Видаль усмехнулся и уселся на бревно.
– Я вот чего беспокоюсь, – сказал. – Как же ученики взрослеют? Со мной дело темное, сам знаешь. Но как это обычно бывает?
– Как бывает обычно? – удивился Хо. – Ты хочешь знать, как оно не случилось с тобой?
– Ну… да. В этом роде. Со мной. Как оно должно было быть.
Хо вздохнул, снова разворошил угли, отложил прут и вытер руки о халат. И с безграничным терпением объяснил:
– С тобой должно было быть так, как оно случилось. Иначе бы оно не случилось. Ты, такой, каким тебя нашел Хейно, поступил своим единственным способом. Не мог ты по-другому, иначе бы по-другому и сделал бы.
– А если бы мастер Хейно догадался? Заметил, что я задумал что-то, и стал бы за мной приглядывать.
– Если бы Хейно мог заметить, он бы заметил…
– Удержал бы меня. Не ушел бы тогда один в Суматоху…
– Ты меня слушаешь, когда я говорю? Или зачем тогда? – рассердился Хо. – Я говорю, что ты иначе не мог – а ты чуть дальше подумать и не пытаешься? Ты не мог, и Хейно не мог. Ты и он – оба. Так, как можете – и не иначе. Иначе это были бы не вы. Не ты и не он.
Видаль отвернулся.
– Я понял.
– Ну и всё тогда, утомил ты, а у меня еще работы непочатый край, всё это вот, – мастер Хо широко развел руками, как бы охватывая бесконечные клубы тумана со всех сторон, – и вон то, и вон то – всё обойти и оглядеть надо.
– Я не про это спросить хотел… – угрюмо откликнулся Видаль.
– О! – воздел руки мастер Хо. – Наконец-то! Неужели!
– Да ну тебя, – отмахнулся Видаль, – Что ты со мной, как с дитем?
– А ты дитя и есть, забыл?
– Это как посмотреть.
– А я вот так смотрю – когда ты себя вести начинаешь, как дитя, дитя ты и есть. Хотел бочком-бочком к нужному подобраться? Словно и не нужно оно тебе? Думаешь, старый Хо совсем из ума выжил? Нет! Я знать не знаю, о чем ты спросить хочешь – а что ты до сих пор об этом не спросил, я знаю. И всё вроде рядом, вроде то же – да не то. Сейчас спрашивай начистоту – или уходи. А прежде подумай: если ты с трех раз вопрос задать не можешь – нужен ли тебе этот вопрос?
– Ответ?
– Вопрос, я сказал. Всё, хватит мое время тратить зря, думай теперь быстро – и спрашивай.
– А вдруг я подумаю и не спрошу?
Мастер Хо улыбнулся.
– Я же тебе сказал: ты – это ты. Ты – спросишь.
– Ладно, – смирился Видаль. – Спрошу.
– Подумать только… Неужели уговорил? Мне, недостойному, твой драгоценный вопрос нужен еще меньше, чем тебе самому.
Видаль растер ладонями лицо, досадливо поморщился.
– Что-то я и в самом деле… Прости, Хо. У меня вопрос-то вот такусенький. Сам не понимаю, почему я так вокруг него выплясываю. Как будто поперек груди застряло… и не выдыхается. Про что другое – выдыхается запросто, а про это и дышать не могу.
– Спрашивай, спрашивай. Хочешь, я отвернусь.
– Да ладно. Ты прав. Не мое это дело. Пойду я. Извини, что я тут… Времени столько… Спасибо за рыбу. Да. Пойду.
Он снова встал и зашагал в туман, не оглядываясь. Мастер Хо принялся ворошить угли, сердито ворча.
– Вот пришел… Сам не знает, чего пришел. Даже не собирается сам спрашивать. Всё ему преподнеси и вручи, чуть не против воли – а чтобы он ни при чем! Наглец молодой. Дурак совсем. Эй, стой, стой! – закричал Хо. – Да что же это такое… Пришел, раздразнил – и уходить! Нет уж, теперь спрашивай. Вот же… Ну надо же! Вокруг пальца обвел. Я же его же и умолять должен, чтобы он свой глупый вопрос, который мне совсем не нужен и которого я слушать не хочу, – чтобы он мне его задал!
Видаль вышел из тумана, весь смущенный, смятый.
– Спросить?
– Ну не томи уже!
– Ну я же говорю, всего ничего вопросец. Смотри, вот Рутгер у Кукунтая живет – а как же он расти будет? Он же совсем пацан, а я же не знаю, как… Как это устраивается? Как у мастера учиться – и расти самому, не застрять в возрасте?
– А тебе-то что до Рутгера? – Хо неодобрительно покачал головой. – У него свой мастер есть. Не свою заботу на себя тянешь – непохвально!
– Но вот же Кукунтай ничего не предпринимает…
– А ты все знаешь, что он предпринимает, а что нет? – Хо упер руки в бока, сердито подался к Видалю. – Мастер Кукунтай перед тобой отчитывается? А если и ничего не делает. Кукунтай ему мастер. Не ты. Он Кукунтаю ученик. Не твоя забота. Отойди от них. Я уже слышал про твой фокус с зеркалами. От большого ума, думаешь, ты это устроил? А если бы парень рассудка лишился? Два мальца-удальца. Рутгер-то – что с него взять? А ты вымахал, скороспелец, головой под облака – а умишко отстал, в штанах запутался…
Мастер Хо схватил бамбуковую палку и взмахнул ею.
– Эй, эй! – закричал Видаль, отскакивая. – Я тебе не ученик, убери свою дубину, я и сдачи дать могу…
– Ишь ты умный какой стал, сразу вспомнил, кто кому ученик, а кто кому нет… Сдачи он мне даст, сопляк…
И они побежали по берегу озера, Видаль впереди, его длинные руки и ноги то и дело мелькали в тумане, когда он уворачивался от вездесущей палки мастера Хо, рисовым колобком катящегося следом – и не отстающего ни на шаг. Так все озеро кругом и обежали.
– Ну что? – спросил Хо, разливая светлый чай из закопченного чайничка. – Понял, что к чему?
– Понял, – буркнул Видаль, потирая плечо.
– А теперь чайку попьем – и каждый по своим делам. По своим, по своим. На чужие дела жизни не хватит, а спросят-то потом за свои.
– Да вот как бы еще понимать всегда, где свои, где чужие. Сердцем…
– Сердце у тебя большое слишком. И глупое. Если бы надо было только сердца слушаться – у человека мозгов бы и не было. А то – не было бы сердца. Оба нужны, понял?
– Понял. А как?
– Ну как. Ты от любого дела старайся отвертеться. Хорошо старайся, честно. А если не удастся – тогда деваться некуда, твое.
Когда Видаль ушел, мастер Хо еще посидел на берегу у хижины. Подождал, не осталось ли у юнца еще вопросов, не вернется ли. Потом аккуратно затушил костер, убрал посуду в хижину.
– Всё ходят, ходят, вопросы задают… глупые. Что тут спрашивать? Ясное дело, Кукунтай молодой совсем, дурак, ничего не знает. Сто лет будет свои льды растапливать – изуродует мальца. И нет чтобы прийти, спросить, посоветоваться… Эх, молодежь. Кому надо – сидит сиднем, не почешется, кому не надо – лезет везде… Никак старому Хо не отсидеться в тепле и покое! – и, накинув на плечи тулуп, мастер Хо зашагал к переправе.
Серый тюлень Кукунтай
Пусть сначала выступят из-подо льда камни, думает Кукунтай.
Верхушки камней. Здесь, на берегу. Серые и розоватые, синевато-черные, округлые макушки валунов. Вот так… Лед словно сползает по их шершавым бокам, выпускает из крепких объятий, макушки видны сначала едва-едва…
А вон там, чуть дальше, пусть покажется темный, влажный бок земли – самый первый. Когда солнце окрепнет, он первый изойдет теплым паром, покроется остроконечными травинками.
Кукунтай делает шаг к земляному холму – и ступает в тонкую лужицу, пленку воды на потемневшем льду. Нога неудержимо скользит, Кукунтай взмахивает руками, но уже ничего не может сделать: серое небо вдруг вздымается, стоймя становится перед ним, а сам он ударяется спиной о крепкий еще лед, а затылок приходит ровно к высунувшейся на свет макушке новорожденного камня.
Проходит час, и другой, и третий. Солнце опускается в темную зыбь ледяного моря. Душа Кукунтая медлит в нерешительности: вроде и нет причин уходить, и нет причин задерживаться в стынущем теле. Душа не торопится, дремлет, видит давние, давние сны.
Кюрэгей-жаворонок, малорослица – тонкие косички, идет через всю стоянку широким шагом, спотыкаясь на ровном месте, решительно и необратимо. В руках охапка мужской одежды, мешок с припасом еще болтается, донести бы все под потертые шкуры большой яранги, что на отшибе. Меховая кухлянка, штаны, торбаса из камуса – все не по росту, наспех собрано по родне. К зиме-то все наладить можно, а сейчас и так сойдет. Дожить бы еще до той зимы – и малорослице Кюрэгей, и всем людям-кыталык.
Страшное лето – полегли все олени, люди в ужасе разбегаются, если начнет родич неловко сглатывать и пускать слюну по подбородку. Уже истек слюной, изнемог метаться и окостенел сам Эллэй-шаман, остались люди-кыталык без посредника и без защиты перед верхним миром и перед нижним, а они хоть и разные совсем, но людям одинаково чужды, и если снизу идут ужас и смерть, то сверху может выйти такое благо, что людям срединного мира не впору.
Моолот идет за ней, хватает за плечи. У нее руки заняты – не оттолкнуть: ворохом одежды новой, мешок еще с припасом болтается, неудобно.
– Кюрэгей… – жалобно просит охотник.
Не оборачиваться.
Моолот встает перед ней, заступает путь. Не смотреть на него, голову нагнуть, носом в шкуры, шагнуть вбок и дальше идти. Она разве сама выбирала?
– Кюрегэйчээнэ…
Не по порядку всё сложилось, неладно, а только нельзя иначе.
Вот она запахивает полог, завязывает кожаные шнурки: нет ей дороги обратно, никогда не выйдет отсюда Кюрэгейчээнэ, жавороночек. Здесь окончен ее путь в срединном мире, разорвут ее тело на клочки и сварят в котлах, душу ее заключат в яйцо, чтобы созрела она, а до того не вернут. Вот она разжигает жирник – страшно, а в темноте страшней. Вот раздевается, ложится на шкуры. Катятся по вискам, катятся по жестким волоскам круглые капли. Не промокает олений мех ни от воды, ни от девичьих слёз.
Приходите, приходите, говорит она. Я ваша, сама, а больше некому. Приходите уже, пока я от страха не умерла.
Не так бы надо. Не требовали духи ее к себе. Не избрали, не отметили. Но Эллэй умер, а кого посылали к ближним и дальним соседям за их шаманами – не вернулись ни с ними, ни одни. Некому больше, твердит, убеждая саму себя, Кюрегэй, еще она сама. Если не хотите, чтобы все кыталык умерли – берите меня. Некого больше.
И так лежит и говорит, говорит, и нет этому конца, и время не течет, и только вдруг гаснет жирник, в темноте горячее, огромное падает на нее, рвет на части, вынимает душу, но участь каждого кусочка плоти известна ей – в котел, в бурлящую воду, выварить из плоти всё прежнее, всё слабое и старое. А душа ее слепо тычется в стенки округлого сосуда, ищет путь обратно, на помощь плоти, но – нет. Пока не выварится плоть, пока не созреет душа, как птенец в яйце – не дадут им соединиться вновь.