Обращение — призвание и переход к бодрствованию, обращение — сейчас. Я живу во времени, в свободе выбора, в автоматизме мысли и повседневности. Я сотворен по образу и подобию моего вечного Творца. Тогда призван, во всяком случае зван Им: прикасаюсь к вечности. Это разрыв времени мгновением — обращение. В мгновении я касаюсь вечности, во времени это мгновенное прикасание расширяется: как бы аналитическое продолжение во время; и некоторое время я живу в расширенном, продолженном во время мгновении. Весь этот временной промежуток расширенного мгновения — утешение: у меня сохраняется видение моего видения, видение в видении меня Богом. Но наступает затухание продолжения мгновенного касания, затухание — во времени; продолжение теряется во времени, в рефлексии, в объективировании, наступает искушение: невидение.
В этом описании обращения, смены искушения утешением, утешения — искушением есть все же погрешность, даже ошибка: я хотел дать объективное описание и ввел временную координату, а обращение не объективно, но абсолютно и абсолютно субъективно, и время в обращении — знак фактичности и контингентности и уже не время, но свершение и полнота времен. Я совершил ошибку, но эта ошибка поучительна: обращение осталось в пределах естественного, но оно не естественно, описание правдоподобно, но правдоподобие и есть ложь: подобосущие, а не единосущие, то есть арианство.
Если намерение, хотя бы и доброе, я чувствую как свое намерение, свое решение, то, как свое, оно уже стало дурным и греховным: это уже моя собственная праведность, а не Божья. Тогда я говорю: я падаю и подымаюсь, падаю и снова подымаюсь, и так иду вперед: совершенствуюсь. Это уже чистое фарисейство. Я иду только к греху. Я могу только грешить. Потому что все, что я сам делаю, сам от себя делаю, я делаю в свободе выбора, а в свободе выбора выбираю не Бога, а себя самого, что бы я ни выбрал; иду не к Богу, а к себе самому. Не я иду к Богу: Бог тащит меня к Себе, я же, «как лошак несмысленный», противлюсь. Кто этого не чувствует — льстит себе, верит еще не Богу, а себе самому.
Это не значит, что у меня нет бесконечной заинтересованности Богом. Она есть. Апостол Павел говорит: «желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Добра, которого хочу, не делаю, а зло, которого не хочу, делаю. <...> ...когда хочу делать добро, прилежит мне зло» (<Ср.> Рим. 7, 18 — 21). Но самый большой соблазн появляется, когда я делаю добро и иду к Богу, а думаю, что сам совершаю добро, сам, по своему решению иду к Богу. Тогда уже не иду к Богу и само добро, осуществленное мною, станет самым большим злом: лицемерием и фарисейством или формальным по долгу легализмом; о нем и сказано: «ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Апок. <Откр.> 2, 15—16). А о фарисействе: «Ибо ты говоришь: "я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды"; а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ и слеп и наг» (Апок. <Откр.> 3, 17).
Одного самоотречения мало. Чтобы самоотречение не стало воспитанием воли, фарисейским путем совершенствования, надо отречься от своего намерения, отречься от некоторого коэффициента, сопровождающего всякую мою мысль и намерение; этот коэффициент — я сам, свое. Иначе намерение объективируется, станет намерением намерения отречься, намерением намерения намерения... Само намерение, уже как намерение, мое намерение, есть намерение намерения, тогда объективируется. Это можно назвать теоретическим рефлексом лживости намерения. Практически намерение, как человеческое намерение, лживо: лицемерие думать, что я совершаю что-либо хорошее, намереваясь или сам решая совершить его; потому что мое намерение сразу же сопровождается самоудовлетворением, я нравлюсь самому себе, то есть самодоволен. Само удовлетворение, хотя бы нравственное, хотя бы самое идеальное, — лицемерный синоним самодовольства.
Обращение — не намерение, не совершенствование, а акт: акт обращения. Условно, по аналогии, назовем его путем обращения: потому что оно одно, и все же не одно, а многое, и как многое — одно; совершается много раз и каждый раз, как одно и то же покаяние — обращение, как одно и то же, хотя и не одно и то же. Само название акта обращения путем обращения — погрешность моего обращения, погрешность всей моей жизни, понимание всей моей жизни как некоторой погрешности.
Путь совершенствования выбирают, принимают в результате решения «работать над собой», «совершенствоваться». Это путь искренней лжи или лживой искренности. Путь обращения не выбирают, на путь обращения становятся. И не сам человек становится на путь обращения, Бог ставит его: призывает и повелевает, как Христос призвал Савла.
Бог ставит меня на путь обращения, а я по маловерию, по слабости духа схожу с него: тогда лицемерно, искренне лицемерно называю его путем совершенствования. Я живу сейчас: того, что было, уже нет, того, что будет, еще нет. Я живу сейчас, но все время забываю его, засыпаю и уже не живу; а только существую в воспоминаниях, в устойчивом, в автоматизме мысли и повседневности. Я имею в виду автоматическое воспоминание в малодушии и бесовском парении мыслей или в сентиментально-душевной чувствительности. Но есть другое воспоминание, актуальное, когда в сейчас живет и прошлое, и может, и будущее — свершение и полнота времен. Я живу сейчас, но не могу удержаться в нем, убегаю в сон, в пассивные воспоминания, в автоматизм мысли и чувства. Как понять эти смены бодрствования и сна? Не сейчас проходит, а я по слабости духа бегу от него, бегу от Бога. Но что значит: снова сейчас, многие сейчас? Это непонятная погрешность моего сейчас, погрешность меня самого, я сам как погрешность.
Есть неприятный привкус в словах: заботиться о своей душе. Христос сказал: на что человеку целый мир, если он повредит своей душе? Но как человек больше всего вредит своей душе? Христос сказал: «кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее» (Мф. 16, 25), «любящий душу свою погубит ее» (Ин. 12, 25). И еще: заботьтесь прежде всего о Царствии Божием, и все остальное приложится вам: приложится и спасение души. Не я должен заботиться о ней, Бог заботится, Он больше меня заинтересован в сохранении моей души. Поэтому заботиться о своей душе и значит: не заботиться о ней.
Заботы о своей душе так же эгоистичны, как и заботы о своем материальном благополучии и о своих прихотях; в конце концов тоже мирская забота: противоположные понятия принадлежат к одному роду, два полюса того же самого. Христос говорит не о заботах, а о ненависти к своей душе. Тогда Бог и сохраняет мою душу в жизнь вечную. Не мне это надо, а Ему. Что мне на небе, что на земле, когда Ты со мною. Когда Бог со мною, мне ничего не надо. Ему надо сохранить меня в жизнь вечную.
В заботах о своей душе, так же как и в пути совершенствования, есть намеренность. Намеренность требует и создает некоторые технические навыки, навыки — привычку: автоматизм мысли, чувства и повседневности. Это уже буква, убивающая дух. В автоматизме мысли и чувства усыхает моя душа. Богу не нужна усохшая душа.
Если я говорю об усыхании души, если прошу: да не усохнет душа моя, то не потому, что забочусь о ней: заботиться о своей душе и значит не заботиться о ней. Душа усыхает в автоматизме мысли, чувства и повседневности, в намеренных заботах о ней, наконец в опустошенности искушения. Усыхание души я увидел в опустошенности невидящего взгляда, эта опустошенность и есть усыхание души, смерть при жизни. Не смерть страшна, а смерть при жизни; ад и вечная мука и есть смерть при жизни: опустошенность души.
Опустошенный невидящий взгляд двузначен: сама опустошенность и страх опустошенности: чтобы не усохла душа моя. Если опустошенность еще страшна мне, то еще не усохла душа моя, не совсем усохла.
О изречении Христа, которое приводит евангелист Лука, 14, 26. Христос предлагает здесь отказаться не от любви к родителям, а от своей любви, то есть от некоторого коэффициента, сопровождающего любовь, чтобы любовь к родителям не стала любовью любви к своим родителям. Я должен возненавидеть не своего ближнего, а свою привязанность к нему, чтобы в любви к ближнему не заменить ближнего своей привязанностью к нему; тогда я люблю уже не своего ближнего, а удовольствия и радости, которые он мне дает, люблю свою привязанность, свои привычки и впадаю в автоматизм мысли и чувства. Но если я одинаково люблю всех своих ближних, никому не оказывая предпочтения, ни к кому не привязываюсь, то я никого не люблю. Это даже и не нравственность, а легализм и в конце концов безразличие к своему ближнему; и я снова впадаю в автоматизм мысли и повседневности, из которого своими силами я никак не могу выбраться. Все равно остается какая-то ноуменальная жестокость и ноуменальное противоречие: я должен возлюбить каждого своего ближнего, как самого себя; но равенство и отсутствие предпочтения в привязанностях — смерть любви. И Сам Христос имел любимого ученика.
Я думаю, это противоречие разрешается в Христе. Он сказал: где двое или трое собраны во имя Мое, там буду и Я.
О печали. В печали тоже есть некоторый соблазн. Печаль, во всяком случае печаль о Боге, свята (2 Кор. 7, 10). Я не должен избегать ее, не должен ненавидеть ее, но радоваться. Но любование своей печалью сентиментальная чувствительность и соблазн.
Я не думаю, что объяснил жестокость Благой вести; что эта жестокость — мое жало в плоть, чтобы не усохла душа моя, что эта жестокость — мое высшее благо и радость. Объяснить этого нельзя, можно только указать и сказать: смотри. Для меня же, рефлектирующего в грехе, для моего самоуверенного ума непонятное все равно останется непонятным и страшное — страшным. Но можно изменить направленность страха. При некотором сдвиге строя души именно непонимание и станет пониманием и страх — страхом Божиим — началом мудрости (Пс. 110, 10).