ем моего дурного глаза я заметил пельмешки всех разборов, с губами-вишенками, шустроватых, живочковых, глазками стреляют в мальчиков, и я, невинный призрак, пялюсь, разинув рот, тень; Джоан Драншенкс в тумане, могли ль выйти так, что это жуткие скорби, какие чувствовали все мы, когда видели ее вдруг одну в молчанье, стоявшую у освещенной ограды, готовясь лить чувства мильонам, извергаться, блевать и врежать другим; мы столь растленны своими гримасками. Никаких обсуждений не завязывалось средь саванных теней в высвещенном дождящем тенистом фоне Фрэнклина Делано Рузевелта, Техников-кудесников, таинств, никакого обсужденья касаемо того, имеют ли эмоциональные, политические и общественные вопросы какое-то отношение к состоянию катушки, или киловатта фудера, когда, разумеется, она в высшей степени улагаема, но что касается ее показух и солнотанцев, ну, им придется утрясти это с консультативным комитетом по половым вопросам в доме профсоюзов, с тамошними парнями – в некий миг обитатель-миллионер в богатой квартире, под которой все это имеет место, встал на дыбы рядышком с цирковым электрическим вибрирующим фургоном и вдали от, я же, глядя нирпациозно ему через плечо в поиске признака того, что его кто-то видит, довольно-таки легонько обмахивает рукой матерьял грузоограды, на которую сейчас обопрется, не то чтоб это было его собственный грузовик, но ведь может быть грязен; вдали от меня, там, где стоял я, за толпою, не мог ничё разглядеть – меж тем величайшая из всех драма развертывалась на участке пылающих огней, что были так ярки и белы, когда я впервые увидел, как они вспыхивают по Хайд-стрит, думая, что окончу свою прогулку по вершине Русского холма и оторву себе перспективку, затем вернусь домой, такие яркие, что я решил, будто их применяет команда какой-то новой разновидности организации гражданской обороны, какая проводит испытания, каков яркий свет должен быть для самолетов-бомбардировщиков, чтоб ловить их туманными фриско-ночами; в яркости этой, столь яркой, что даже неловко, для них я сам и вся толпа наконец-то освободились, осудились и проклялись, ибо мы не могли уйти, разве что через ту ограниченную зону, и вот из-за этого они установили свет на переулке выхода, поскольку Холливуд, конечно же, желает видеть само населенье, кхем, я в смысле, Холливуд желает видеть больше всех нас, чем видим мы, чем что угодно, нам всем пришлось пересечь те подмостки огней и почувствовать себя тающими в самость, покуда шли мы от стойки с отпечатками пальцев к синему столу, да настолько, что я быстренько спрятался рядом с двумя жуликами, которые отпускали замечанья насчет старух наверху, как они на самом деле – они были взломщики либо хотели знакомиться со старыми дамами, скажем, в должности слуги, а затем их грабить, я приукрылся в их тени настолько последовательно, покуда мы шли по мосткам, что один из них как-то заметил упорство моего присутствия и посмотрел раздраженно, поэтому мне пришлось метнуться вперед, на миг поймавшись, на лету, выгравированным в беложарких диких холливудьянских яркоях, дабы обрести прикрытье за молодой библиотекаршей, которой с горкой уже хватило ее первого мимолетного взгляда на холливудские киносъемки с тех пор, как она приехала из Литтл-Рока на свою первую побывку в Калифорнию. Чуть раньше в спектакле по дорожке перед первым Дублем прискакала красивая чокнутая девушка в очках и обычном пальто, на низких каблуках, как будто потерялась и остановилась поговорить, или чтоб с ней поговорила, вообще-то, хорошенькая дублерша, которая только и вполне естественным манером принялась ей что-то объяснять, но затем мы во всей толпе увидели, что девушка балдеет и хихикает, и у нее это чувство, как перед камерой, и все мы ее высмеяли как эксцентричную незваную киногостью, не серьезную обычную девушку, что заблудилась по пути домой в путанице съемочной площадки; ну, она была малюткой соблазнительной и пришла ко всей остальной толпе, наконец, где та стояла, на травянистом склоне, наблюдая; стояла позади, улыбаясь, отдельно, по-прежнему робея… с какой-то сумасшедшей грезой в глазах. Но меня переполняла решимость увидеть зрелище Холливуда. Вон она… Джоан Драншенкс в тумане; она заняла место дублерши; они были готовы к последнему великому Дублю. Заверещал свисток, тот, что у легавого, который уже, на фоне всего коловращенья и противосмятенья, работал хорьком, чтобы наконец достичь пика успеха и власти, коя возросла до того, что он уже дул в свисток этот после каждого Дубля, дабы сигнализировать не только уличному движению по Хайд-стрит, что оно может теперь двигаться дальше, но и остаткам толпы в ловушке, кому хотелось украдкой выбраться по освещенному скандалезному переулку побега и пойти домой, а для этого приходилось выдержать испытанье, пробежать сквозь строй более жестокий, чем тот, что мог бы когда-либо пригрезиться Сесилу Б. ДеМиллю. Поэтому транспорт, белоликий и паникующий, оставался на улице подвешенным; субвнутренние прихвостни омундиренных легавых кинулись наружу; один конкретный большой болван, который, конечно, был совершенным холливудским вариантом легавого, должно быть, они его наняли, должно быть, за внешний вид, а не за подготовку, он пускался бегом неистово, руку держа на своей пушколяжке, поперек или, то есть, вдоль великого итальянского балконного поручня, что выпирает с фасада Элитного Герба и полностью просматривается, под яркими огнями, на белом мраморе, весь одетый в чокнутое чернорубашечное черное, так он и будет бежать за каким-то воображаемым нарушением уличного движения, что неким манером укоренилось на крыльце, иначе же у него не было права, непосредственно предшествующего каждому дублю, вдруг метнуться, выкрикивая какое-то подложное имя или двусмысленную имитацию кого-то, кричащего кого-то, рука на пушке, покуда они его снимали, чего, заверяю вас, если вы вообще доверяете моим предыдущим наблюдениям, они не делали; поймите; и, значит, э, но, бежа к концу этой штуки, меча взгляд под-над обрывом, все это и вся колгота, вершина Русского холма, глядящая на великие итакдалии города и Моста через Залив где-то внизу – толпа мягко хлынула вперед посмотреть, как Джоан будет разыгрывать сцену испуганной женщины с суетливыми ключами и дверью, что открывается лишь с третьего рывка. Сквозь дождь я пытаюсь различить знаки того, крутится камера или же нет; после чего я буду готов к большому мгновенью; я тщусь услышать, как кто-нибудь кричит сигнал вроде: «Мотор!» В само́й толпе настоятельные беспокойства, чувствуя, что замерзли, окружены, обдурачкованы, одурачьены, в ловушке, они теперь острят, детвора борется в темноте, собачки срываются с поводков так, что хорошенькие любведевочки, что прежде оборачивали в интересной темноте улыбчивые личики к ухажерам, ныне суетливо спешат средь ног прохожих весьма не по-девочкову и тому подобное вернуть своих песиков, и эксцентричная, но симпатичная женщина средних лет, какие никогда не выходят одни, тут решила спуститься в торопливом пальтеце посмотреть настоящую холливудскую съемку, теперь истерично озирается с улыбкой благодарности и добродушьем, и светом, не могу его поименовать, так напряженно смотрела она с паркового бордюра, что не заметила, как начала пошатываться с него, поэтому когда приземлилась на ноги, не осознавая инстинктивного совершенства, врасплох удивилась и качнулась вперед, и зашаталась, и чуть не упала, но не упала; чтоб покаяться за это, улыбнулась всем в непосредственной близости, достаточно недалеко, чтобы поймали ее за этим деяньем, как это сделал я; но никто этого ни в малейшей мере не признал, мы все отвернулись, она в итоге улыбалась в пустоте, поймите, улыбаясь также в направлении, противоположном камерам, камеры сосредоточены на дождливом асфальте, тот весь белый, ее пустая и непростительная, и нелунаемая улыбка застыла лишь на дождливой накидке ночи, на цельной части ветра и ночи, что пересиживает здесь, выпирая над заливом и грубой сырой горой-двумя, что приходит от Сиэттла и даже холодных областей дальше к Северу. Джоан Драншенкс обхватила себя руками, она готовилась к еще одному Дублю; голову она склонила; я устал стоять. Она движется вперед… ах, сигнал, должно быть, подали; камеры и впрямь вращаются; совсем как когда великий понтер понтует с рук, мяч взмывает высоко и великолепно, и спирально, но звук пинка не удовлетворял; вот жестокие камеры скрежещут и хрустят, и ворочаются, и выхватывают Джоан, и вот она пошла, суетясь, как безумная, по тому пандусу, нашаривая ключи в сумочке, вот она их достала; все то же самое, что они уже проделали дважды, это почти так же совершенно, как водевильный номер; она подходит к двери, возится, нащупывает замочную скважину, сует в замочную скважину, с восторгом, будто кончает, в ней видится это фу-отчаянье, что все мы видели в этот миг, дверь не хочет поддаваться на первый ее рывок, божже, дверь закрыта, беспокойство, оно просто чувствуется в толпе, их враждебность к этой двери уже возбудилась, а картина еще даже не снята, да и пленка не просохла; они будут ненавидеть эту дверь en masse в вечер премьеры; хотя это просто дверь; я вижу, как Джоан дергает ее, она взбрасывает испуганное лицо к небу, этажом выше, на самом деле, фонарь сливочного бетонного гаражного пандуса на пандусных ступенях; два рывка, три, дверь наконец открывается, толпа бурно радуется, разбросанная и позабытая в дождливых унылостях; а Джоан сделала свой третий Дубль – Операторы вдруг принимаются увечить и препарировать детали своего оборудования и камеры, что-то шлепают оземь, как собачку, зажигается сигарета, ассистент режиссера (высокого сорта суровый парняга, как бригадир железнодорожных багажных носильщиков, в шляпе, сдвинутой на затылок, только этот здесь носит небрежно охотничью шапочку, и когда разумный мальчонка в очочках порывисто забрел на площадку задавать разумные вопросы или чтоб ему дали посидеть, тот был добр и отеческ, а вовсе не полициеподобен в преуспеянии отправить его, пухлощекого, широкоглазого образованного любознательного мальчика, обратно, коренастоногого и прочее, в толпу, наблюдать, откуда ему и полагается смотреть, как нам); Дубль завершился. Джоан исчезла во вспышке накидок, Карета подкатывала; прямо за стеной увитой лианами роз… но, нет, затем, вообще-то, Джоан оказалась в палатке с Генералами; похоже, они будут снимать еще один Дубль, а потом все закруглятся на ночь, смотреть, что им может предложить Фриско; один техник говорит другому: «Не знаю, поскоку я это хочу сделать