икогда.
Сразу отпускает. Фу! Слава богу. Приснится же такое.
Но потом становится жалко, что нет у меня такой тетради.
Даже еще жальче.
Потому что, если бы она была, я бы ее не потерял.
Наверное. Хотя кто знает.
Дилемма приговоренного
Человек приговорен к смерти. Кассация отклонена. Он ждет казни.
Вдруг охранник предлагает ему бежать. Охранник может вывезти его за ворота тюрьмы, высадить из машины на людной улице и всё.
Человек задумался.
Допустим, охранник – провокатор.
Тогда в положении приговоренного ничего не меняется. Беглеца хватают у ворот и водворяют на прежнее место. Вряд ли его таким изысканным способом хотят убить при попытке к бегству – ведь он уже приговорен к смерти. При попытке к бегству убивают тех, кого хотят ликвидировать, а законно расстрелять или даже запрятать на длительный срок почему-то не могут.
Про охранника я так подробно, ибо опасаюсь, что читатели именно к нему прицепятся.
Хотя дело не в нем.
Итак, человек задумался.
Если не бежать, тебя обязательно казнят.
Но есть крохотный шанс, что тебя помилуют. И уж совершенно точно, казнят не сегодня. Может, даже через год или через три. Может, там какая-то проверка идет. Может, адвокат подаст еще одну какую-нибудь, особенную, международную кассацию; а там и пересуд. В общем, какое-то время пожить еще есть. А можно смертельно заболеть, тем самым перехитрив карающую Фемиду: если у человека, приговоренного к смерти, вдруг обнаружат рак или тяжелую сердечную недостаточность – неужели его тут же пристрелят? Нет, конечно! Лечить будут. А он сам помрет от неизлечимой болезни, почти как на воле, красота.
Если бежать, то скорее всего поймают. Не в тот же день, так через месяц.
И тут уж казнят по-быстрому.
Остаться на свободе – крохотный шанс. Да и что это за жизнь? Под чужим именем, в чужом городе, изменив внешность и походку. Никогда не встретиться с родными и близкими, не увидеть родной дом, любимую улицу. Бояться каждого стука в дверь, звонка по телефону, окрика на улице. Удрать за границу и там тоже жить тише воды ниже травы, под чужим именем и в чужой стране? Тоска. А какая мука любимым людям! Они ведь узнают про побег. Будут рады, что жив, но будут томиться вечной невозможностью встречи. Не смогут ведь жена, мать и дети тоже перейти на нелегальное положение! В общем, живой труп.
И всё равно в любой момент могут поймать и вернуть в камеру смертников.
Так что, может быть, лучше там и оставаться?
Пасхальное. Тридцать девять лет спустя
Самая лучшая у меня Пасха была, на которую меня не пустили.
Нас с девушкой не пустили, это был 1973 год, церковь Ивана-Воина на Якиманке (тогда она называлась улица Димитрова). Красивый храм, крыша вся в разноцветных треугольниках. Днем проезжаешь мимо – солнце играет, сердце радуется. Вечером тоже красиво, в закатном огне. А в ту ночь из-за ограды, из-за тонкого темного кружева еще безлиственных садовых веток – так прекрасно светились окна сотнями свечек и золотом иконных окладов.
Но нас не пустили. Крепкие улыбчивые ребята стояли цепью около ворот. Расступались, когда подходили старушки и старички, изможденные девушки в черном, нелепые парни с бородами-метелками: ребята слегка размыкались и давали им пройти. И тут же смыкались, когда подходили обыкновенные люди. Мягко отталкивали плечами и локтями и вполголоса как будто напевали, мурлыкали: «Домой, домой, домой».
Церковь сияла, как светлый разрыв в темных тучах.
Но не пустили.
Мы поехали домой (к ней; она тогда была одна дома).
Пришли. Было без чего-то двенадцать.
Мы очень серьезно зажгли свечку на столе. Поставили икону на комод. Перед иконой тоже зажгли свечу. Сидели молча, глядя на огонь – другой свет погасили.
Потом я включил радио. Вовремя включил, просто чудо. «Начало последнего, шестого сигнала, – сказал диктор, – соответствует нолю часов по московскому времени». Запищало. Шестой сигнал был чуть длиннее.
– Христос воскрес, – сказала она.
– Воистину воскрес, – сказал я.
Мы поцеловались. Сначала три раза, а потом еще много раз.
Поскольку Великий пост завершился и надо было отметить его окончание. Хоть мы его и не соблюдали, конечно, но всё равно прекрасно было.
Когда мы спали, нам обоим – мы утром рассказали друг дружке – снилась церковь, сиявшая недостижимым золотым светом сквозь темные ветви деревьев, сквозь прутья ограды.
Господи, как всё изменилось, однако. Всё другое. Снаружи и внутри.
Но Христос тем не менее воскрес.
Дальше – тишина
«Идут старый и молодой, и молодой у старого спрашивает…»
Эту странную фразу со странной усмешкой любила повторять великая артистка немого кино Александра Сергеевна Хохлова
Когда я в первый раз услышал, я очень удивился.
Тем более что Александра Сергеевна эту фразу мастерски оборвала.
Идут, мол, старый и молодой.
И молодой у старого спрашивает.
И вдруг стоп. Как будто выключили. Тишина.
– И что? – спросил я.
– Что – «что»? – переспросила Александра Сергеевна.
– Что он спрашивает?
– Кто?
– Молодой! – сказал я. – Это, наверное, анекдот?
– Наверное, – сказала она. – Это мне Пудовкин рассказывал.
А Пудовкин рассказывал вот что.
Пудовкин был на войне, в 1914 году пошел на фронт.
Вот, рассказывал Пудовкин, сидит он в окопе. Обстрел идет. А рядом солдат. Пожилой русский мужик лет сорока – Пудовкину-то было – спасибо – двадцать два. Пудовкин был студент-физик, а солдат – совсем простой человек, крестьянин. Вот солдат подмигивает и говорит:
– Слушай, парень, чего расскажу! – видно, какую-то байку рассказать собрался, чтоб не так страшно под обстрелом. – Слушай. Идут старый и молодой. И молодой у старого спрашивает…
И вдруг свист – осколок. Этому солдату полголовы сносит.
Стрельба, атака, немецкий плен, побег, возвращение в Россию.
И всё это время Пудовкин спрашивал всех встречных и поперечных:
– Идут старый и молодой, и молодой у старого спрашивает… Как там дальше?
Но никто не знал. Ни один человек.
– Да, сказал я. – Идут, значит, старый и молодой.
– Вот, – сказала Александра Сергеевна. – А молодой у старого и спрашивает…
Она коротко засмеялась.
Я тоже попробовал усмехнуться коротко и мудро. Но не получилось. Потому что я тогда был совсем-совсем молодой.
Девятое января
Василий Алексеевич Кириллов, землевладелец и кандидат прав Юрьевского университета, проснулся и поглядел в окно. Было сухое зимнее утро.
Василий Алексеевич был сильно не в духе: тому были две причины. Спустив босые ноги на лоскутный коврик, он гадал, какая из этих причин сильнее.
Первая – вчера он окончил читать известный роман Достоевского «Бесы» и понял, отчего родители прятали от него эту книгу. Негодяй-автор вывел там его отца, инженера Алексея Ниловича Кириллова, в виде полоумного революционера, который вдобавок еще и застреливается. Да, в молодости отец путался с Нечаевым, но вовремя одумался, пошел служить и закончил свои дни в полном благополучии, выйдя в отставку статским советником, то есть генералом, и крепко обеспечив семью.
Но ведь не потребуешь опровержения!
Василию Алексеевичу показалось, что сестра Анна знала об этой книге: недаром, когда речь заходила об отце, она улыбалась и глядела в сторону.
Анна – вот вторая причина.
Кириллову было двадцать восемь, он только собирался вступить в брак, но всё откладывал этот важный шаг, и последние три года безвылазно жил в наследственном имении, недалеко от Режицы. Окончив курс, он записался было частным поверенным в окружном суде, но, проиграв первое же дело, махнул рукой. Выходило, что адвокатство обходится дороже, чем жить в своем имении скромным барином.
Жил он вместе с матерью – генеральшей, как звали ее слуги, – и младшей сестрой Анной, девушкой на выданье.
И вот вчера сестра Анна ушла к арендатору Блюменфельду, сказав, что женихов всё равно нет, а она выше предрассудков.
Блюменфельд назывался латышом, но Кириллов был уверен, что он еврей – уж больно чернобород и больно лихо носил картуз с лаковым козырьком.
Затрещали дрова в растопленной голландке. Этот звук встревожил Кириллова.
Он прикрыл глаза и увидел белую площадь и людей, которые падают под ружейными выстрелами.
Он увидел, как мужики жгут его имение, отец бросает бомбы, а сестра Анна гарцует на лошади.
– Уезжай, братец, пока не поздно! – кричит Анна. – Пощады не будет, беги!
Но куда бежать?
В Польшу? Польша будет свободной! Но ее растерзают Россия и Германия. В Германию? Там невзлюбят славян. В Италию? Там будут возрождать римский дух. Во Францию? Ее завоюет Германия. В Испанию? Там католики и нищета. В Англию? О, как они скупы и надменны. В Америку? Но боже, как это далеко и страшно…
Картины мелькали, как в волшебном фонаре.
«В Швецию! – хлопнул себя по лбу Кириллов. – Вот куда надо бежать: в Швецию».
Он очнулся и помотал головой. С досадой подумал об Анне. Ох, эти эмансипе! Но всё же – она такая юная, свежая, красивая, а у этого Блюменфельда отросшие грязные ногти на ногах – он летом видал. Эмансипе-разэмансипе, но как можно обнимать такого мужчину? Брр!
Он протянул босые ноги к кафельному боку голландки и заметил, что у него ногти тоже немножечко того… загуляли.
– Яков! – крикнул он слуге. – Возьми у генеральши малый несессер!
Постриг себе ногти, собрал их с ковра в ладонь, бросил в печь, снова лег.