дома моего детства. Сказал я «не больше и не меньше»? Чепуха! Больше, конечно. Что он, собственно говоря, подразумевал? Одна мысль, что кто-то должен «немного присмотреть» за мной привела меня в тошнотворное состояние. Как можно вообще присматривать «немного» за кем-то? Либо полный контроль за человеком, либо никакого контроля. Середины нет и не может быть. Эриксен из социальной конторы стоял фактически здесь, в моем собственном доме, доме моего детства, в доме, который, по его словам, теперь невозможно оплачивать больше и… говорил со мной, как с двенадцатилетним мальчуганом, недавно потерявшем родную мать. Почему он не хотел считаться с фактом, что личность, с которой он вел переговоры, благородный мужчина 32 лет, мужчина, который должен бриться два раза в день, дабы выглядеть представительно… и он делал это? Да, могу подтвердить. Два раза ежедневно. И летом, и зимой. В солнце, в дождь, в снег и туман. Эриксен из социальной конторы задумал потеснить этого мужчину, некого Эллинга, у которого был рост один метр и восемьдесят сантиметров без башмаков и который весил восемьдесят четыре килограмма (чистый вес). Мужчина получал каждый месяц социальное пособие, а в остальном… никого не беспокоил. В газетах я, между прочим, читал, будто сотрудники социальных контор загружены по горло работой и потому не справляются с ней. Неправда! Неправда! Ложное мнение. Я и раньше не очень-то верил, подозревал, а вот теперь визит Эриксена рассеял все сомнения. Я утверждаю, что у Эриксена из социальной конторы было достаточно много времени, достаточно, чтобы мучить меня в моем собственном доме.