ились годами, года столетиями, меня окружала ночь, а передо мной все блестел огонек. Несмотря на то, что я шел к огоньку, он не увеличивался. Наконец, я устал и вернулся назад и теперь я снова сижу здесь и не знаю, куда идти. Иди направо, юноша, туда, где блестит яркий свет, который кажется большим, потому что он близок. Тебя ждет теплая постель, прекрасный ужин и веселое общество“.
„А тебе самому, старик, разве не хочется согреться под кровлей, когда на землю спускается холодная ночь?“
Тогда старец поднял фонарь и свет упал ему на лицо: выражение его было загадочно и туманно, как звездная зимняя ночь. Он приподнялся и стал расти и, наконец, он стал передо мной точно большая гора с вершиной, увенчанной вечным снегом, и мне казалось, что я перед ним ничтожная крошка.
„Для меня не существует ни дня ни ночи, и мне нет места в людских жилищах, но если бы я даже и мог поместиться в них, то люди не впустят меня. Потому что они меня не знают“.
XVI.
Глинисто-желтые тучи неслись по небу, дождь лил как из ведра, гроза шумела и грохотала над городом. Тьма окутала землю; я зажег лампу и спустил шторы. На колокольне только что пробило двенадцать, когда послышался крик, точно из недр земли, и голубовато-белый, сверкающий меч пронизал золотистый свет лампы. Подняв глаза, я увидел, что по ту сторону моего стола передо мною сидел незнакомец. Его волосы светились голубовато-белым отблеском, как молнии, зажигающиеся над городом; они падали на лоб зигзагами и змеями, на устах его играла улыбка дитяти, но глаза косили, как у преступника.
„Я странствующий жид. Меня зовут также Агасфером. Я птица Феникс, которая горит на костре каждое столетие, но не сгорает, а снова встает, поднимается из своего собственного пепла.“
Прошло мгновенье — секунда или час.
„Я память человечества, которая воскресает один раз в мозгу каждого поколения, как молния, освещающая ночной мир, который ночью все тот же, хотя и кажется иным, чем днем.
„Я великий волшебник, заколдовывающий фата-моргану будущего человечества. Одною ногою стою я в сером прошлом, другою — в темном настоящем.
„Я — древо познания добра и зла, посаженное Господом в Эдеме.“
Опять протекло мгновенье — секунда или час.
„Я прорываю круг, за которым скрывается Дух Времени, для того, чтобы остановиться или мчаться далее по своему собственному пути.
„Я старик и младенец.
„Я совесть первобытного человека, чья кровь сочится из мирового сердца.
„Я пророкъ“.
И снова протекло мгновенье или час.
„При жизни меня зовут безумным и гением после смерти...“
Тогда запел петух. Незнакомец исчез. Сквозь шторы виднелся серый рассвет.
XVII.
Я покинул тесные заливы и узкие бухты; мне наскучили вечные идиллии с дымом, поднимающимся из труб хижин, мне опостылело солнце, которое с невозмутимым спокойствием равно светит праведным и грешным.
Моя нарядная увеселительная яхта уже проплыла через мою юность с ее бесчисленными заливами. Однажды, взойдя на палубу, я увидел зрелище, которое я не забуду в течение долгих лет и буду вспоминать в пасмурные дни и светлые ночи. Через все небо, от горизонта до горизонта, протянулась колоссальная дуга, образовавшая ворота в форме молодого месяца. И на этой дуге блестели и переливались начертанные золотом слова:
„Врата царства Правды“.
Когда вечер спустился на море, мое судно проплыло под воротами под звуки неведомой музыки.
Пятнадцать месяцев наслаждался я в Новой Стране. Однажды я лежал, протянувшись на палубе яхты, вперив свои взоры в пространство. В душе моей царил радостный покой. Небо алело, как вино и розы, как любовь и кровь, и океан был алым, как небо. И на пурпурном небе стояло черное солнце, черное, точно уголь или горе, а внизу, в пурпурной глубине, отражался колоссальный, исчерна-красный столб, напоминающий гранат с черным отливом.
Там, далеко на горизонте, светлела полоска, точно золотая бахрома вокруг алого покрывала — там простирались мои новооткрытые острова, по которым я блуждал как новый Адам в раю, как новый человек в Новом Мире.
То, что было в старом мире ломаным, здесь представлялось прямым; что я привык видеть в форме зигзагов, становилось кругом. Добродетели еле плелись, спотыкаясь на своих костылях как старики, готовые к смерти, а пороки стояли в роскошном цвету. На неведомых деревьях росли плоды странной и необыкновенной свежести, но они были плоды того древа, от которого некогда вкусила наша праматерь Ева.
Тогда как в плодах, принесенных мною и бывших лучшим украшением старого мира, — я находил червей в семенах. Я лежал, протянувшись, на палубе моей увеселительной яхты и смотрел на золотую бахрому, висевшую вокруг красного покрывала, и на моей душе царил радостный покой. Прекрасные мысли нежно сплывали с раскинувшегося белого флера чувств, отделялись от него, поднимались, склонялись над душою и отражались в ней; и образ их был преисполнен безмятежным покоем, глаза их улыбались, губы шевелились, — вдруг я услышал свой собственный голос:
„Счастлив, счастлив, счастлив тот, кто обрел единую и великую истину и может отдыхать на ее нолях. Что для него враги, что для него самая смерть? Чуть заметные перистые облачка!
„Жизнь — его собственная душа; а душа — это зал, где он празднует тихие торжества.
„Трижды счастлив тот, кто находит покой на полях истины и кто слышит, как журчат ручьи вечной правды“.
Вдруг зазвенел воздух, и я услышал крики птиц; взглянув вверх, я увидел, как все пурпурное пространство наполнилось черными как солнце птицами. У них были крылья как у морских птиц, длинные и острые, приспособленные для дальних полетов. Когда они пролетали над моим судном, птица, летевшая впереди других, опустилась на верхушку моей мачты и сказала человеческим голосом:
„Бросающий якорь — проигрывает. Вчера была обетованная страна, где текло молоко и мед, — сегодня пустыня без единого цветка. Завтра твое Эльдорадо превратится в каменистую страну. Мы проносимся над твоей головой, а ты лежишь и дремлешь в своем гордом благодушии, забывая, что ты некогда сам пролетал над землями с заснувшими жителями. За твоими островами лежат новые миры, в них горят новые зори“.
И черная птица поднялась на своих длинных, остроконечных крыльях, приспособленных для дальних полетов; она понеслась к горизонту и исчезла под золотой бахромой, которая окаймляла алое покрывало моря. Черное солнце горело, и я поднял все свои паруса, и моя нарядная увеселительная яхта помчалась среди бури, несущейся за птичьей стаей. Она полетела по ветру сама, как птица, как птица моря, как птица бури. ——————————————————————
XVIII.
На другой день после моего первого восхождения на гору, я вышел из своего дома, пошел вниз по улице и встретил человека, стоявшего на углу; он пристально смотрел на меня блестящими, кошачьими глазами. Я продолжал свой путь, но чувствовал, что он крадется за мной. Когда я оборачивался, он отвертывался в сторону; когда я останавливался, — он тоже останавливался и рассматривал товары в окнах магазинов. Я вошел в один дом. Выйдя, я снова увидел его стоящим на углу улицы и смотревшим на меня своими кошачьими глазами. И с этого самого дня он стал преследовать меня изо дня в день, из года в год. Если я сидел в ресторане, он прокрадывался за мной и садился у ближайшего столика со своими друзьями, и я слышал его странный смех, похожий на крик ночной птицы, и я чувствовал, что он говорил обо мне.
Если кто-нибудь наступал мне на ногу, и я все таки продолжал идти, страдая еще более от неровностей тротуара, так что мое лицо передергивалось от боли — тогда он шел мне навстречу с благодушным видом; он кланялся, прижимая шапку к коленям, и старался подчеркнуть свою любезность, чтобы я обратил внимание на скрытую в ней обиду.
Но если руки у меня бывали полны тузов и козырей, завидев меня еще издали, он пробирался в переулок, чтобы избежать встречи, и я видел лишь его согнутую дугой спину, точно у выгнанного щенка, да косой, коварный взгляд его светящихся, кошачьих глаз, пылавших ненавистью.
Но вчера, когда я еще издали увидал, как он показался на улице и исчез в переулке, я бросился за ним, догнал его, остановился перед ним и посмотрел ему прямо в лицо. Он засмеялся, как смеются люди в замешательстве, и острый взгляд кошачьих глаз вонзился в землю, точно шпага, выбитая из рук противником.
— Зачем ты носишь стеклянную оболочку вокруг твоей грязной внутренности? — спросил я.
Тогда он содрогнулся, точно я пронзил его ножом, и его кошачьи глаза метнули на меня косой взгляд, преисполненный такой злобы и желчи, что я почувствовал на своем лице брызнувшую из его глаз грязь. Вдруг лицо его запылало от безмерного стыда, как будто я застал его в прелюбодеянии. Тогда я радостно воскликнул:
— Теперь я поймал тебя! Ты принадлежишь к трусливым, носящим в себе стыд своего порока и зависть к бесстрашным. Оттого у тебя дурная совесть!
XIX.
Однажды в полдень я всматривался с палубы моей увеселительной яхты в необозримую поверхность океана, простиравшегося между Новым и Старым светом. И я увидел на чистом горизонте черную точку, которую я сначала принял за судно. Но, по мере приближения, эта точка стала принимать форму какого-то неведомого зверя, который был похож на быка и прыгал на воде как гагара. Еще издали я услышал голос:
— Кто ты, жалкий трус?
— Ты сам, может быть, трус, — был мой ответ. — Я молодой Офег. А ты кто? — обратился я к чудовищу, плывущему рядом с моим судном.
— Я великий „Bos Humanitatis“, перед которым пляшут все народы. Становись передо мной на колени!
— Я не имею обыкновения преклоняться перед неведомыми богами. Обнажи мозг своего существа и почку своей души, чтобы я мог видеть, из чего ты состоишь.
Тогда из пасти чудовища выпал свиток пергамента, как на средневековых картинах. На пергаменте были начертаны слова: „Высшее благо— всеобщее благо“. И колосс прогремел: