твенной натуры на «укол» какого-то жизненного впечатления, причем она может возникнуть не только на конкретное впечатление, но и на нечто умозрительное, например, на афоризм или на парадоксально сформулированную мысль.
Таким «возбудителем» может быть, наконец, и заказ киностудии, предложение написать сценарий на ту или иную тему, если, конечно, эта тема лежит в круге ваших творческих намерений. И всякий раз, какова бы ни была причина возникновения творческого импульса, он, именно он, включает механизм сценарного сочинительства.
Импульс этот, как вспышка, озаряет нашу фантазию, наше сознание, напрягает нашу творческую волю, и мы уже не властны освободиться от него, нам трудно переключить свои мысли на что-либо, не имеющее к нему прямого отношения, мы словно завербованы. Поначалу мы даже не ощущаем разницы между тем, какими были до того, как творческий импульс овладел нами, и тем, какими стали после этого. Его вторжение в наше сознание подобно чуду, такому же, как, скажем, переход из комнаты в комнату, как переступание порога. Только что мы были в этой комнате, глядь, крошечный шаг, и мы уже в другой. Только что мы были здесь, и вот уже там, с сонмом новых впечатлений, с миром новых возможностей. Этот миг, который мы часто не замечаем, когда включаемся в новое дело, потому что не отдаем себе в нем отчета, этот переход от паузы в работе к появлению нового замысла и происходит в результате творческого импульса.
Творческий импульс чаще всего связан с состоянием удивления.
«Удивительный – рождающий удивление, чудный, странный, необычайный или необычный, чрезвычайный, дивный, изумительный, необыкновенный, исключительный, ахальный» – вот какой ряд синонимов выстраивает В. Даль в своем «Толковом словаре живого великорусского языка» (т. 4, с. 473).
Какое странное, неожиданное и свежее это старинное слово ахальный! Оно происходит от восклицания – ах! – перед чем-то необычайным: «Ах, как это прекрасно!..» Такую оценку может вызвать человек, встреча с которым вызывает восхищение: «Ах, какой он мужественный!.. Ах, какая вы!..» И событие, до такой степени дивное и исключительное, что, явившись его свидетелем или участником, без «ах!» решительно не обойтись. И явление природы, изумляющее необычайностью красоты или еще чем-то поражающее воображение.
Вот это «ах!» и есть та самая искорка, которая осветит тайный уголок вашей души, то зернышко, которое, попав в почву вашего ума и ваших чувств, даст поразительный росток и чудесно и неожиданно расцветет. Это «ах!» – этот крик изумления перед явлением с положительным ли, или с отрицательным знаком – и есть тот творческий импульс, та изначальная причина, которая поведет за собой непредполагаемые художественные следствия.
Редко, когда это «ах!» приходит сразу. Оно появляется, когда вы сосредоточиваетесь на чем-то. Так вот оно что! Так вот какова природа этого! Так вот какие предпосылки этого явления! Ах, боже ты мой! Как я не догадался об этом раньше! И начинается разматывание «ах! – обстоятельств» вокруг предмета, вокруг явления. Начинается прощупывание, которое сродни осязанию, начинается тщательное выдумывание подробностей, связанных с каким-то явлением или человеком, и вы постепенно набираете сведения о том, чем можно удивить людей, как можно ярче передать им свое восприятие занимающих вас необычайных обстоятельств, которые вы углядели зорче других, увидели ярче других, глубже разобрались в них, да еще и рассказать обо всем этом сумеете внятнее и забавнее, нежели другие.
«Я – актриса»
Когда сценарист впервые слышит предложение о новой работе, его сознание мгновенно перестраивается. Творческий импульс вонзается в него, и поток фантазии стремительно летит в пока еще такую призрачную цель.
Лет с десять тому назад мне на «Ленфильме» предложили написать сценарий о Вере Федоровне Комиссаржевской.
Меня словно обдало жаром. Пожалуй, только тогда я так резко понял, как страдаю без театра. Меня же фактически выгнали из него в те самые «космополитские» годы. А тут я снова вернусь в театр, хотя бы на время съемок фильма. Ведь за годы работы в театре я сносил, наверное, с дюжину подметок…
Об этом театральном поверии мне рассказал рабочий сцены Захар Васильевич. Это был профессионал, всю жизнь «протрубивший» на сцене. И отец его был рабочим сцены у Зимина, и дед еще в крепостном театре, у помещика. Все мужики из их деревни испокон веку уходили на заработки в театральные города в рабочие сцены. Был, оказывается, в России такой промысел…
Он видел и Орленева, и Адельгеймов, и Сальвини, и Блюменталь-Тамарину. Он точно знал, в каком спектакле есть «тон», а в каком – нет, какой спектакль будет «кормить», а какой – нет, хоть разорвись. Он по старинной традиции зашивал половины занавеса в день премьеры, чтобы автор пьесы заплатил выкуп рабочим, и тогда занавес расшивали. Мы с Ильей тоже платили ему на первом спектакле нашей «Моей фирмы»… Так вот, этот Захар Васильевич говорил, что есть примета: кто сносит в театре подметки, тот из театра не уйдет. А я ушел. Так сложилось. Но, видит бог, когда я попадаю за кулисы по какому-нибудь делу, у меня горько сжимается сердце. И до сих пор не покидает чувство, что счеты с театром у меня не сведены, и я все жду и жду какого-то чуда…
Вот история Комиссаржевской и явилась для меня таким чудом. Ведь пройти вместе с великой артисткой весь ее путь от первого чувства влечения к сцене до трагической гибели в бог знает какой дали от дома, чуть ли не на спектакле – это ли не перст судьбы?..
О Вере Федоровне написано много и многими – и писателями, и любителями, и почитателями, и артистами. «Солнцем России» называли ее современники, и это было так. Писали о ней глубоко и поверхностно, с эффектом присутствия и отчужденно, со стороны. Короткий актерский век Комиссаржевской, ее вдохновенные прозрения женского сердца, ее постижения иррациональной жизни человеческого духа, ее импульсивная жертвенность, ее самоотверженная любовь, безумие самоотречения…
Идея рассказать о судьбе великой актрисы захватила меня. И в этой работе мне должно было помочь мое знание практики театра, его повседневности и праздников, его восторженной чистоты и злокозненного вероломства, бескорыстных страстей и аспидской зависти, сердечной широты и судорог душевного скопидомства, имбирного запаха сцены, кулисной пыли, горной гулкости пустого зала, ошеломляющей светлости выносного софита и затаенной тьмы колосниковой выси… Все это перемешалось во мне, спрессовалось воедино и заполнило мое нутро непереносимой тяжестью неиссякаемой памяти. Прямо до галлюцинаторных видений.
Я точно знал, как она гримируется, какими движениями, как разглядывает себя в трельяжном зеркале. Какое у нее выражение глаз, когда грим ей не нравится, а какое, когда нравится. Я предполагал ее тайные улыбки, ее лицо во гневе, ее пластические импровизации в духе Айседоры Дункан и рокотанье недр ее голоса… Она являлась в моих видениях, словно феномен времен года, как весна и осень, как лето и зима, всегда такие ожидаемые и никогда не соответствующие предположению…
Я ненавидел ее фотографии, застылые и муляжные. В то время снимали с огромной выдержкой, когда в течение бесконечно долгих секунд, протекающих с того мига, как фотограф сдергивает бархатную шапочку с объектива, до мига, когда он снова ее наденет, протекала, казалось, вечность, а надо застыть в неподвижности и с усилием делать вид, что мгновенье поймано.
Комиссаржевская не была, как мне теперь кажется, эталоном женской красоты. Ее фотографии были похожи на снимки выпускниц Высших женских курсов, будущих земских врачей. Такие же чуть навыкате глаза, такая же пышная прическа с пучком на темени, такие же блузки, такие же юбки… Но несмотря на весь этот типичнейший внешний вид стремящихся к эмансипации российских дам, было в ее облике, если приглядеться, нечто такое, что, случись обратить на это внимание, ты надолго лишался покоя. Глаза молодых женщин-врачей по-ученически старательно глядели в объектив, а взгляд Комиссаржевской был обращен не «вовне», а «внутрь», в глубину своей души, и выражал не «вот она – я», а «найдите меня во мне»… Насколько богаче и достоверней представлена для потомков с помощью кинематографа, хроники, видеоклипов, скажем, Марина Неелова, насколько внуки наши будут о ней больше знать, нежели мы, сыновья тех, кто был удостоен счастья видеть Комиссаржевскую на сцене, можем вживе представить ее себе…
Вот эта надежда, надежда сопутствовать Комиссаржевской в ее многотрудной, великой и такой горькой жизни, прямо швырнула меня в сочинение сценария «Я – актриса». Исполнительница роли Комиссаржевской нашлась замечательная – Наталья Сайко. Я просто физически страдаю, что так много удивительно тонких и глубоких сцен не вошло в окончательную версию фильма!.. Что делать? Художественный отбор подчас отбирает у произведения и художественное. Картину снял яркий режиссер, большой знаток театра Виктор Соколов. Она идет до сих пор то тут, то там, ее демонстрировали на телеэкране для многих миллионов человек, и мне известно, что она имеет своих приверженцев, поклонников, благодарных Сайко, как и я, что в конце двадцатого века она подарила В.Ф. Комиссаржевской другую жизнь.
«Цветок»
Есть у Пушкина стихотворение под названием «Цветок».
«Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге вижу я;
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя:
Где цвел? когда? какой весною?
И долго ль цвел? и сорван кем,
Чужой, знакомой ли рукою?
И положен сюда зачем?
На память нежного ль свиданья,
Или разлуки роковой,
Иль одинокого гулянья
В тиши полей, в тени лесной?
И жив ли тот, и та жива ли?
И нынче где их уголок?
Или уже они увяли,
Как сей неведомый цветок?»
Вот какое прекрасное стихотворение!
Итак, проследим на этом стихотворении, что же было с Пушкиным, как он вел себя, получив этот странный импульс, творческий импульс по нашей терминологии, когда, открыв книжку, он скорее почувствовал, нежели заметил, что между страничками что-то лежит. Что же это что-то? Ах, это цветок. Тонкий, прозрачный, донельзя засушенный цветок. Когда же эту книгу брали? – наверно, подумал Пушкин. – Не знаю… Она, вроде, всегда здесь стояла. И как попал сюда этот цветок? Он так тонок, как крылышко бабочки, прозрачен, как подсвеченная слюда. Он сохраняет форму цветка, но в то же время это уже не цветок, это – идея цветка. «Цветок засохший», такой, что даже его тронуть нельзя, чтобы не обломить. «Безуханный» – ничем не пахнущий, с совершенно пропавшим запахом живого растения. «Забытый в книге» – иначе его бы взяли, если б он не был забыт. «Вижу я» – вот и таинственное зернышко влетело в гениальную голову. Он увидел! Что же сейчас произойдет с этим зернышком? А вот что: «И вот уже мечтою странной душа наполнилась моя». Смотрите, из каких интересных слов состоит эта фраза. «Вот уже», то есть не в дальнейшем, а вот