между сценами домой не пойду!» хотя никто, даже Инспектор у торопливо прокинутого веревочного барьера, не упомянул или не слышал ни о каких между-сценьях или чем-то им подобном, если бы кто-то в толпе не воспользовался какими-то демократическими общественными разведданными, толпа и стояла бы, вросши в запретную землю, замерзая всю ночь, покуда какой-нибудь добросердый и учтивый нацгвардеец не решил бы им сообщить, что им вовсе не нужно здесь стоять, совершенно пристойно будет просто взять и подойти к клиговым огням и даже фактически с ними столкнуться. Личная, либо частная, собственность по-прежнему превалировала в присутствии нескольких дородных господ сверху, извините меня; джентльменов, банкиров, предпринимателей, что жили в сливочной квартире Русского холма и других на той же самой маленькой подъездной полуприватизированной улочке (улочке, так уж вышло, с панорамой, что притягивает неорганизованных туристов, вроде меня, солнечными красными воскресными мракосумерками, что показывают тебе, как там вдали Золотые Ворота пурпурно открываются чумовым серым знаменам восточного моря, и тишь диких холмов за Мостом, Приморский округ, кустистый, темный, заполненный обрывистыми оврагами странного транспорта, нахлобученного как сцена сверху горой Тэмэлпаис, натуральный простор для взгляда и такой, что ныне, конечно, в туманной ночи никто и ни одна из холливудских камер не разглядит) предприниматели, живущие в этом обворожительном районе, собираясь вместе как заинтересованные соседи в неофициальном зрелище (импульсивном, органическом спектакле) происходящем в их задних дворах, на их частной, но не жарко оспариваемой собственности, их гостеприимной собственности то есть; поэтому когда легавый, штурмовик нацистского типа с острой челюстью, в сапогах, торчащим стволом, и т. д. стальными глазами, велел всем с равным ледяным спокойствием отойти назад, включая женщин, но подошел к нашей горстке соседей, они, очевидно, посмотрели на него в ответ с полнопузым медлительным удивленьем, и один из них решил сказать, что он поговорил с мистером Таким-то-и-Таким-то, продюсером или Помощником Ассистента Оператора, и они совершенно определенно знают всю процедуру, согласно которой квартирное управление само сдало свою территорию и имущество в аренду как натурную съемочную площадку для Холливуда, поэтому если штурмовик попытается заставить их отойти назад, он вынужден будет делать это под принужденьем знанья того, что они суть заинтересованные клиенты управляющих собственностью, на которой этот наемный налогонеоблагаемый штурмовик сейчас стоит, лишь у жирных предпринимателей в наши дни хватает наглости держаться за букву закона, туда или сюда; значит, стало быть, черт бы его все побрал, когда я попробовал проежиться в центр операторской бригады (одет я был в точности как они, по крайней мере, в темноте, на мне была кожаная куртка с меховым воротником, алкашные хабэшные штаны, и т. д. иными словами как солдат в арктике, работяга в тумане, и т. д.) чего, когда штурмовик подступил ко мне, он не был вполне уверен, где мне место, и сказал: «Вы с бригадой?» и ответь я: «Да», а я в тот миг как раз шел или перемещался к решению подойти в самую середку камер и проводов как ни в чем не бывало, я пошел и сказал: «Нет», машинально, и, машинально же, он отправил меня обратно в толпу, где я провел остаток своего времени, тяня шею, что само по себе занятие, надлежащие старики втихаря отодвигаются от тебя, наслаждаясь подозреньем, что ты карманник. Джоан Драншенкс стояла в тумане…
Я сказал ей: «Дуй, детка, дуй!» когда увидел, что глаза тысяч устремлены на нее, и в громадном смущенье этого, на самом деле, на человечески-подобном уровне, или человечном, все эти люди увидят, как ты собираешься с фальшью ради денег, тебе придется хныкать слезами, которые у самой тебя, вероятно, не было никакого намерения применять; каким-нибудь серым утром в твоем прошлом, какова была твоя настоящая слеза, Джоан, твои настоящие горести, в ужасный день, еще в Тридцатых, когда женщины корчились в половых мученьях, как нынче корчатся они от половой неудовлетворенности, они так, бывало, теперь уж нет, выучились быть поколением, какому это не нравится; всем видна она ясно, как день, как фабрикует слезы у себя на руке, но она ж это и впрямь; никто не аплодирует, но потом да, когда наконец ей удается открыть дверь жилого дома лишь после трех или четырех рывков по инструкции… теперь здесь лишь великое безмолвие великого мгновенья Холливуда, действительный ДУБЛЬ (сколько продюсеров улетает по Дублям, как считаете?) совсем как в бое быков, когда наступает миг матадору воткнуть свой клинок в быка и убить его, и матадор выделенным ему мгновеньем пользуется твердо, ты, американец, никогда не видевший бычьего боя, осознаешь, что именно это и пришел посмотреть, натуральное убийство, и тебя удивляет, что натуральное убийство есть далекое, смутное, едва ль не скучное плоское происшествие, типа того, как Лу Гериг в самом деле нанес удар в хоумране, и резкий хлопок биты по мячу как-то, похоже, разочаровывает, хоть Гериг в следующий раз засандаливает еще один хоумран, этот уже громко и нагло в ударе своем, действительный миг, центральный убой, издырявленная срединная мысль, то самое, Дубль, поистине отсос сока камерой, улавливающей обширно спланированное действие, момент, когда мы все знаем, что камера зарождает, сейчас родится то самое, как бы мы это ни спланировали, правильно или нет; на каждый участок действия приходилось по три дубля; вот Джоан спешит вверх по дорожке, затем Джоан возится с ключами у двери, а позже третий дубль, который мне увидеть так и не привелось, по три съемки на каждый, каждая тщательно предупреждена; и точный действительный миг Дубля – это когда опадает молчанье, совсем как при бое быков. Джоан Драншенкс, лицо ее долго, сморщенно, трагично, с его оставшимися намеками дикого распада Двадцатых, тогда еще девушка-хлопушка, затем извилистая девушка Тридцатых, под пандусом, в полосатой блузке, Анна Лукаста, девушка, разбившая свой бивак под фонарем, как сегодня можно в настоящем портовом районе увидать кобла педового в моряцкогрузчицком прикиде с фуражкой в бакобушлате, с жеманными толстыми губами, что стоит, в точности как Джоан, бывало, стояла в старых кинокартинах, что появлялись после Клодетт Кольбер в «Я обхожу весь порт» (деловая такая девчушка): Джоан Драншенкс, на самом деле в тумане, но, как нам видно нашими же повседневными глазами, в тумане вся освещена клиговыми огнями, и теперь в шубейковой истории, и не испугана на самом деле или как-то, но центральный ужас, что все мы ощущаем за нее, когда она оборачивает гримасу ужаса свою на толпу, приуготовляясь взбегать по пандусу, мы уже видели это лицо, фу, она его отворачивает сама и спешит дальше по сцене, на миг нас всех кольнуло отвращеньем, однако режиссер, похоже, доволен; он насасывает красный свой леденец.
Я начинаю недоумевать или то есть осознавать что-то по части этого красного леденца; поначалу я думал, что это свисток; затем, что какая-то приблуда; а потом – что причудь; а потом – что прикол; а затем – простой леденец, которому просто случилось оказаться на съемочной площадке; Режиссер с Леденцом, ему лучше замыслы в голову приходят, если он вдруг подносит его к губам, в сверканье клигов, в тот миг, когда толпа рассчитывает, будто он сделает что-то другое, чтоб им всем замереть и озадачиться, и вынужденно отпускать замечанья насчет этого леденца. Между тем я встревоженно озирался повсюду не только в поисках лучшего места, откуда смотреть, но и наверх, на жилой дом, где старухи заламывали руки в истерике. Очевидно (ибо они могли б и шторы задернуть или смастырить что-нибудь) они на самом деле хотели видеть, что происходит на улице, что за действительная истерика сцены снимается на пленку, и чем подсознательно я почуял их веру; так что посреди какого-то ужасного расплыва клигсветовых сероэкранных гангстерских статистов, что все мочились и кровавились на улице кетчупом при моторах камеры, старушки вылетали бы опрометью из своего пятиэтажного окна двойным диким верующим религиозным истерическим вопящим самоубийством, кое случайно снимется на пленку дорогими скрежещущими огромными камерами и представит собою картину до того дерзкую, что еще столетье заправилы Холливуда будут показывать этот фильм гвоздем вечера с домино и сделками, для успокоения нервов; две чумовые женщины вдруг влетают сквозь ночь в участок ламп, но так внезапно, что на глаз выглядят тряпками, затем измышленьями глазного яблока, затем трюками камеры, затем проблесками электричества, затем наконец вочеловечеваньями в вывернутом отвратительном виде под яркими сияньями дикого страха перед старухами в Америке, плюх наземь, и Джоан Драншенкс в тумане, не улыбается, или фабрикует слезы, стоит, ноги враскоряк в миг сомнительного вспоминанья того, что мгновенье назад она подумала решить вспомнить о том, где именно, на полпути вверх по пандусу, начать идти очень быстро, чтоб инерция ее и разгон на самом деле вознесли б ее вверх по тому пандусу, чтоб на последних шагах она б не была уже пожилой борющейся дамой на цементном склоне, а молодой отчаявшейся женщиной туманной ночи, коя идет поджарыми рассеянными поршнями ног (будучи более озабоченной делами души, любви, ночи, слез, колец, тумана, скорбнозавтра) прямо вверх по той штуке, без бузы. Резонно, я видел тех леди, в кухне старенькая дамочка установила лампу, как-то сняла с нее боковины, чтоб у нее получился жалкий собственный клигов свет на одного, сияющий теперь вниз в глаза толпе (не хотела, чтоб люди смотрели к ней в комнату) (кухню ее или что-то) но в общем сиянье незаметно, хотя в обычный вечер это бы расстроило и возбудило, и распалило бы всю округу; но, тем не менее, у нее в гостиной свет был погашен, и она стояла там, с сестрою или соседкой, глядя сверху вниз на сцену, заламывая руки и, мне было видно, декламируя, как будто ей хотелось неким манером оказаться в кино, чтоб ее снимали, пока она декламирует в непосредственной близости от Дубля, очень истерично, странно, я решил, что она чокнутая и из тех старых сестер, что в итоге оказываются затворницами, если б не гостиничные апартаменты, как вот эти вот, какие предоставляют им минимум услуг, предохраняя их от судьбы братьев Коллиер, в