– А почему мне дяденька Видаль велел вас мастером называть?
Кукунтай почесал затылок, вздохнул. Кто его знает, того Видаля, почему у него то, почему у него это…
– А для пущей важности, небось. Видаль любит, чтобы трепет и уважение. Тогда веселее шутки шутить. Понимаешь?
– Нет…
– Ну ничего. Всё в свое время, Рутгер, а пока зови меня просто, как все – Кукунтаем. Я ведь не учитель тебе – так, присматриваю, чтобы ты сам себе не навредил, пока опыта не наберешься. Ну… как старший брат. Брата бы по имени звал? Вот и меня зови так.
Малой вздохнул, но спорить не стал. Боялся до сих пор. Если щуплый черноволосый человечек смог заставить огромную статую плясать на площади – может ведь и живого в камень превратить? Добрый-то он добрый, но кто его знает, каков в гневе. Вон, взглядов им хватило, мастерам, и страшных лягушенций как не бывало. А теперь Кукунтай в одиночку день за днем стирает огромные льдины – и стер уже до полупрозрачности, а на такого, как Рутгер, пожалуй, и минуты хватит. Тут разве поспоришь?
– Я тебя Рутгером, а ты меня – Кукунтаем. Как добрые братья. Что, не спится тебе? Ты лучше расскажи, чего боишься.
– Я не боюсь.
– Э нет, братец. Так не пойдет. Страхи наши не просто так. Место новое, темнота такая… всякое может завестись. Вдруг я проморгал, а ты учуял? Не скажешь – оно нас обоих слопать может.
– Да нет, мас… – споткнулся на запретном слове малой. – Нет, не такое… не из темноты.
– А откуда? – дернулся Кукунтай. – Что еще за напасть?
– Да нет, нет, не то! – оправдывался Рутгер. – Не такое, не опасное!
– А не опасное, так чего боишься? – недоверчиво проворчал тюлень.
– А я и не боюсь. Только… Кто оно такое?
– Кто? – совсем уже растерявшийся Кукунтай жалобно свёл брови. – О ком ты говоришь?
– Ну, о том, которое… там, у меня… под затылком…
– Ах, ты об этом… – Кукунтай повалился на шкуры. – Тварь щупальцатая. Ну, как тебе объяснить. Водятся они, что еще скажешь? Видаль про них знает. Много ли, мало ли, но уж побольше моего. Видаль много знает, да. Эти твари вроде из его места родного происходят. Его надо спрашивать. Я знаю одно: раз уж она у тебя завелась и ты к ней привык, нельзя сразу отдирать. Плохо тебе будет. Сначала силу свою почувствуй, отдышись тут на вольной воле после города. А потом и выкорчуем, дело нехитрое.
– А почему сразу нельзя?
– Плохо будет, говорю. Прижилась она у тебя, к яду своему приучила. Яд этот в тебе теперь как родной. Отними – и затоскуешь. Подождем с этим, спешить некуда.
Долгий вздох – рывками, безнадежный – был ему ответом.
– Так ты ее боишься, что ли?
Рутгер помялся, но ответил:
– Не то что боюсь, а… вот так лежишь в темноте, а под затылком оно… и страшно. Сил нет как страшно. Не знал – и жил спокойно. Думал, обычное, как у всех. А теперь как вспомню… Кто там? Что оно такое? Что со мной сделает? А в темноте и того хуже.
– Ах-ха, – рассмеялся Кукунтай. – Горло не перегрызет. Спи давай.
И повернулся на другой бок, и наказал себе завтра же послать Видалю весточку – вроде он сейчас у Мак-Грегора гостит, так пусть прихватит яблочек в шляпу и дует сюда, успокоит малого, пока он сам себя не извел вперед щупальцатого. Напугал – теперь пусть успокоит.
Видаль явился и стоял, ежась, обхватив руками полную румяных яблок шляпу, а птица жалобно курлыкала у него за пазухой.
– Ау, хозяин! Яблочки померзнут!
– Заходите, заходите! – выскочил Рутгер. – А хозяина нету, но вы все равно заходите, вот сюда садитесь, здесь теплее.
Видаль согнулся пополам и неловко шагнул в душное чрево яранги, сплел хитрым узлом длинные ноги, усаживаясь у огня. Передал шляпу Рутгеру, протянул к огню негнущиеся пальцы.
– Ну и погодка тут! Как ты выживаешь?
– Да я что? Я-то дома сижу. Вот мастер домой только есть и спать заглядывает, а так всё ходит, всё смотрит…
– Работы немало, – согласился Видаль. Птица высунула из-за пазухи острый клюв, блеснула пуговичным глазом Показалось – не перья, а встрепанные лоскутки с синим отливом, продернутые блестящей нитью… Рутгер моргнул… Да нет, птица как птица, глаз круглый, клюв длинный, всё живое, настоящее. Сердито скрипя, вылезла на плечо Видалю, стукнула клювом по смерзшимся в сосульки волосам. Видаль отмахнулся.
– Хорошо мастера кормишь?
– Стараюсь! Вот только как он без меня обходился – ума не приложу…
– Да уж обходился как-нибудь, не сомневайся. Но с тобой ему, ясное дело, полегче. – Видаль глянул на парня, добавил: – Намного. Ну, а меня-то накормишь? Вроде сытым из гостей провожали, да на таком морозе всё как в топку ухнуло!
– Сейчас, сейчас, – засуетился Рутгер.
– А продукты где берете? – поинтересовался гость.
– Так мастер же и приносит.
– А сам еще не научился, значит?
– Нет… – растерялся Рутгер. – Мастер меня и не учит ничему…
– Я ж тебе объяснял еще когда! Нечему тут учить и нечему учиться. Просто поживи с ним, одним воздухом подыши, пропитайся, если тебе чего не хватает. Само наружу полезет, вон как тогда, с лягушками. Да не смущайся ты! Думаешь, я лучше твоего начинал? Я, приятель… да ладно, в другой раз. Уж поверь, приятного мало… А ты лихо… я бы гордился, честное слово. Взять – и с маху таких чудищ насочинять!
Рутгер, заливаясь краской от смущения, придвинул гостю объемистую миску. Видаль потянул носом горячий пар.
– Грибочки! Со сметаной! Вот славно!
– Угощайтесь, у нас еще много. Дядя Олесь прислал целый мешок. Вот, наморозили… А сметану тетя Ганна привезла. Ну, я и…
– Молодец. Не пропадет с тобой мастер.
Грибочки Видаль уплетал молча, только цыкал на птицу, норовившую ухватить кусок прямо с его вилки. А Кукунтай всё не объявлялся – должно быть, ушел далеко. Рутгер успел гостя и чаем напоить, и оладьев с яблоками к чаю спроворил. Поговорили – так, ни о чем, о капризах вздорной птицы, о дурном характере вообще всей живности, которую заводят себе мастера.
– Это повезло еще Кукунтаю, он сам себе зверь, а ведь всем хочется душу живую рядом, когда годами один мыкаешься. Ну да ладно, когда-то он еще вернется, а у меня дел невпроворот, новое место себе присмотрел, так хочу еще друзей навестить, прежде чем за него браться, а руки уже чешутся… Пойду я. Что уж у него за дело было срочное – не знаю, а яблок я принес, да и ладно. И тебе гостинец, смотри-ка… – удивился Видаль, вытаскивая руку из глубокого кармана куртки. Покачал за тесемку вышитый бархатный мешочек, кинул Рутгеру на колени. – Вот видишь, не зря приходил! Хм. Ты, парень, не сомневайся. Чтобы кто другой это сделал – рано еще. Во вред будет. А если сам справишься – лучше и не придумать. Ну, бывай.
Сунул птицу за пазуху, расплел ноги, встал согбенный, да шкуру откинул – только его и видели!
Рутгер взвесил мешочек на ладони. Тяжелое, плоское было внутри. Распустил тесемку, осторожно перевернул – на колени выпали две медные пластины, круглые, отполированные до скользких бликов. Двумя ладонями как раз можно было накрыть пластину, и у каждой с одной стороны горбилась скобка. Мне? – удивился Рутгер. Знать бы еще, что это такое… И понял уже: зеркала. И понял, что он может с ними сделать. Так ясно понял, что закололо в пальцах.
Ночь за ночью – не заснуть. День за днем – не забыть, что сидит загривке неведомое нечто и душу его, силу, жизнь – сосет. Видеть его Рутгер не видел, только щупал иногда пальцем, а после дул на обожженное. И еще слышал, что мастера говорили, но от того еще тошнее выходило. Мерещилось раздутое брюхо в дряблой шкурке, жадный рот-присоска, мерещились волнообразные движения горла… Хоть и знал уже Рутгер, что до смерти своих хозяев твари не быстро выедают, а всё казалось, что догадается жадный пузырь, подслушает его мысли – и в два глотка прикончит…
Зеркала лежали на коленях, Рутгер покачивался над ними, завороженный, и блики текли к нему и от него, живой текучий огонь отражался в меди и оживлял ее. Рутгер думал: дождаться ли мастера, дотерпеть ли до завтрашнего утра, когда мастер снова уйдет – и никто не помешает сделать задуманное, никто… Но еще одна ночь с ненасытным пузырем на загривке, когда чувствуешь, как силы утекают, как истончается душа внутри тела… и выступают из складок темноты белоглазые кошмары, от которых нечем уже заслониться, некому отразить…
Рутгер вскочил на ноги, завертел головой. Тонкий крюк, вбитый в тополиное ребро яранги – то, что нужно! Ровно перед глазами повисло зеркало. Кривым и нечетким было отражение, но Рутгер старательно изучил распахнутые в испуге глаза, закушенный рот – длинный, лягушачий, темно-рыжие прядки давно не мытых волос, повисшие вдоль щек. Оглядел всё это придирчиво – вот он какой, Рутгер Хейнеке, несклёпистый и ни к чему не способный, кроме как всё напортить… И решительно повернулся к себе спиной. И поднял перед лицом второе зеркало. Пришлось потоптаться, повертеться, чтобы увидеть свой затылок – свалявшиеся космы и между ними мягкий серый мешочек – брюхо твари, морщинистое – в запас, обвислое, но готовое раздуться больше Рутгеровой головы.
Парень сглотнул, подавляя тошноту. Медная пластинка выскользнула из ослабевших пальцев. Рутгер поймал ее, но выпрямиться уже не смог – ноги едва держали, голова кружилась. Уперся руками в колени, отдышался немного. Ах, вот как, тварь, вот как… и смотреть-то на тебя нельзя… А я и не буду на тебя смотреть! Разогнулся, вновь нашел то положение, в котором мог видеть свой затылок, отраженный поочередно в двух зеркалах. И сразу зажмурился, не приглядываясь. Не серое набрякшее брюхо он должен увидеть, когда откроет глаза, а только свой собственный затылок. И Рутгер прилежно, волосок к волоску, прядка к прядке, нарисовал в воображении изрядный пучок длинных рыжих волос и подставил его на место твари, и когда картина прочно утвердилась в его разуме и желании, открыл глаза и уставился в зеркало – сквозь нее.
– Эй, эй! – Кукунтай тряс малого, а тот не просыпался и как будто даже не дышал. Кукунтай обернулся, подхватил за обмотанную тряпкой ручку закопченный чайник и сунул его носик между плотно сжатых губ парня. – Пей, глотай, приемыш божий, в себя приходи, однако!