Христос от всего освобождает от всякого долга, императива, закона. В других религиях есть правила и обряды. Тому, кто их исполняет, обещается спасение. Христос в сущности ничего не требует и ничего не запрещает. Он только советует, просит, призывает: кто может вместить, да вместит. Он не осуждает того, кто не может вместить, только просит вместить, если можешь. Выбирают правило или закон. Христос дает не правила или законы, Он отменяет их. Христос дает Себя. Уязвленный Христом идет за Ним, выбирать ему уже нечего.
Слова Христа часто морализируют. Как моральные заповеди они вообще неосуществимы. Их нельзя назвать даже идеалом нравственного поведения, хотя бы бесконечно отдаленным идеалом, к которому надо приближаться. К нему невозможно даже приближаться, настолько он противоречит всей человеческой природе. К нему и не может быть никакого приближения. Всякое приближение к нему — лицемерие и фарисейство, профанация идеала: он или есть, или его нет, третьего здесь нет и не может быть, как нет третьего между грехом и святостью. Все, что говорит Христос, к чему Он призывает, абсолютно неосуществимо и невозможно. И в то же время уже осуществлено, полная осуществленная реальность, потому что это говорит Христос: Он Сам и есть осуществление невозможного. Как объяснить эту неосуществимость и одновременно абсолютную осуществленность — я не знаю, это можно только видеть. Я — грешник; грешник, уязвленный Христом: для меня, грешника, это противоречие, невозможность отожествить несовместное; для меня, уязвленного Христом, — это полное осуществление, полная, абсолютная реальность: путь, истина и жизнь, Сам Христос.
Христос просит, призывает: кто может вместить, да вместит. Он только просит. Но кто в словах Христа увидел Его Самого, уже не может успокоиться, пока не вместит. Но вместить все равно не может. Тогда уж нет покоя. Христос призывает к Себе всех труждающихся и обремененных, чтобы успокоить их, дать покой их душам. И дает беспокойство. И вот, когда беспокойство доходит до последних пределов, до полного отчаяния и безнадежности, когда кажется, уже и жить нельзя, приходит покой: Он Сам приходит. Когда уже в полной разуверенности, в полном сокрушении духа, в отчаянии и безнадежности воплю, так как не могу вместить, Он приходит и вмещает.
Самое главное в Евангелии — Сам Христос, Слово, ставшее плотью. Вочеловечение Бога не идея, не «мысленный проект», а абсолютный факт — реальность, по сравнению с которой все остальное — видимость и ложь. Слово стало плотью: все слова Его стали плотью; это не нравственные правила, а Он Сам. Он Сам сказал: «слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь» (Ин. 6, 63). Я и есть то, что говорю вам (Ин.). В Его словах объединились, даже отожествились и то, что Он говорит, и то, как Он говорит, и Тот, Кто говорит. Поэтому самое главное в Евангелии не учение Христа, а Он Сам: Он Сам и есть Его учение, Он Сам и есть то, что Он говорит. Это и значит: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Это и есть вочеловечение Слова, полная, абсолютная субъективность истины, личная истина: Он Сам и есть истина: Я есмь путь, истина и жизнь, говорит Он. Поэтому же в сравнении с Его словами все другие слова, вообще всё — мировой, космический прозаизм и провинциализм: не только провинциализм, но и прозаизм. Потому что в Его словах, в Нем Самом есть какая-то красота; красота не эстетического порядка или этического, но совершенно другого рода, не определяемая никакими человеческими категориями.
Или Христос, или мир. Невидящие, мытари, грешники выбирают мир. Видящие, праведники — Христа. Но ведь Христос пришел не к праведникам, а к грешникам, Он Сам сказал: «Я пришел призвать не праведников, а грешников к покаянию». Праведникам Христос не нужен.
Можно выбирать все что угодно: кроме Христа. Христа невозможно выбрать, можно быть уязвленным Христом. Видящий, праведник не нуждается в Христе, ему не нужен Христос. И это величайший соблазн: Христос выше праведности. Тогда всякая моя праведность, всякая человеческая праведность, стала неправедностью.
Противоречие в том, что передо мною дилемма: или Христос, или мир. И в этой дилемме величайший соблазн Сам Христос. Потому что выбрать Христа невозможно, всякий выбор грех и своеволие. Выбирая Христа, я уже выбрал антихриста.
Несомненно, что среди законников и фарисеев были и нелицемеры — истинные праведники, с бесконечной заинтересованностью ждавшие Мессию, то есть Помазанника — Христа, как Его ждал и Савл. Выбирая между миром и Христом, они выбрали, как и Савл, Христа. Поэтому, когда Он пришел, отвергли Его. И Савл отверг Его; пока не услышал голос с неба: что ты гонишь Меня? Тогда Савл не выбирал, а стал Павлом: так как был уязвлен Христом. Эти истинные праведники были видящими. И Христос для того и пришел, чтобы они, видящие, стали слепы. Это и есть Божественное mysterium tremendum: человек видит, когда Христос пробуждает его, но не может утвердиться сам в своем видении. Я снова перешел к онтологическому объяснению, но ведь истинные праведники были все же видящими. Эсхатологический смысл изречения Ин. 9, 39 все равно нельзя объяснить, его можно только видеть и ужасаться, как ужасались и апостолы. Кто не видит его и не ужасается, еще не видит Божественного mysterium tremendum, не видит Христа, еще не имеет радости и великого дерзновения во Христе.
В невозможности ни принять, ни не принять Божественный дар мне я пал в свободу выбора, пал во время. Во времени я сплю, время и есть сон, смертный сон. Бог для того и стал человеком, чтобы пробудить меня. И живу только, когда Он пробуждает меня, только в акте пробуждения. Но не могу утвердиться в пробуждении, в бодрствовании, снова засыпаю. Как у апостолов в Гефсимании, глаза у меня тяжелеют и, когда приходит мой час, я сплю и почиваю; как у пяти неразумных дев к приходу жениха, у меня не хватает масла для светильника. И как апостолу Петру, Христос говорит мне: ты спишь! не мог ты бодрствовать один час? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение. Об этом же говорит и изречение 9, 39. Но почему же сказано: чтобы? Чтобы видящие стали слепы? Умом я понимаю: видение не мое естественное состояние, в грехе я слеп, естественное состояние — сон во времени; Христос пришел пробудить меня. Но как только я пробуждаюсь, как только увижу, я присваиваю себе это видение, оно уже мое собственное состояние: мой атрибут, моя акциденция, мой habitus[17] — тогда уже не вижу.
Я сказал: умом я понимаю это. Именно умом не понимаю: я вижу. И как только вижу, это видение становится моим собственным видением видения, рефлектирующим видением моего видения видения, то есть невидением. Поэтому Христос и сказал чтобы: чтобы видящие стали слепы. Это чтобы страшно моей сентиментально-чувствительной душе. Может, его я и вижу в пустом невидящем взгляде. Или есть два чтобы: на время, как предостережение и угроза, и на всю жизнь? Но ведь и вся жизнь — на время. Но если и на время, то не печать ли и знак вечности? Я все время колеблюсь между онтологически-телеологическим и эсхатологическим пониманием этого страшного чтобы. Может, само это колебание — только сентиментальная чувствительность моей души, боязнь, положивши руку на плуг, не оглядываться назад. Или знак эсхатологичности моего сейчас, сейчас, в котором я живу? Если позади — ничто, если что было, вошло в меня и сейчас во мне как мое жало в плоть, то ослабела сила желания, сила свободы выбора и ожидания ближайших событий, впереди ничто, вплоть до моего последнего сейчас. Тогда промежуток между моим сейчас, в котором я живу, и моим последним сейчас — пуст. Тогда оба чтобы объединились и мое сейчас эсхатологично: времени нет, свершилось исполнение времен.
Соблазн о Христе пришел с Христом — с исполнением времен. Невозможно выбрать Христа. Выбирающий Христа выбирает антихриста, так как сам выбор и есть выбор антихриста. Христос и не требует выбора, Он освобождает от всякого выбора, от всякого долга. Истина сделает вас свободными, говорит Он, а истина — Он Сам: если Сын освободит вас, вы истинно свободны (Ин. 8, 36): свободны от долга, от формально и материально детерминированной свободы выбора. И Он Сам ничего не требует, а просит, призывает к Себе: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас. Возьмите иго Мое на себя... и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко» (Мф. 11, 28 — 30): легко, если тяжело, и чем тяжелее, тем легче. Но тогда все остальное, весь мир — тщета и сор, как говорит апостол Павел: «Да и все почитаю тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего; для Него я от всего отказался, и все почитаю за сор, чтобы приобресть Христа» (Флп. 3, 8). Но соблазн о Христе остается. Остается как жало в плоть, как опустошенный невидящий взгляд, как сама опустошенность жизни без Христа. Остается как постоянная угроза: чтобы не впасть в автоматизм жизни, мысли и повседневности, чтобы не усохла моя душа.
Когда Он пришел, Он и стал самым опасным соблазном. Иудеи, самый благочестивый народ в мире, народ, избранный Самим Богом, 1000 лет ждавший Мессию, когда Мессия пришел, соблазнились, не узнали Его: «пришел к своим, и свои Его не приняли». Но ведь избранному Богом народу уже по избранности принадлежало видение. Тогда Христос и сказал: чтобы видящие стали слепы. Он обнаружил, открыл Божественное безумие, Божественное безумие самого видения, онтологическую и эсхатологическую противоречивость видения для моего самоуверенного разума, для моей самолюбивой воли, для моей сентиментально-чувствительной души. Он открыл невозможность видения. Но именно эта невозможность видения и есть осуществление видения: невозможное у людей возможно для Бога. Бог дает человеку видение, а сам от себя человек не видит.
Я хочу понять свое невидение: увидеть в своем невидении видение невидения, видение видения. Поэтому мне не хотелось бы говорить о невидении других людей, о церкви, о Civitas Dei