ь и устраиваюсь смотреть у себя в мозгу техниколорное кино, и музыка там, и танцедефки, и Масонские позлащенные церкви вместо задников, с Вермонтской красной мельницей в пруду, и океан, каким я его увидел в первый раз, весь теплый, и я парю над ним на спине под саксофонные вставки Гленна Миллера и Сару Вон, ба, болтаю с кроликами, вызываю Господа, гнусь вдвое, чтоб найти влагалище, решаю поэмы, планирую очерки, перекладываю пророческие Достоевские абстрактные романы с персонажами странными до того, что Лайонел Триллинг сказал: «Использование лишь их собственных имен, причем без кличек или чего-то, а также „воображаемый город“, сообщает всему нереальность;» проводя языком вдоль края рта и не понимая, куда подевались все мои жены карнизов и фронтонов, где мой старый кореш Майк, каков счет в девятом иннинге. А тут такой Бык, говорит: «Некоторые улетают по тошноте». Он тогда читал мои мифы – он их повсюду отыскивал, у него были персидские ковры, еще задолго до того, как сравнивался так называемый шикарный Атлантический Пляжный Клуб. «Улетай и не возвращайся, и все понимай все время, говорю я». Вот и все с пейотлем, в другой эпохе я снова отправлю тебя в улет. Пейотль в это время легален, (февраль 1952-го) если не вмешается закон и не прославит его, придав ему известности, и все, значит, примутся выращивать кактус у себя на заднем крылечке и отравляться. Но им надо прознать.
В улете, говорю я вам, высоко. Что это за закон против того, чтоб улетать? Что толку в том, чтоб не улетать? Ползать хочется?
В предельностях пейотлевого дня со мной происходят всевозможные подобные штуки. «Ну, – говорю я Коди, – и ты, значит, Коди Помрей» (говоря это самому себе) а вслух ему: «Ну, вот, значит, сидишь ты там». Я себя чувствовал художником-портретистом; у меня скорее было такое ощущение, словно он призрак, которого я пришел повидать, чем в точности он и был, когда я покинул Нью-Йорк, чтобы приехать сюда.
Теперь же я покину Фриско. Я отправляюсь к другому призраку, сообщать… Надеюсь, это девочка, да и не детка-дочка притом. (Есть ли у меня где-то детка-дочка? Я не обеспокоивался искать, и птица опять встала на крыло, я потерял) (и сам потерян) – Мой призрак сидит поблизости в чудодейственном кресле своем. Из какой же дали прибыл я, чтоб сообщить о нем себе, согласоваться или огласоваться, от его газетно-матерьяльной жизни изо дня в день, история и значимость его духа для моего и других, соединенных с моим. Что за ледененье ощущаю я; какие темные дни видал; что за нагота старого декабря повсюду. (с могучетоликумными яростными вооруженными властями, жестикулирующими свернутыми флагами на хрипе, не унчены или замучтены в клоксенном вельсе; пердотуры, лугожавронки и потемнеселые-жопоселые Димогены горели): умок, ухажок, пушистая скучная подгонка делает катушку, куколка из сальной свечки прикатилась в вихре, таранном видел его реки: долы глотают кровь. Разваленный хор на дереве. Камень, что завешивал меня. У этих краев были воздуся, когда ветер влажный прилетает, опахивая своим росным пером, с моря, опуская коров бухты в поле, чтоб силосные башни лупили, лучше всего, сэр, думъюя, где кукакаракули, акаракули, акаракуля, покуда сажа не запечется в горящем озере. Но не евангель мя, Корона! – у меня в драгах цари бывали, и я знал одного французского короунта, одного не впурпуренного, но лишь мягко, couronné, коронованного, как на шпиле, сияющем, словно копье Нестора в причитанье. Шекспир копьетрясов, ты еси бичеваем времени. (Хрупкий номер, хрупкий номер.)
Время тут первостепенно, я должен бежать дальше, «пральна»? я грю Коди, и он сидит, спокойно обегая всю комнату неким великолепным деяньем, на которое смотрят все зачарованно, кроме меня, что пялился в пол. «Ого! – грю я. – Я не знаю, что происходит». Но затем соображаю: это не мне, да и не вам, знать; оно должно прийти к вам само, и приходит, приходит со временем и всегда. Как могу я с подозреньем относиться к тому, что К. говорит у меня за спиной своей жене, когда я всегда потом узнаю, что им не о чем было разговаривать, кроме самих себя, и я могу делать все, что душен моей угодно, как, например, жечь спички на пироманьячном чердаке. Музыка, сакс, саксы, дрожкий свет, трубы, голоса, огни, тряски; все это происходит: голоса, песня, страна игрушек, иик, жирафы, зоосады, цирки, собачки, парковки, совьи-вопли, страна игрушек, празднество, большая рыжая лиса, красный нос, большой Джек Малыш, девочки и мальчики, «Бруклинские Хитрецы», радость, лето, Нью-Йорк, рожки мороженого; блюз в старых салунах, Нью-Орлинза, по маленькой, в баре, Король Коул, байки с арены; сигарный дым, кожаные чехольчики для зажигалок, мешок для гольфа; таинственные разговоры через пол, бурый молевый свет в углах комнаты, маленькие пыли, маленькие куколки и оборвышевы пыли в полу, так грустно, крохотные (пестрые) пятнистые, на игрушечных войнушках пола, маленькие игрушки детворы вечно мистифицируют воздух, что занимают, на них дышащая душа нажелала личность, и потому они живы. Послушайте, я вжелал себя в небеса, людей там больше мертвых, чем живых; мертвые очи незрячи? Зрячи мертвые очи.
А дождь спит.
Все в порядке; мертвые очи зрячи, не слепы. Повсюду бунтуют розы. Подсолнухи, Ах! Я люблю вас. Абстракция. Ты думаешь? Видишь дождь. Приплывает, паря́. Пал. Со штормотуч в дыбно северных, раздорных и надуто-растаявших скособоченных небесах, как теплый мороз, тающий над миром и Кэнзасом в дикарской огромной бесконечности. (Великие Пылетучи Кима!) Ким, Колорадо, 1932-й; с кактусом, надутым из Мексики, мож. Печаль души. Смутность изобретательного сердца. Сквозь всё я вижу небеса. Головы склонены на эшафотах. Лужи грязи в Касабланке. Скучные кинофильмы про Монте-Карло. Неотправленные письма (или одни конверты). Бейсбольные усы в старых стихах о хоумранах;
Опуская укосину на главного боцмана;
Ярлыки неведомых вискарей;
Карикатурки про ревнивых жен.
Атласы, чтоб загромождали полки.
(Сладкие и Кислые Стишата)
(Что Эд Уильямз читал как юный
идеалист на чердаке,
к нашему удовольствию, Коди и моему,
и удивленью.)
Песни о многолюдных лодках распевающих.
Приветик старой пылкой страсти.
Надеваешь в полночь пальто.
У всего обманчивый вид мирности, зверь на самом деле готов прыгнуть – берегись – однако как там насчет тех французских грез прошлой весной? – что, милая шумиха? писать не можешь? – не находишь машинки перелабатить свои нежные мехоманки; мхосвертки, влеуры, или велюры, мы это знаем по-французски, в печати à main[63] промахнуться мы не можем —
О Телеграфный Холм!
Странные милости пришли занять это заднее сиденье, вы не против, в (собственных) приливах. (своем времени?) Мехольщики, халдашня, безкоптель, некоптяй, неслакопт, слюпоттл, не превозмогай это – подмощай – (чтобы доказать, что я способен действенно продолжать, иначе я начну абстрактно рисовать)
(некий АБСТРАКТНЫЙ рисунок)
Сделать что нужно, отправить кончику в путь – дать ей прощальных полирольных мехольщиков и отделать напоследок, или это будет мошенство? Добрый Царь и Сир, Милорд, Боже, наставь меня в сем – Вновь изложенье странствий, для самого начала; то есть, непосредственно вслед за этим. Странствия изложены каждое в своем дыханье, как и в вашем, дабы предвестить то или сё задневестит то, одно!
Впервые я повстречался с Коди в 1947 году, но по дороге не странствовал с ним до 1948-го, лишь охвостье того года, под Рождество, с Северной Кэролайны до Нью-Йорк-Сити 450 миль, и обратно в Северную Кэролайну, и снова обратно в Нью-Йорк-Сити, за тридцать шесть часов, с мойкой посуды в Филаделфии, бал чайноголовов, и вечерний гон с южной растяжечкой промеж.
И все то время Коди лишь говорил и говорил и говорил.
Мы познакомились в 1947-м, когда он впервые приехал в Нью-Йорк из Денвера со своей первой женой, шестнадцатилетней Джоанной Досон из Денвера и Л.-А., где ее видный отец-садист, разведенный с ее матерью, служил легавым; Коди, весь голожопый, стоя в дверях квартирки без горячей воды, когда мы впервые постучались в дверь, я, Эд Грей, Вэл Хейз. Они были студентами в Университете Коламбиа, мои близкие друзья, Вэл в то время был дорогим ближайшим другом; они мне сказали, что Коди безумный гений тюрем и грубой силы, что он у девчонок бог с большой огромной короной, хорошоизвестный везде, куда б ни пришел, потому что ему нравилось разговаривать об этом и он часто и нахраписто этим пользовался, а также об этом говорили женщины и писали письма, об этом упоминая; иногда неистовый; читатель Шопенхауэра в исправительных школах, ницшеанский герой чистого снежного дикого Запада; защитник. В дверях он стоял в совершенном сложеньи своем, большие голубые глаза полны вопросов, но уже тончают в краях, по краям, в хитрое, или робкое, или жеманное неверье, не то чтоб он кокетничал или даже притворно застенничал; как Джин Отри (точная внешность) с твердочелюстной большекостной – но он к тому же в то время дрыгал головой вверх-вниз, гордился тем, что всегда держал очи долу, дрыгая, кивая, как молодой боксер, наставленья, чтоб заставить тебя думать, будто и впрямь слушает каждое твое слово, вбрасывая даже еще тогда, в 1947-м, тысячу многослойных «да» и «верно»; проверяя свои коленные мышцы, думая о своей следующей добыче, украдкой замышляя ее, покуда жена его застегивается с последнего раза. Когда мы вошли, Джоанне пришлось спрыгнуть на кровати и выправиться; Коди ее не предупредил, или защитил; она по-быстрому оправилась, волосы, мятое платьице (наверно) Я Но де сомневасс. Меня изумило, насколько она молода и прекрасна, хоть тогда и немножечко прыщава; а Коди, я ожидал, что будет, из чтения письма, которое он написал из Колорадской Исправительной, каким-нибудь маленьким, худеньким, робким пареньком с темными волосами и поэтической печалью в своей тюремности, что-то вроде больного преступного гения, или святого, американским молодым святым, таким, кто может и скучным оказаться и в итоге обратится в какую-нибудь религию типа Адвентиста Седьмого Дня, каких встречаешь на автостанциях в Миннеаполисе, с широкими глазами огня и липовой феноменальности, обращающих тело свое к религии, или просто грустнопацанским простофилей; но Коди был на вид нечестен, вор, угонщик, и вот им он как раз и был в точности, он уже угнал больше пяти сотен машин (и за некоторые из них оттрубил срок); не только вор, может, в натуре сердитый убийца в ночи. «Пацан», которого я прежде воображал по письму, которому я никогда не приписывал никакого преступленья – разве что некой Робин-Гудского типа кражи из добрых побуждений, дал вдове, выход, дал вдове окно, печально на исходе дня. Коди был змеин, он не был печален – у Коди были длинные бакенбарды, как у некоторых франкоканадцев, кого я раньше знавал в мальчишестве своем в Лоуэлле, Масс., те были в натуре круты, иногда боксеры, или околачивались вокруг рингов, спортзалов, гаражей, крылец посреди дня (с гитарами), иногда у них бывали сияющие сапоги и мотоциклы, и они ездили в путешествия аж до Фолл-ривер и Нью-Йорка, просто побыть полчасика на Таймз-сквер со своим тямом, и у них были лучшие-с-виду девчонки, и ты их видел, как пара выходит с помойки и от реки идет ночью вдоль бейсбольной ограды как ни в чем не бывало, как будто ничего и не было, он просто выкинул резинку, и его