«Почему? – думаю я уже теперь. – Почему я так испугался?» Не знаю… быть может, неурочно останавливающееся сердце издает какой-то немой пронзительный «sos»… Не знаю… Но, так или иначе, судорога свела мое нутро. Я нырнул, проплыл взмахов пять или шесть под водой, и, когда проморгался на воздухе, резкий солнечный свет да блики на воде ослепили меня, и я потерял его из виду. И мне тогда показалось, что раз его так долго нет, значит, его нет на самом деле. Просто нет. Я глядел в сторону Хамелеона и не видел ничего, кроме воды. Дыханье уже сбалансировалось после нырянья, и даже возникла какая-то тень надежды, сродни успокоившемуся дыханию, что мне все это только почудилось. Но вдруг я снова увидел этот черный предмет. Увидел близко. Навстречу мне плыл человек. Плыл медленным, раздумчивым брассом, плавно погружая голову в воду и не спеша поднимая ее. Он глядел прямо перед собой, о чем-то глубоко задумавшись. Господи! Да у него же ни нос, ни рот не поднимаются над водой! Господи! Да он же не моргает!.. Его раскрытые глаза заливала волна – сквозь зеленую воду было видно, что они раскрыты.
– Эй! – заорал я. – Эй ты! Не валяй дурака! Слышишь!
Но он так же медленно плыл на меня, уставив вперед свои серые немигающие глаза. Я отвернулся.
На берегу оловянно отсвечивала оловянная крыша навеса, темная кожа тел покрывала гальку потным слоем. Вода у берега кишмя кишела детьми. Все это было не очень далеко от нас, но все-таки далеко. Визг и крик оттуда скорее угадывался, чем слышался. А тут тишина, хлюпает зеленая водичка, и, когда тихая волна перекрывает берег вплоть до волошинской крыши, я остро чувствую, что нас только двое, я и он, куда-то медленно плывущий и не жмурящий глаз ни от соленой воды, ни от нестерпимо яркого солнца.
Я подплыл к нему и, протянув руку, дотронулся до жестких коротких волос. Момент прикосновения был страшен, но стоило мне вцепиться в его волосы, как сердце перестало ухать так, что отдавалось в ушах. Я резко перевернул его на спину. Он крутанулся, как веретено, и, если бы я его не удержал, снова оказался б лицом в воде. Холодное, гладкое, словно покрытое рыбьей слизью плечо скользнуло по мне. Я отставил руку так далеко, как смог, чтобы не касаться его тела, когда поплыву к берегу. Я рванул его куда сильнее, чем было нужно – он заскользил по воде, невесомый, как кусок пенопласта. Я плыл на боку лицом к нему. Всю дорогу – метров, должно быть, четыреста – я вынужден буду глядеть на него. Неужели он готов? Глаза уставлены в небо, фиолетовые губы стиснуты, щеки и лоб покрыты зеленоватой смуглостью. Это был мальчишка лет пятнадцати.
Я все-таки не рассчитал сил и стал задыхаться. Я захлебывался водой от суетливого излишнего спеха. Моя правая рука вдруг стала тонуть, увлекая за собой под воду и его. На какой-то ничтожный миг. У меня душа ушла в пятки, я остановился, выровнял его на поверхности и снова судорожно погреб к берегу.
Столбы навеса увеличились раза в полтора – полдороги я, наверно, уже одолел и вдруг почувствовал, что успокоился, вошел в ритм, был занят делом, сосредоточился на этом деле и думал лишь о самой ближайшей непосредственной задаче: не погрузить его в воду. Да здравствует Система Станиславского!
Я плыл и плыл, приноровившись к этому невесомому продолговатому телу, которое, словно игрушечный кораблик, разрезало головой воду, оставляя за собой расходящийся след.
Когда до берега оставалось метров пятьдесят и неискусная мизансцена пляжной массовки стала видна во всех деталях, я почувствовал, что конец, что силы кончились, что левой рукой мне уже не сделать ни одного гребка, и я стал орать:
– Эй! Эй!
Никто на берегу не обернулся.
– Эй! – кричал я. – Эй, мужчины!
Более идиотское обращение трудно было придумать.
– Мужчины! – вопил я, как куртизанка. – Мужчины, ко мне!
Я сердился. Я приказывал. Я вкладывал в свой крик самые волевые интонации.
– Ко мне! Слышите! Ко мне!
Но никто и ухом не вел. На пляже читали газеты, лежали, раскинувшись, прикрыв лица полотенцами, или стояли голова к голове, сбившись в кружки.
– Гады! – вопил я. – Гады, сюда! Все гады сюда!
Словно во сне, поднимал я в атаку солдат, которые были от меня рукой подать, но по каким-то неведомым законам кошмара меня не слышали.
Вдруг, почему-то потеряв плавучесть, я с головой ушел под воду, и темно-зеленая пелена застлала глаза… Еще под водой я решил, что свистну. И, едва поднявшись на поверхность, сунул мокрые пальцы в рот. Свиста не получилось, раздался шип, словно воздух вырывался из дырявого велосипедного колеса.
У меня закружилась голова, а вялая волна, обогнав меня, загородила своим упругим горбом берег.
Потом я увидел, как, дрожащие в теплом мареве, приподнялись несколько фигур. Я махнул им рукой, и они побежали в воду, брызгая и оскальзываясь на камнях…
Мальчишку подняли ногами вверх. Вода хлынула из него, как из резиновой грелки. Потом его на надувном матрасе понесли в медпункт. Он с трудом задышал и вернулся с того света.
И вот, вспоминая все это, я думаю: «А как я его заметил? Почему я обратил на него внимание?» Да потому, наверно, что он существовал в море с естественностью нефтяного пятна, в полном подчинении его ритму, его текучести, его колыханию. Он был един с водой, но не в позиции пловца, властвующего над ней, а в рабском подчинении, лишенном целесообразности и смысла. Он бы растворился в воде, стал бы ее частью, разбавил бы собой этот горько-соленый ужас, если бы смог… Видимо, противоестественность его поведения, гибельная слиянность с морем исподволь и запала в сознание, когда я краем глаза зацепил этот черный шарик, возвращаясь на пляж.
Когда человек полностью во власти бесчеловечной стихии – он мертв.
Когда отлетает душа…
«Стихи приходят в полусне…»
Стихи приходят в полусне,
В за¸рзанной поре рассвета,
Как всплеск реки, как вспышка света,
Как взрыв нежданный на войне.
И просыпание печально.
Ни то ни се, ни бред, ни явь.
Они явились изначально,
Враждебным сном, мой сон поправ.
И эхо сшибки тайных истин,
Моей и сотворенной мной,
Гремит, как грохот палых листьев,
Как крик птенцов,
Как гул земной…
«Сегодня спозаранку…»
Сегодня спозаранку
Впервые, ей-же-ей,
Я видел над Фонтанкой,
Над пасмурной Фонтанкой,
Летела над Фонтанкой
Армада журавлей.
Огромный угол в небе
Приколот к облакам.
Штук тысяча, не менее,
Наверняка не менее,
Поверьте, что не менее,
Птиц трепыхалось там.
Вдруг ветер резко дунул,
Со свистом взялся дуть,
Как будто птичий угол,
Пунктирный острый угол,
Вонзенный в небо угол,
Ему таранил путь.
И было неизвестно,
Кто обгонял кого.
Но сразу стало тесно
От серых туч навесных,
От стаи птиц небесных,
От ветра самого.
Полдень
Потные медные трубы старых недвижных сосен
Зеленую липкую жижу сосут из горячей земли
И брызжут длинными иглами в низкое пыльное небо…
Задохшийся в жарком лесу навытяжку август стоит.
Конец лета
Множество птичьих теней мечутся в жухлой траве,
Желтые стрелы разят кленовые робкие листья,
Блекнет чуть видный кусок совсем уже мертвой луны…
Боже, как призрачна эта безгласная жизнь!
«Я к храму подошел. Окрест…»
Я к храму подошел. Окрест
Уж разносился благовест…
…Я вспомнил явственно, как встарь
Вверху орудовал звонарь.
С абстрактной тихостью лица,
Прикосновением слепца
Стозвонный яростный хорал
Из медных звуков собирал.
И вдруг, упершися ногой,
Задорил доску под собой,
Чтобы ударил в нужный миг
Многопудовейший язык
И вязким медом в небеса
Гуд баса гулко пролился.
И сколько бы ни слушал я,
Тревожилась душа моя:
Ведь всякий раз в колоколах
Импровизация жила…
Увы, все просто нынче тут —
Мотор, рубильник и редуктор,
Как электричество включат,
Тотчас колокола звучат,
Звонок огромный в небеса
На колокольне поднялся.
Но даже голубей вокруг
Не вспугивает этот звук.
Осень в Летнем саду
Я понял смысл осенней желтизны,
Когда свинцом набрякло тяжко небо
И в Лету кануло былое лето,
И ждать зимы день ото дня должны.
Какая безысходность, если б не был
Багряным клен и медными кусты.
Когда б не золотом покрытая заплатно —
Земля была б несчастна и худа.
И эти, будто солнечные, пятна
Отводят мысль от Страшного Суда.
«Отсюда с верхотуры…»
Отсюда с верхотуры
Весь город виден сразу,
И смысл архитектуры
Теперь понятен глазу.
Так, верно, дирижеру,
Что смотрит партитуру,
Слышны звучанье хора,
Напев фиоритуры.
«Открыть секрет…»
Открыть секрет,
Как мое отчество,
Когда вас нет?
Семен Одиночество.
«Голосят по покойникам лишь деревенские бабы…»
Илье Нусинову
Голосят по покойникам лишь деревенские бабы.
Мы молчим. И стыдимся, когда навернется слеза.
Мы сильны. Мы готовы опять на любые забавы.