Господи, помоги моему неверию. Но страшный, пустой, невидящий взгляд не оставляет меня. Второй вопрос: как понимать смену искушения утешением, утешения — искушением? И, наконец, последний вопрос: почему Христос пришел не только для того, чтобы невидящие увидали, но и чтобы видящие стали слепы?
В рефлексии мое самосознание объективируется: я думаю о себе думающем. Я думающий — субъект; тот я, о котором я думаю, то есть объект моей мысли, реально тот же; тогда я думаю о себе, думающем о себе. В этой рефлексии о себе самом я не приблизился к себе, скорее удалился и, продолжая это объективирование себя, думающего о себе, думающем о себе... все больше удаляюсь от себя: объект мысли о себе, думающем о себе, не возвращается в субъект. Тожество моего самосознания в рефлексии повреждено: хотя реально субъект и объект мысли один и тот же, но идеально или ноуменально в рефлексии я не могу вернуться к себе. Это идеальное или ноуменальное несовпадение меня как объекта моей мысли со мною как субъектом этой же мысли я реально ощущаю и чувствую, во-первых, в противоречивости своих желаний и поступков, когда хочу одно, а делаю другое, в раздвоении самого желания, в стыде; во-вторых, в воспоминаниях, в воспоминании своей определенной, конкретной вины, в раскаянии и в отвращении к себе самому.
Видение видения — возвращение видения к видящему, само сознание; в отличие от поврежденного в рефлексии объективируемого самосознания видение видения — адекватное, реальное возвращение к себе. Оно объединяется с действием Святого Духа: «Когда же поведут предавать вас, не заботьтесь наперед, что вам говорить, и не обдумывайте; но что дано будет вам в тот час, то и говорите: ибо не вы будете говорить, но Дух Святый» (Мк. 13, 11). Заботы и обдумывание — это и есть рефлексия и объективирование, свобода выбора, Святой Дух дает видение видения. Апостол Павел: «мы не знаем, о чем и как должно молиться, Сам Дух неизреченными воздыханиями ходатайствует за нас» (<ср.> Рим. 8, 26). «Сей Самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы — дети Божии» (Рим. 8, 16). Свидетельство Духа моему духу — реальное тожество моего самосознания, то есть лицо, личность, взгляд, видение в видении меня Богом. Тожество моего самосознания — дар мне от Бога: рождение от Бога (Ин. 1, 13), рождение от Духа (Ин. 3, 8), «власть быть чадами Божиими» (Ин. 1, 12). Я подчеркнул <выделил> слово «быть», потому что тожество моего самосознания не единство моего сознания, хотя бы и синтетическое, не форма, а именно сущность его — абсолютная инвариантность моей души в видимой временности и прехождении. Скорее временность и прехождение — форма, в которой мне в грехе является тожественность, то есть абсолютная инвариантность моей души. От этого и отвращение к себе, и раскаяние, и стыд: я тот же и являюсь себе не тем же. Это чувство или ощущение настолько конкретно, что я определил бы его словами: тошно, мутит. Меня мутит оттого, что я тот же — не тот же. Меня мутит, когда я по-настоящему вспомню о каком-либо человеке, который когда-то для меня был самым близким, а сейчас абсолютно безразличен. Меня мутит от самого слова: прошло, проходит, пройдет. Отчего мутит? Отчего стыд, отчего отвращение к себе? Отвращение в двух измерениях: сейчас — в раздвоенности моего желания, в опустошенности чужого, невидящего взгляда, моего чужого, невидящего взгляда, смотрящего на меня; во времени, когда я вспоминаю себя, каким я был вчера, год, десять, двадцать лет тому назад. Если бы у меня было только аналитическое тожество сознания или только синтетическое единство самосознания, не было бы ни отвращения к себе, ни стыда, на меня не смотрел бы страшный, невидящий, опустошенный, чужой взгляд.
Тожество моего сознания — синтетическое, то есть алогичное тожество различного, тожество не того же самого. Это дар мне Бога, дар, который я не могу принять, потому что мне, как сотворенному, он не по силам, и не могу не принять, потому что я уже получил его. Тогда этот дар мне — реальное синтетическое тожество самосознания, видение видения в видении меня Богом — в грехе и рефлексии повредился и является мне в форме изменчивости и прехождения, во временной форме. Мое самосознание настолько извращено в невозможности ни принять, ни не принять Божественный дар мне, что в рефлексии именно изменчивость и прехождение я принимаю за содержание и сущность своей души, а единство для меня только абстрактная форма; причем в рефлексии это единство настолько опустошено, что стало только аналитическим тожеством понятия, полюсом интенциального отношения — трансцендентальным ничто. Тогда души и вообще нет. А так как моя инвариантность абсолютна, то есть не подчинена законам времени, то если душа не бессмертна, то ее вообще нет, есть только смена психических состояний. Нет и видения видения, а значит, и видения невидения. Но тогда нет и ощущения вины и сознания греха, нет и стыда, и раскаяния, и покаяния. Тогда на меня не смотрел бы мой пустой, невидящий, чужой взгляд.
Пустой невидящий взгляд опустошает меня, я теряю себя самого: я — не я. Но как я могу сказать: я — не я? Кто я, который не я? Кто я, говорящий себе самому: я — не я? Ведь это не абстрактные теории, не слова, я вижу это, все время вижу в страшном, опустошенном взгляде, не оставляющем меня. Это видит каждый человек, если внимательно посмотрит на себя, если у него хватит смелости взглянуть на себя самого.
В грехе и рефлексии я разделил подаренное мне синтетическое тожество самосознания: я отделил единство и тожество от многообразия и различного, первое я представляю себе как пустое аналитическое тожество понятия, второе — как несоединенное слепое многообразие, источник нечистоты и зла. Но, только гипостазируя аналитическое тожество или синтетическое единство самосознания, его можно принять за добро, чистую волю, категорический императив, идею блага или какую-либо другую гипостазированную идею. Само это дихотомическое разделение есть теоретическая сублимация свободного выбора, то есть греха. Оттого и мутит, что свою синтетическую тожественность — тот же не тот же — я представляю себе в рефлексии: в свободе выбора, во времени, в грехе. Первоначальную слепую, еще не прозревшую тожественность — в невинности — я потерял, новую в — Христе — еще не получил: я получаю ее в вере, я призван к тому, чтобы усилием восхитить Царство Небесное. Моя абсолютная инвариантность — вечная жизнь в Христе. Поэтому Христос и говорит о вечной жизни в настоящем времени: «Верующий в Сына имеет жизнь вечную» (Ин. 3, 36). «Слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь» (Ин. 5, 24).
Моя абсолютная инвариантность есть действие Святого Духа, потому что Святой Дух, исходящий от Отца, — Божественный ритм, ритм Божественного самосознания, причем личный: ритм как Лицо; поэтому не только идеальное, но реальное самосознание и единство Божественной Троицы. Святой Дух восстанавливает и мое, поврежденное в грехе самосознание. Мне кажется, так объясняются некоторые изречения из Евангелия и посланий о Святом Духе и Его действии в нас.
Повторяю основное экзистенциальное, религиозно-онтологическое противоречие, онтологическую невозможность, в которую я заключен и из которой сам, своими силами не могу выйти:
Бог дарит мне Свою бесконечную ответственность, абсолютную свободу. Он уже подарил мне ее, уже возложил на меня Свою бесконечную ответственность, бесконечный дар мне.
Я не могу принять Его дар мне — бесконечную ответственность, она мне не по силам.
Я не могу не принять бесконечной ответственности, она уже возложена на меня.
Эта невозможность ни принять, ни не принять Его дар — мое реальное онтологическое противоречие, реальная противоречивая сущность меня самого. И здесь, как бы в одной точке, в сейчас, заключены и мое отвержение, и мое призвание, и гнев Божий, и Его любовь в гневе. В моем абсолютном несоответствии Его дару, то есть в невозможности ни принять, ни не принять его абсолютная свобода стала только свободой воли, то есть свободой выбора, мотивированной содержанием выбора и детерминированной его формой. Вернее, не стала, а есть: невозможность ни принять, ни не принять абсолютную, немотивированную свободу и есть материально мотивированная, формально детерминированная свобода, то есть мой грех. Свобода выбора и есть эта невозможность, поэтому и детерминирована — мнимая свобода, и я раб своей свободы, раб своего греха. Это рабство в грехе — невидение. Но здесь же, в этой же точке, в сейчас и моя абсолютная свобода — видение; Бог уже возложил на меня Свою бесконечную ответственность: поэтому я не могу не принять ее — тогда вижу, вижу свое видение. Но Его ответственность мне не по силам — тогда не вижу; или вижу свое невидение. В невозможности не принять Его дар я внутри: в видении, в Его видении моего видения и моего невидения; в невозможности принять Его дар — я вне Его видения, не вижу. Но и вне Его видения я внутри, потому что сама невозможность ни принять, ни не принять Его дар мне есть не только рабство в грехе, но и мой вопль, открывающий мне глаза. Именно в полной невозможности какой-либо свободы выбора рождается моя абсолютная свобода — я совершаю невозможное: Бог совершает невозможное для меня — освобождает меня. В одной и той же двойной точке и мое отвержение и рабство, и мое призвание и свобода. Абсолютно эта двойная точка — любовь Бога и Его гнев на меня.
Любовь: Он сотворил меня по Своему образу и подобию.
Гнев: как сотворенный, я не равен Ему, не подобен. Тогда Он обвинил и проклял меня за то, что я не равен, не подобен Ему, за мое абсолютное несоответствие Его дару.
Любовь в Его гневе: Он обвинил и проклял меня, чтобы у меня открылись глаза, чтобы я получил лицо, взгляд, видение. Глаза открываются через грех. Больше ничего я сам не могу сделать, только грешить. Но «так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3, 16). Тогда Его проклятие стало благословением. Грехом Он и проклял, и благословил меня.