Очень часто Евангельские изречения смягчают и упрощают, понимая их не буквально, а в переносном смысле; устраняют их противоречивость, но тогда и их религиозный и религиозно-онтологический смысл. Потому что сама вера противоречива для разума: для воли — соблазн, для разума — безумие (<ср.> 1 Кор. 1, 23). Например, в первом блаженстве нищета духом сказана именно в прямом смысле: когда я лишусь самого высокого, что имею, не только душевного, но и духовного, тогда Бог дает мне еще более высокое — Себя Самого. Но человек сознательно или бессознательно желает свой разум поставить выше Бога и контролирует веру разумом. Тогда исключает то, чего разум не может понять, для этого же и из онтологии исключает противоречие, строит онтологию на основе законов тожества, противоречия и исключенного третьего. Но это — античная онтология, основу Евангельской онтологии надо искать в самом Евангелии: Слово, ставшее плотью, то есть вочеловечение Бога, это уже противоречие; если я боюсь противоречия, то я должен отвергнуть Евангелие. Поэтому апостол Павел и говорит: «Ибо слово о кресте для погибающих есть безумие, а для нас спасаемых — сила Божья. Ибо написано: "погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну". <...> ...безумное Божие мудрее человеков, и немощное Божие сильнее человеков... Бог избрал безумное мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значущее избрал Бог, чтобы упразднить значущее, — для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом» (<Ср> 1 Кор. 1, 18-19, 25, 27-29). Предпоследняя фраза в переводе смягчена; точно: «несуществующее избрал Бог, чтобы упразднить существующее». И дальше в том же послании: «если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтоб быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом» (1 Кор. 3, 18—19). И слова апостола Павла нельзя понимать в нравственном или переносном смысле, но в религиозном, причем религиозно-онтологическом. Они тоже говорят об онтологичности и актуальности знания, понимания или видения в видении меня Богом и о ноуменальной противоречивости моего видения: как мое видение, как мое естественное состояние, в котором я утверждаюсь, оно уже невидение.
Я говорил здесь об онтологичности изречения <Ин.> 9, 39 <1>, об онтологичности видения. Но это изречение эсхатологическое, и мой уверенный в себе, самолюбивый разум смущается и соблазняется словом «чтобы»: чтобы видящие стали слепы. Ведь слепота — это гибель, а Христос пришел не погублять души человеческие, но спасать (Лк. 9, 56). О эсхатологии я буду говорить дальше, пока же только замечу, во-первых, что Христос для того и пришел в мир, чтобы освободить меня от естественной детерминированности, то есть от детерминизма естественным, которое в грехе стало злом, а значит, и от детерминированности моего видения. Ведь видение, взгляд — это и есть я, мой сокровенный сердца человек. Во-вторых, Божий суд — не человеческий. Чтобы отказаться от человеческих пониманий суда, требуется полное преобразование всего строя души, не нравственное преобразование, а онтологическое: религиозно-онтологическое. Для моего ума, для моей воли это новое понимание — видение всегда будет камнем преткновения: соблазном и безумием. Безумие — совмещение предопределения (V) с моей ответственностью и виной: «за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда» (Мф. 12, 36); безумно понимание суда одновременно как уже совершенного от века (V), совершающегося сейчас (I), (VI) и в то же время грядущего — будущего суда (Мф. 12, 36) (VII). Наконец, безумно понимать суд как свет, пришедший в мир (VI), — «Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир» (Ин. 1, 9). Но «безумное Божие мудрее человеков».
Моей самолюбивой воле, моему сентиментальному чувству безумное Божие кажется жестоким. Потому что мой разум не может понять бесконечной ответственности, подаренной мне Богом, которая в грехе стала виной без вины; моя воля не принимает ее и отвергает Божественное mysterium tremendum. Но ведь есть же какое-то непонятное, необъяснимое ноуменальное невидение, ноуменальная сонливость. Сколько раз говорит Христос Своим ученикам — тем, которых Он Сам избрал от мира: «неужели и вы еще не разумеете?» (Мф. 15, 16). «Неужели и вы так непонятливы?» (Мк. 7, 18). «Еще ли не понимаете и не разумеете? еще ли окаменено у вас сердце?» (Мк. 8, 17). Наконец в Гефсимании, уже идя на крест, Он «начал ужасаться и тосковать. И сказал им: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте» (Мк. 14, 33 — 34). А они трижды засыпали: «ибо глаза у них отяжелели; и они не знали, что Ему отвечать. И приходит в третий раз и говорит им: вы все еще спите и почиваете? Кончено, пришел час...» (Мк. 14, 40 — 41). И когда мой час приходил, я спал и почивал; и мое сердце окаменено было, и мои глаза отяжелели. Это уже не малодушие, а какая-то бесовская активность малодушия и неверия, бесовское окаменение сердца, бесовское невидение. Страшное для моей сентиментальной чувствительности «чтобы»: чтобы видящие стали слепы — это страшность самой жизни, страшность меня самого, страшность греха, а за этим — непонятное для моего самоуверенного самолюбивого разума величие Божественного mysterium tremendum.
Видение — вера, невидение — неверие. С невидением связан страх. Поэтому так часто Христос говорит Своим ученикам: «что вы так боязливы, маловерные?» (Мф. 8, 26). «Что вы так боязливы? как у вас нет веры?» (Мк. 4, 40). Апостолу Петру, когда он испугался и стал тонуть: «маловерный! зачем ты усумнился?» (Мф. 14, 31). Начальнику синагоги: «не бойся, только веруй» (Мк. 5, 36).
Ноуменальная жестокость, ноуменальная слепота и сонливость — невидение и маловерие, страх — все три соединены. И для моего самоуверенного разума, для моей самолюбивой воли, для моей сентиментально-чувствительной души слова Христа: чтобы они стали слепы — останутся жестокими.
Эту ноуменальную жестокость, слепоту и страх я вижу в опустошенности чужого, невидящего взгляда, он все время стоит передо мною, не оставляет меня. Это уже не моя опустошенность, а сама опустошенность, опустошающая меня, сама слепота, ослепляющая меня. И в смятении своем говорю: отлучен я от очей Твоих. Услышь, Господи, голос молитвы моей (Пс. 60, 2).
7
Передо мною Божественное mysterium tremendum. Оно было, есть и будет. Для Бога же — сейчас. И для меня сейчас: в грехе, в сокрушении духа, в опустошенности, в отчаянии и безнадежности, в вопле, в слышании своего вопля, в покаянии и обращении. В пронзении моей души, в пронзении души Богочеловека я участник Его mysterium tremendum. В Боге оно сейчас и как бывшее, и как настоящее, и как будущее, и как завершившееся. Для меня во времени оно продолжается. Для меня в пронзении моей души оно сейчас; оно стоит передо мною как прошлое, настоящее, будущее, и я в нем — в том, которое стоит передо мною: то, что я вижу перед собою, то, что стоит передо мною, именно в нем я, и мой сокровенный сердца человек, и я сам — грешник, упорствующий в своем грехе, и грешник, кающийся в сокрушении духа.
Я созерцатель: созерцаю великое и страшное, блаженное Божественное mysterium tremendum; созерцаю в страхе и трепете, в удивлении и радости. Я участник — участник Его великого mysterium tremendum. Я в нем, его участник, и я, находящийся в нем, созерцаю его: изнутри в видении своего видения в видении Богом моего видения; и извне, извергнутый из уст Его, в мерзости запустения, в геенне огненной, в бесовском ничто — μη ον, и уже ничего не вижу. Тогда воплю и Бог дает мне услышать мой вопль, увидеть мое невидение и в видении моего невидения увидеть мое видение. Я вижу свое невидение в видении Богом моего невидения и вижу свое видение в видении Богом моего видения. Между ними — мерзость запустения, геенна огненная, извержение из уст Его.
Я созерцаю то, участником чего одновременно и являюсь, то, в чем я нахожусь; это и есть видение видения, и я одновременно и внутри и вне.
Если я одновременно и участник, и созерцатель, и созерцатель своего участия, то жизнь и мир нельзя понимать в субъект-объектном отношении: мир — не только вне меня; он сразу же и вне меня, и во мне, и я в нем. И второе: отпадает античное представление космоса как благоустроенного мира. Грех уже вошел в мир, тогда нарушил непосредственное, наивное благоустройство невинного мира: он уже не благоустроен; и еще не благоустроен. Сейчас хозяин его, как сказал Христос, дьявол.
Евангелие даст новое понимание жизни и мира. В Евангельском понимании слово мир четырехзначно. Четыре значения слова мир, несовместные для разума, вера, и в вере мой сокровенный сердца человек, отожествляет:
I. Мир вне оценки, мир как наличное, непосредственно видимое нами, в котором мы живем, через которое проходим; мир, в котором Бог «повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф. 5, 45). И также: Ин.: 16, 21; 16, 28; 17, 18 и др.
II. Мир, хотя и павший, но возлюбленный Богом: «Ибо так возлюбил Бог мир...» (Ин. 3, 16). Мир, спасаемый Богом, то есть мир как то, что нуждается в спасении, что бог любит и спасает: «Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него» (Ин. 3, 17). И также Ин.: 1, 29; 6, 51; 12, 47 и мн. др.
III. Мир как разделенный, противоречивый, как само ноуменальное онтологическое разделение:
«На суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы» (Ин. 9, 39).
«Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную» (Ин. 12, 25).
«Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится! Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? нет, говорю вам, но разделение» (Лк. 12, 49 — 51).
«Не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10, 34).
Разделение, о котором говорит Христос, можно понимать интенсивно — как разделение во мне самом и экстенсивно — разделение между людьми, разделение самого мира. Христос говорит и о первом разделении, и о втором. Но кто понимает, вернее, желает понимать это разделение только интенсивно — морализирует, забывает о глубине греха, о противоречивости жизни, об онтологичности и эсхатологичности этого разделения. Кто забывает о первом — разделении в себе самом — да еще сочиняет свои человеческие измышления о двойном предопределении, вечном осуждении и пр. — лицемер и фарисей. Если я забываю, что я сам первый грешник, что во мне самом лукавый посеял плевелы, что я виноват за всех, что, может, для меня одного и создан ад, если я забываю это и начинаю строить теории о вечном осуждении других — я лицемер и фарисей. Я не отрицаю ни двойного предопределения, ни вечного осуждения. Но я знаю только практическое экстенсивное разделение людей и знаю только таким, каким вижу. Но последних самых глубоких мыслей человека и его последней предсмертной мысли я не знаю и никто не знает, кроме Бога. Это не отрицает экстенсивного разделения, о котором говорит Христос, и оно остается страшным.