– Эй ты, шлеймазл, получи уже свой приставной стул!
И «шлеймазл», пробурчав по-вологодски на «о» какую-то периферийно-благодарственную фразу, кидался назад, к окошечку, и хватал вожделенный квиточек.
Тогда было райское время для театров. И спектакли недурные, и публики хоть отбавляй. Тогда каждая премьера была похожа на премьеру, с цветами от поклонниц, аншлагами, толпой перед подъездом, толпой перед актерским входом, банкетом, который господа артисты непременно истребывали с авторов. И наши любимые администраторы устраивали, кто в «Арагви», кто «у Филиппова» прекрасные ужины, а сами скромненько сидели где-нибудь на уголке стола, ели чуть-чуть, потому что вдоволь напробовались на кухне, пока официанты сервировали стол, и смущенно улыбались, встав, когда пили благодарственную чарку за здоровье нашего ангела-хранителя, без которого уж не знаем, что бы мы делали!.. За Якова Мойсеевича, ура!
А ведь и правда, что?.. И бокал от переполнения чувств вздрагивал в пальцах цепкой руки с, мягко говоря, вполне неухоженными ногтями. Они, эти ангелы-хранители, как никто, умели создавать вокруг себя атмосферу уверенности и свободы… Это в первые-то послевоенные годы!
Наш Яков Мойсеевич сидел в комнатке с окошечком и кричал через стенку в кассу:
– Эмилия Ароновна! Что у вас загнуто?.. А что можно отдать? Значит, за теми, что вы сказали поперед, к вам придут из магазина «Консервы». Да-да, у Никитских ворот. Вам же нужно что-нибудь… Ах, оставьте, это я так шучу. А в управление театрами я позвоню… Поставим стулья. Пусть они горят огнем со своими шиксами… Что вы сегодня обижаетесь, как цаца? Бле-естя-яще!..
Это свистящее, шипящее, заикающееся «бле-естя-яще!», разносящееся по вестибюлю, означало, что дела в театре идут путем, что, если в самый раскурортный сезон кому-нибудь будет нужен билет куда угодно, в вагоне любого класса, или тамбовский окорок на свадьбу племянника, или маляры для ремонта квартиры, или лекарство без рецепта, надо только заикнуться: «Дядя Яша…» И тут же коротенький звоночек куда-то, и громогласное «бле-естя-яще!» означало, что и билет есть, и окорок уже закопчен, и что маляры с ведерками и кистями ждут, и в аптеке все уже договорено… Да-да, с администраторами надо дружить безо всяких фанаберий, а не подлизываться к ним по всякому частному поводу, униженно выпрашивая: «Ну дядечка… ну Яшечка… ну пожалуйста…» Нет, надо их просто любить, а значит, испытывать чувство, и тогда… тогда Сезам отворит вам почти любую дверь… Да, администраторов надо просто любить, тратя на общение с ними и сердце, и душу, и остроумие, и веселье, и радуясь возникшим простым человеческим отношениям…
А хорошо бы, наверно, начать иначе.
Растворить дверь заместителя директора театра уже посложнее. Этот кабинет обставлен подлинной мебелью, купленной по случаю для какого-нибудь «Дворянского гнезда» или «Маскарада», списанной затем из театрального мебельного склада и навсегда обретшей свое место у замдиректора. Стены у него в кабинете обтянуты настоящим штофом, тоже из театрального склада, на окнах и двери драпировки, которые можно плотно задернуть в случае особой нужды и отделиться от остального суетливого и громкоголосого мира, от фойе, где днями идут репетиции, а по вечерам шелестят шаги дорогих наших зрителей, приодевшихся и прихорошившихся специально для посещения театра. Там, в кабинете, пахнет, как в дорогой парикмахерской, ароматами хороших духов и всяких там фиксатуаров, примешанных к медвяному запаху трубочного табака – дымящаяся трубка обычно лежит в пепельнице. На стенах портреты основателей чего угодно. Журнальный столик, заваленный сводными афишами и премьерными анонсами, вокруг – мягкие кресла, тоже из какого-то спектакля, в которых удобно раскинуться, отдыхая. Торшеры с глухими абажурами, ну конечно, для интима, из каких-нибудь «Глубоких корней», и горка красного дерева с затянутыми шелком стеклами, за которыми многозначительно посверкивают хрустальные бокалы. Это не пропыленный реквизит, а весьма активные предметы, их то и дело извлекают наружу, наполняют сказочными напитками, принесенными доброхотами из магазина «Грузия», что по соседству, и беседуют о том о сем, ровно бы невзначай придвигаясь к весьма существенным темам и устанавливая по ним полное взаимопонимание. Ведь покой, тишина, ароматы и интимность этого кабинета и не предполагают иного…
А может быть, стоит попробовать так?
…Рядовые контрамарочники раздеваются, как и все смертные, в зрительском гардеробе. Те, кто чуток поважнее, – в комнатке администратора, вешая пальто на вбитые в стену крючки или на гвоздики за занавеской, как в бане. Гости же заместителя директора – у него в кабинете – там рогатая вешалка из «Дяди Вани» – или перекидывают пальто свои через спинки кресел, бросая поверх, безо всяких церемоний, заграничные шарфы.
А самые-самые желанные гости, одарившие театр своим посещением, раздеваются даже не у заместителя, а в кабинете самого директора или в его комнате отдыха, ежели таковая имеется. При них дежурят несколько охранников, не из театра, конечно, а из органов, блюдущие самого раздорогого гостя, да еще какие-то служивые, привезшие с собой особые чемоданы со спецпитанием, сластями и фруктами исключительно для своих хозяев и раскидывающие скатерти-самобранки безо всяких церемоний прямо на столе директора театра, где, угнетенные толщенным стеклом, покоятся списки труппы и еще кое-какие основополагающие документы…
И волнения и страх охватывали театр сверху донизу. Я вспоминаю, как зав. гримерным цехом, предупрежденный, что кто-то, кажется, Ворошилов, будет на спектакле и может зайти за кулисы – сановные интересуются, а что там такое происходит и не ходят ли там полуодетые артисточки, – кинулся очертя голову к себе в гримерную, вспомнив, что пол давно не мели, но веника нигде не нашел и, остервенело матерясь, схватил свой пиджак, к слову сказать, трофейный, и принялся, поднимая клубы пыли, заметать им мусор в угол…
…Нет, все-таки я начну вот с чего…
Помню, как в студии Станиславского в должности замдиректора появился вдруг Александр Морисович Данкман – один из крупнейших воротил посленэповского зрелищного дела. Продержался он недолго, но у нас его никак не могли забыть и всегда поминали добрым словом, потому что все понимали, что администратора такого класса им уже никогда больше не увидеть.
Была в тридцатые годы организация, которая называлась ГОМЭЦ. Это, конечно, сокращение, которое расшифровывается так: Государственное Объединение Музыки, Эстрады и Цирка. Так вот, Данкман и был главой этого объединения. Все гастроли всех эстрадных артистов, музыкантов, циркачей, все отправки за кордон советских мастеров разных жанров и приглашение тамошних эстрадно-цирковых звезд происходили по решению Александра Морисовича. Работа его в ГОМЭЦе, которая принесла немалый доход государству, кончилась, естественно, тем, чем не могла не кончиться в те годы. Данкман был арестован как шпион и просидел в лагерях с десяток лет.
Круглолицый, невысокого роста, в безупречно сшитом костюме, Александр Морисович, что бы ни случилось, никогда не повышал голоса, говорил внятно и звучно, как коренной москвич, в обхождении был внимателен, со всеми любезен, приветлив и славился тем, что неукоснительно держал свое слово. Ну, мог ли такой хорошо воспитанный, учтивый господин, от которого пахло «Лориганом» Коти, настоящий барин во всех своих повадках, да еще с такой биографией – «враг народа», иначе не назовешь, – нравиться выдвиженцам из рабоче-крестьянской среды, которые к тому времени уже заняли почти все ответственные посты в сфере искусства? Их рекрутировали то из актерской братии – тех, кто побездарнее, тех, кто поусерднее ходил в начальствующие кабинеты, – то из технических цехов театра, того, кто там только мешал работе. И они, эти счастливчики, отныне облеченные властью, особенно тщательно блюли субординацию и авторитет своего нового положения. Можно ли себе представить, чтобы Станиславскому, Немировичу или, скажем, Сумбатову-Южину пришло бы в голову поручить руководство театром электрику средней квалификации, верховому с колосников либо артисту из разряда «сотрудников»? Но вот при советской власти эти выскочки дождались своего звездного часа. В их среде Данкман неизбежно был чужаком, и все его деловые успехи они воспринимали как личное оскорбление. А тут, как назло, театральное хозяйство было при нем в образцовом порядке, все цеха работали на редкость исправно, да и за кулисами пьющий люд выпивал корректно, а не злодейски, как теперь.
Александр Морисович никогда не куражился на начальственных увеселительных сборищах с гулом мата, лапаньем баб и непременным пеньем военных песен, не корешил с «власть имущими», ни с кем из них не переходил на «ты», как бы не замечая их «тыканья» и полной невозможности произнести его отчество – «Морисович». Они называли его не иначе, как «Ирисьич».
Из кабинета Данкмана, повторяю, никогда не раздавались гневные голоса, потому что ему не надо было криком добиваться выполнения своих приказов, как выдвиженцам на их новом поприще. Никогда не слышалось оттуда и конское ржание – значит, ни похабных анекдотов, ни пошлых сплетен никто там не рассказывал. «Как у Лександра Морисыча все чинно-благородно, – говорили наши старые театральные уборщицы. – Это вот – человек! Ни пакости никакой, ни пустой посуды, ни энтих гандомов мокрых в пепельницах, тьфу ты, прости Господи!..» А в театрах, что уборщицы говорят, то правда…
Одним словом, Данкман не пришелся, да и не мог прийтись ко двору советской власти. И не только, и даже не столько в силу своей социальной чуждости, сколько из-за того, что вел дело как хозяин, в старом понимании этого слова. Он брал на себя всю ответственность за каждое решение, знал все про всех и самовластно распоряжался всем и всеми, практически не советуясь с начальствующими лицами. Он честно, не жалея сил, работал на государство. Когда он руководил ГОМЭЦом, его гастролеры и сопровождающие их лица выполняли, конечно, все порученные им тайные задания Лубянки, но даже это не могло перевесить того, что сам он так и остался до конца внутренне независимым. Именно поэтому он был обречен. Он исчез так же внезапно, как и