Тут на другом краю стола постояльцы поднялись со скамей – закончили ужин.
Незвана потеряла интерес к беседе и закончила скороговоркой:
– Так он этим до смерти и хвастался… Хотите, гости дорогие, пораньше спать лечь? Сейчас, сейчас провожу до постелей, только свечу возьму…
Дарёна не собиралась идти спать. Скоро в трактир соберутся постоянные гости. Скоморохи придут, чтобы гостей позабавить. Тогда и надо отдать Не-раду узелок.
Девочка отнесла на кухню горшочек. Прежде чем поставить его в лохань с грязной посудой, Дарёнка пальцем сгребла со стенок остатки сметаны и аккуратно намазала себе щеки.
– Что это ты делаешь, внученька? – послышался сзади ласковый голос.
Дарёна обернулась.
На лавке, сложив на коленях руки, сидела старая Карасиха. Такая она была тихая, старая, усталая, что казалась частью этой кухни, частью рабочей утвари. Притомилась старушка, присела отдохнуть…
– Щеки сметаной мажу, – смущенно призналась Дарёна. – Веснушки свести хочу…
Карасиха неуверенно улыбнулась, словно пытаясь понять, не шутит ли девочка. Затем встала, взяла Дарёну за плечи, повернула к оконцу, откуда лился вечерний свет. Кончиком своего передника стерла сметану со щек девочки.
– Глупая ты, глупая! Веснушки сводить? Ты хоть в ушат с водой глянь – до чего они тебе к лицу!
– Да ну… Вон у Светаны, воеводиной дочери, кожа белая-белая…
– Знаю. Светана от солнца прячется. А ты с веснушками сама – как солнышко, словно лучами насквозь пронизана! А ты хоть знаешь, как появились веснушки?
– Нет…
– Не рассказывала я тебе?.. Ну, так сейчас расскажу!
В давние-предавние времена жил в одной деревне парень. И собой был хорош, и в пляске удалец, и в работе молодец. Все девицы в селе по нему сохли, а крепче всех извелась одна. И добрая была девка, и работящая, да вот беда – некрасивая, рябая. Парень на нее и не смотрел.
Пошла как-то девка в дальнее поле рожь жать. А день жаркий выдался. Работала она, устала – да и прилегла спать прямо на меже. Забыла, что опасно это! Можно рассердить и полевика, и межевика, и полудницу… Деревенские-то всех духов хлебных полей наперечет знают, да и нам, хоть в городе живем, их помнить надо, чтобы невзначай не обидеть.
Проснулась девка оттого, что кто-то за плечо ее тронул.
Открыла глаза, видит: стоит над нею красавица в белом сарафане, по подолу расшитом золотыми колосьями. И волосы тоже золотые, в косу не заплетены, по плечам рассыпаны.
– Что ты, – говорит, – жница, спать улеглась? Давай лучше со мной в пляс иди. Становись насупротив – кто кого?
Испугалась девка. Слыхала она, что полудницы любят девушек в пляс заманивать, да только не бывало еще такого, чтоб кто-то душу хлебного поля переплясал!
Хотела она учтиво отказаться, а полудница говорит:
– Коли меня перепляшешь, награжу тебя таким приданым, какого в ваших краях и не видывали!
От этих слов загорелось сердце девичье. Показалось ей, что встал рядом парень-красавец, в упор глянул: ну, что ты сделаешь, чтоб за меня замуж выйти?
Подбоченилась девка, тряхнула головой, притопнула ногой. В пляс пошла.
Полудница рукавами взмахнула, завертелась вихрем, песенку веселую затянула. Так порхает, что под ней колосья не гнутся!
А девка топчет межу, старается не отстать от соперницы. Да только куда ей! Она ж до полудня работала, устала, какие тут пляски! А все-таки не сдается, держится, о парне любимом думает.
У полудницы ноги проворные, руки легкие, взгляд насмешливый. Знай себе пляшет да поет.
А девка вымоталась, ногой за ногу цепляет, вот-вот упадет.
И когда не осталось уже силушки, взмолилась она Ладе, богине любви:
«Лада-матушка, всем верным сердцам заступница! Не из корысти я в пляс пошла! Любовью моя душа полна так, что вот-вот разорвется! Помоги, Лада, своей дочери!»
Молча, про себя так воскликнула – и упала на межу.
А над нею встала другая девка. Тот же сарафанишко, тот же платок голубенький, те же ря́бины на лице. И пошла та, другая, в такой лихой пляс, что птицы с небес опустились, звери из леса на опушку вышли, рыбы из речушки выскакивать стали – всем полюбоваться охота!
Поняла девка, что богиня Лада приняла ее облик и подменила в пляске.
Старается полудница, кружится, руками машет, но куда ей до богини! Вьется Лада, хохочет Лада, с песней теснит Лада соперницу с поля, к лесу!
На опушке остановилась полудница. Поклонилась смиренно:
– Твоя взяла. Не могу больше…
Ничего не сказала Лада. Молча вернулась туда, где лежала обессиленная девка… и исчезла.
Подошла полудница. Сказала тихо:
– Никогда не видала, чтоб смертный человек этак плясал… Что ж, я слово сдержу. Какое приданое хочешь? Сундук золота? Стадо скота? Наряды дорогие, драгоценными камнями расшитые?
Вздохнула девка: ни золотом, ни нарядами ей любви не добыть! И попросила:
– Не надо мне богатства. Коли можешь, дай мне красу несказанную.
Взмахнула полудница рукавом – и исчезла. А девке показалось, что лицо ей жаром опалило, словно солнце ее приласкало. Потрогала девка свои щеки – гладкие! Исчезли рябины!
Глянула девушка в небо – а уже и вечер, солнце садится! Пора домой…
Как вернулась девица в деревню – все сбежались на нее полюбоваться. Красавица идет – как лебедушка плывет, а лицо золотыми искрами обрызгано. Улыбнется – словно солнечные зайчики на щеках заиграют. Вечер уже, а от нее словно свет идет.
Парень, которого она любила, как раз с дневной работы вернулся, присел на завалинке отдохнуть. Как девица мимо прошла, он и имя свое позабыл. Проводил ее глазами, а потом встал и следом пошел.
Так до поздней осени и ходил за нею хвостом. А под зиму свадьбу сыграли.
А девушки с тех пор стали подставлять солнышку лица да просить, чтоб приласкало оно и их, подарило веснушки…
А ты, внучка, этакую красу сводить вздумала!
– Ну и зачем ей такой парень? – задрала носик Дарёна. – Клюнул на красоту, как ерш на уду!
– Клюнул-то он на красоту, – возразила Карасиха, – да ходил за девицей до зимы. На красоту многие парни клюют, но чтоб их удержать – одной красы мало. Тут и ум нужен, и добрый нрав, и руки работящие…
Призадумалась Дарёна – и за теми мыслями вылетела у нее из головы избушка Теребихи вместе с ее неприятной хозяйкой.
Впрочем, встретить Нерада у ворот и отдать ему узелок девочка все-таки не забыла.
Уж коли Яр за что-то брался, так не отступал до самого конца. Хоть и на ночь глядя, а договорился он с хозяином-купцом о недолгой отлучке и достал всё нужное для похода на пепелище.
Потолковал с дедом Карасем, тот сбегал к кузнецу и взял у него на время борону, принесенную в починку кем-то из окрестных мужиков. Старый лапоть и веревочку дал тот же Карась – за медяк. Хозяйка, оторвавшись от вечерних хлопот, одолжила старый хомут и дала обещанный туесок.
А тем временем, по густым сумеркам уже, собрались к Незване трактирные завсегдатаи.
Нет, это не были жалкие пропойцы, спустившие на зелено вино всё свое добро и теперь пропивающие всякую мелочь, что доведется стянуть у соседей. Таких Незвана не привечала, от них доходу мало, а неприятностей много. Такие шли в ночлежный дом у торговой площади или в дешевые кабаки. Вот там за худые сапоги, тут же снятые с ног, или за краденую с шеста для просушки тряпку хозяева наливали глиняную чарку мутной жидкости, которую сами гнали невесть из чего.
Нет, трактир Незваны считался заведением солидным и приличным. (Замужние соседки говорили иначе, ну да бес с ними, мало ли чего от ревности наплетут.) Именно из-за солидности и приличия сюда днем за выпивкой не ходили. Порядочным жителям Звенца днем других дел хватало. А к вечеру, перед сном, собирались звенчане у Не-званы, пили мед, вино или пиво (как кошелек позволял: в долг Незвана не поила даже давних знакомцев), толковали о городских новостях, посмеивались друг над другом – но чинно и спокойно. А уже по глухой тьме расходились по домам с факелами в руках.
Но сегодняшний вечер мог пройти и не так спокойно.
Незвана ходила вокруг стола, шутила с гостями, подливала вино – а украдкой покусывала губы от досады.
Потому что сошлись сегодня в ее трактире два парня – Томила и Соколик.
Обычно они старались не встречаться. Если один сидит у Незваны – другой идет еще куда-нибудь. Скажем, в трактир к Крому Горбатому. Парни и сами понимали, что были они – как кремень да огниво. Как сойдутся, так искра меж ними проскочит. И дело кончалось обычно дракой. Так лучше держаться друг от друга подальше.
И так благоразумно они себя вели, пока не прошла меж ними кузнецова дочь Рассвета, пока не глянула голубыми очами на одного и на другого. Всё, пропали Томила и Соколик, ничего не видят, кроме ее пшеничной косы. Ради красотки Рассветы, за одно ее доброе словцо готовы друг другу кости переломать.
Незване-то что? Пусть ломают, лишь бы не у нее в доме.
Пока-то всё мирно. Все скоморохов слушают. Двое пришли: Горыня и Нерад. Размалеванные, в нелепых цветных шапках – всё как положено. Сказали, что дед Деян устал, пораньше спать лег.
Горыня уже спел веселую песенку про то, как три вора друг у друга добычу воровали. А теперь Нерад бойко рассказывает сказку про то, как лиса, волк и медведь вместе на охоте добыли дикую свинью и принялись мясо делить.
– Решили они годами считаться: мол, самый большой кусок достанется самому старшему… – Не-рад изменил голос, сделал его женским, лукавым: – Лиса запела: «Когда Адама с Евой выгнали из рая, уже в ту пору я была совсем седая!» Тогда и волк запел: «Еще и не был создан свет, а я уже тогда был сед…»
Горыня на гудке подыграл тягучей волчьей песне.
А Нерад закончил:
– А медведь встал да как рявкнет: «А у меня ни сединки, а вам не будет свининки!» Сгреб свинью да унес…
Гости слушали, посмеивались, подталкивали друг друга в бока.