Когда она через неделю вернулась, он выскочил навстречу в джинсах и тонкой маечке, с разбегу обнял ее, стиснул, поцеловал в губы.
– Ты еще здесь? – отпрянула она.
– Наташа, Наташа, – он стонал, не разжимая объятий.
Она вырвалась, взяла из гардеробной сумку и молча пошла в его комнату. Распахнула шкаф.
Потом вышла с ним во двор. У задних ворот, под навесом, рядом с газонокосилкой и дровами для камина, стояла его старая «Киа».
– Давай последний раз поцелуемся, – сказал Коленька.
Она махнула рукой – езжай, мол.
Чем ближе к городу, тем тошнее становилось.
Коленька остановился. Вытащил из сумки зубную пасту.
Написал на лобовом стекле номер ее телефона. Изнутри писал, то есть задом наперед. Восемь девятьсот шестнадцать… девятка неправильно получилась. Неважно. Разобьется стекло – значит, судьба такая, безвестно погибнуть. Уцелеет – тогда пускай она поплачет.
Какой-то джип с мигалкой выскочил на встречку.
Коленька не уступил ему дорогу.
Стекло уцелело.
Он лежал в своей комнате. Нога была в гипсе.
– Ты хоть понимаешь, что ты дурак? – говорила Наталья Петровна.
– Наташа, – говорил он. – Нога срастется, ты меня шофером возьми. Или кем хочешь. А хочешь, пойду на юридический, ты же сама говорила!
– Помолчи, – она отошла к окну.
Окно было чуть не до полу. Она была в тонком халате. На просвет очень красивая. Если бы не сломанная нога, он бы прямо сейчас на нее накинулся.
– Я выхожу замуж за Геннадия Валерьевича, – сказала она. – Это мое решение. Про тебя скажу, что ты сын моей покойной подруги. Возможно, я тебя усыновлю. Будешь звать меня «мама Ната», – усмехнулась она.
– Наташа, – сказал Коленька. – Значит, мы с тобой… больше никогда?
– Забудь, – мрачно сказала Наталья Петровна.
Тайные записки Елены М.
Лена Маковская влюбилась в Серёжу Кириллова в девятом классе. Он был новенький, а она сидела за партой одна. Учительница ему сказала: «Садись вот сюда». Серёжа был высокий, аккуратно подстриженный. У Лены были зеленые глаза и рыжие прядки на висках. Она сказала ему на перемене: «Пойдем, я тебе покажу нашу школу». Они пошли по коридору. Навстречу шла физичка Клара Ивановна с лаборанткой Исаевой. Исаева несла связку проводов, Лена это на всю жизнь запомнила. Когда они поравнялись и разошлись, Клара сказала громким шепотом:
– Ох ты! Красивая парочка!
Лена обернулась.
Исаева тоже обернулась. Они обе – Клара и Исаева – засмеялись.
– А может, правда? – сказал Серёжа и улыбнулся.
«Вот так!» – сказала себе Лена.
Лена говорила ему, и его родителям, и своим маме с папой, и подругам, и знакомым мужчинам тоже, коллегам и друзьям семьи, что он самый лучший, самый умный, самый добрый и красивый на свете.
Она объясняла своей дочери, что любовь бывает одна на всю жизнь. Остальное – дрянь, разврат или лубофф, то есть еще хуже. Когда женщина просто дает направо и налево, про нее всё ясно. А лубофф – это жалкий самообман. Та же дрянь, только с бантиком.
Однажды Лена (то есть уже Елена Михайловна) сказала Серёже (то есть Сергею Сергеевичу):
– Не зови к нам больше Матвеева. Он ухажерствует. Ручки целует. В прошлый раз произнес игривый тост.
Матвеев был старый институтский друг. Жалко таких терять. Но Елена Михайловна поставила вопрос ребром – буквально «или я, или он». Даже странно. Сергей Сергеевич подчинился: женщины иногда тоньше чувствуют, это правда.
Почти каждый вечер Елена Михайловна доставала из комода толстую тетрадь, садилась в кресло к окну и что-то записывала. Минут десять на это уходило. Потом запирала тетрадь в комод. На все вопросы отвечала: «Так, дневничок… Ты ведь порядочный человек, не будешь читать чужие записки?» Сергей Сергеевич кивал.
Елена Михайловна умерла внезапно: около полуночи вдруг проговорила, что голова кружится и всё.
После скорой и милиции приехали забирать тело.
Из-под подушки что-то выпало. Это был ключ.
Елену Михайловну унесли в сизом пластиковом пакете.
Сергей Сергеевич вернулся в спальню и сел у окна.
Под утро встал и отпер комод. Там были старые общие тетради и новые ежедневники тоже.
Мелко, без полей и пробелов, без чисел, месяцев и лет, было написано: «Люблю Серёжу люблю Серёжу люблю Серёжу он лучше всех он лучше всех он лучше всех».
Менялся только почерк – от школьного, почти детского, до старческого.
– Зачем?! Зачем?! – сжал кулаки Сергей Сергеевич и заплакал первый раз в их совместной жизни.
Вернее, уже после ее окончания.
Миша пишет Лёше, Лёша пишет Мише
Михаил Евгеньевич сел писать письмо Алексею Михайловичу. На прежнее письмо не было ответа третий день, и Михаил Евгеньевич набрался решимости поставить некоторые точки над «i».
Он собрался написать, что счастлив и горд, что его сын работает на такой прекрасной и престижной работе, да еще в Лондоне. Но неплохо бы отвечать на письма сразу: небось, на деловую почту реагирует мгновенно, а письмо от отца может висеть три дня. Тем более что именно родители обеспечили ему блестящее образование. Они, если честно, просто жизнь на это положили.
Собрался написать, что мама – вернее, не мама, а мачеха, которая Леше с полутора лет заменяла мать, потому что его настоящая мама погибла – что она с трудом приходит в себя после операции, а сын почему-то молчит. Нет, пока ничего не надо. Нет, он уверен, что сын поможет в случае чего, но хотелось бы, чтоб он это сам предложил, не дожидаясь просьб.
Еще хотелось написать о прискорбном равнодушии сына к высланной ему обновленной биографии Ельпидифора Макаровича Коровкина, их предка, вице-губернатора Закавказского края. Корни своего рода нельзя забывать ни при каких обстоятельствах, тем более живя за границей.
Вот так примерно.
Сложив в уме письмо, Михаил Евгеньевич включил компьютер.
В этот самый момент Алексей Михайлович тоже открыл почту.
Он хотел написать, что в суете и рутине хочется найти опору и комфорт в родной семье. И если на рабочее письмо надо отвечать в ту же секунду, то можно я отвечу на папино послезавтра? Так мне приятнее, мягче!
Написать, что бесконечно благодарен за всё, что для него сделано, но… но он, шестилетним ребенком будучи, вовсе не просил, чтоб его устроили в частную платную школу. И ни о чем дальнейшем не просил тоже.
Что его неприятно изумляет эта атмосфера намеков насчет маминой болезни. Да он последнюю рубашку снимет, в лепешку расшибется и хочет только самой малости: чтоб внятно сказали, что именно нужно. И еще. Его безумно утомили эти комплексы насчет мамы и мачехи. Он не виноват, что его настоящая мама попала под машину двадцать четыре года назад. У него мама только одна, вот эта, она его вырастила, он только ее любит, и для чего эта постоянная тяжелая шарманка, непонятно.
И еще. Он уважает хобби своего отца, эти раскопки интересных предков. Но он не понимает, какое отношение древний генерал Коровкин имеет к нему лично. А у него лично две недели был тяжелейший грипп, чуть богу душу не отдал, и никому не жаловался.
Михаил Евгеньевич занес руки над клавиатурой и написал:
«Привет, как дела? Надеюсь, всё ОК? Маме лучше. Целую, папа».
Отослал.
Алексей Михайлович тут же настучал ответ:
«Привет, всё супер. Был легкий насморк, но все прошло. Маму целуй. Л.»
Потом стер про насморк и отправил.
Выражение голоса
Это случайно получилось, честное слово.
Сочинив предыдущий рассказ про переписку отца и сына, я пошел на пляж. Дело было в Саулкрастах, под Ригой.
Жена сразу побежала купаться, а я решил пока посидеть на скамейке.
Подошла пожилая дама, которую я там уже видел.
Впрочем, пожилая – это не совсем точно. Если точнее, совсем старая. А если уж правду говорить – древняя старуха. Но в сарафане поверх купальника. Несмотря на свои примерно девяносто, довольно бодрая. Она искала зажигалку, потому что хотела покурить.
– У вас не найдется?
– Увы, я не курю, бросил.
– Я тоже несколько лет назад практически бросила, и сейчас курю пару сигареток после кофе, не более того. Но вот вчера курила весь вечер, и сегодня всё утро тоже. А на пляж пошла и зажигалку забыла. Потому что разволновалась. Вы, кстати, не знаете, как звонить в Москву по мобильному? А то у меня вдруг перестало получаться.
Она достала из сумочки телефон.
Разобрались. Оказывается, она забыла набрать код провайдера.
– А то вчера звонил Серёжа, сын. Говорит, что всё в порядке, но мне не понравился тон его голоса. Мне показалось, он что-то скрывает. Значит, как вы говорите надо набирать?
Я ей объяснил еще раз.
Она прижала телефон к уху. Соединилось наконец. Серёжа подошел. Она стала его допрашивать, как он на самом деле себя чувствует. Что у него на самом деле происходит, и какое у него на самом деле настроение.
Наверное, Серёжа дорабатывает последние месяцы до пенсии, и именно сейчас ему нужна мамина поддержка, а мама, понимаете ли, укатила в Прибалтику.
Но испытывает чувство вины. И курит от переживаний.
Завсегдатай
Буфет одного закрытого учебного заведения, в котором я преподавал в середине семидесятых, был, наверное, лучше многих других буфетов, но если честно – обыкновенный советский учрежденческий буфет. И ассортимент обычный: заветренные бутерброды с копченой колбасой и оранжевой рыбой, подозрительно черный чай в стаканах с подстаканниками, пирожное «полоска». Ну и, конечно, кофе. Вот кофе был у нас хороший, из большой никелированной кофемашины. Крепкий и душистый. Ну и булочки, разумеется. С изюмом. Поэтому все брали кофе и