Видаль зажмурился от ужаса – и вдруг почувствовал сирое и неживое пространство в своих руках… Он открыл глаза, чтобы увидеть хотя бы сонную тень ее. Но и глазами ее уже не было видно.
Он не поверил.
Но ее действительно не было.
Тогда он упал лицом в постель и рыдал, и проклинал тех, кто пожирает сейчас его горе, дрожа от вожделения и восторга.
Наконец рыдания кончились, кончились и слёзы. Он сел, спустив ноги на пол, и принялся одеваться, двигаясь размеренно и безжизненно. Вдруг уронил руки на колени, горестно рассмеялся:
– Ты так и не сказала мне, чего ты от меня хочешь!
И еще не договорив, понял.
Лестница в небо
Мисс Эмма кормила птицу кусочками печенья, мисс Элиза гладила ее по отливающей зеленоватым металлом спинке.
– Смотри, Лорелин, кто пришел! А кто пришел! – воскликнула первая, улыбаясь Видалю.
– Не Лорелин, а Кармела, – возразила вторая с уже заметным раздражением в голосе. Похоже, этот спор длился не первый час.
– Лорелин? Кармела? – спросил Видаль, почти радуясь возможности отодвинуть миг, когда придется сообщить сёстрам о том, что случилось.
– Конечно, она Лорелин!
– Откуда вы это взяли, сеньориты?
– Кармела! – упрямо выставила подбородок мисс Эмма Лафлин. – Она сама сказала, когда мы спросили.
– Лорелин! Несомненно, она сказала «Лорелин».
Птица посмотрела по очереди на обеих и, вскинув длинный клюв, издала переливчатый звук, который с тем же успехом мог означать как «Лорелин», так и «Кармела», или «Шарлотта», или «Ромуальда».
– Вот видишь! – воскликнули сестры слаженным дуэтом и кинули одна на другую укоряющие взгляды и слегка надули губы.
– Но погодите… Сеньориты, как вы вообще решили, что это девочка?! Я всегда считал…
Мисс Элиза испустила полный возмущений вздох, мисс Эмма потупилась и даже, как показалось Видалю, слегка покраснела.
– Даже мысли такой не могу допустить!
– Разве не очевидно…
– Она ночевала в моей спальне!
– Мужчины такими не бывают.
– Что ты знаешь о мужчинах? – язвительно заметила мисс Элиза. – Вот я точно могу сказать – это типичнейшая женщина, и любопытство, проявленное Лорелин…
– Кармелой!
– Проявленное Лорелин к моим серьгам…
– И к ложечкам!
– …И браслетам…
Видаль заморгал и беспомощно развел руками. Птица Лорелин – или Кармела, – глядя на него с откровенной насмешкой, постучала клювом по столу и произвела трогательную трель. Сёстры немедленно прервали спор и в четыре руки принялись ломать печенье.
В конце концов, подумал Видаль, зачем сообщать об этом добрым девушкам? Или я сделаю то, о чем она меня просила, или я просто не вернусь. И птица не вернется. И они останутся совсем одни на свете, не считая воспитанниц. Как я смею лишать их возможности попрощаться тем, кто им дорог? Но и объяснить им, что произошло и куда он идет, Видаль решительно не мог. Если Сурья захочет открыться своим друзьям – она сможет это сделать, когда вернется вместе с Видалем. Если же не вернется, будем считать… Впрочем, и считать будет некому. Решено.
Он протянул руку, и птица проворно вскарабкалась по рукаву на плечо.
– Прошу прощения, сеньориты. Она мне нужна. Я постараюсь вернуться как можно скорее, – и в этом он не лгал, только немного лукавил. – И тогда я предоставлю ее в ваше распоряжение надолго. Обещаю.
Он слегка прикусил губу: обещать не следовало. Ах, если бы здесь было такое место, где слово крепко! Если бы знать, что слова произнесенные – неотвратимо сбудутся… Не дано. Ну и не надо, обойдемся. Он торопливо поклонился, скрывая тревогу, и оставил добрых сестер.
В Семиозёрье по-прежнему шел дождь, однако мастера не расходились, ждали хозяина. При жизни Хейно дом был не сказать чтобы гостеприимным, но у Видаля все стало по-другому, все сюда дорогу знали и знали, что где лежит. Поэтому хозяйничали вовсю, к полной растерянности Рутгера, пытавшегося быть за хозяина в отсутствие учителя. Что он сам от ученичества отказался, ему не напоминали, но и не очень-то обращали на него внимание, когда он пытался позаботиться о гостях… Присутствие Кукунтая смущало парня еще больше; он старался не оставаться с шаманом наедине, обходил его так, чтобы случайно не задеть, отводил взгляд – но, едва оказавшись у него за спиной, глаз не отрывал. Кукунтай терпеливо притворялся, что это его не касается, и для облегчения своей участи Рутгера вовсе не замечал, а когда рассвело, вышел с Мэри погулять на опушку.
Олесь тихонько разговаривал с Лукасом, привалившись боком к теплой печи.
Мак-Грегор ушел на озера, прихватив удочки и Хо.
Ао бродил под дождем, их пряди перепутались, их души слились воедино – и Ао стал так же прозрачен и текуч, почти незаметен среди намокших ветвей.
Нелегкая это была забота, и впрямь: оказать гостеприимство мастерам. Ганна перебрала почту, сложила письма по адресам, потом метнулась было к печи… Но остановила себя, вспомнив как окоротил ее Кукунтай. Хотела взлелеять обиду – но тут оказалось, что у печи возится Мьяфте, гремит посудой, шлет Рутгера в подпол, сердито оглядывается: что нейдешь помогать? На такую ораву поди наготовь! Ганна только рукава вздернула – и за дело.
Засобирались по домам, когда второй день гостевания перевалил за полдень. Видаля уже и не ждали, наверное. А он – вот он, сам собой и с птицей на шляпе, как в старые добрые времена, будто и не было ничего: ни волны над Суматохой, ни смерти, ни скорбного бдения, ни буйного пира. Просто вышел из-за поваленной березы и сказал: вы куда? Мне есть что сказать, и помощь ваша нужна. Срочно. Сейчас. Поднялся на крыльцо, посмотрел на всех. И начал говорить. О конце света, о звезде по имени Матильда, о сердце Ашры, о музыке звезд и о происхождении ууйхо. И о том, что Сурья Беспощадная, фарфоровая барышня с камина, восковая кукла, столовый прибор Холодных Господ – ждет от него помощи и спасения, и он спасет ее. Просто потому, что больше некому. На самом деле некому, сказал он, глядя в глаза Хо. Это мое дело, сказал он. Но одному с этим не справиться никак.
– И если вы пойдете со мной сегодня, – сказал он, – вы будете делать такое… Вы будете делать то, чего никогда не делали. Обещаю.
Видаль поднял брови и губы прикусил: что это обещания сами собой выпрыгивают, и именно сегодня?
– Такое вот… Чего не делали никогда.
Мастера смотрели на него. Он был младшим из них, если не считать Рутгера, который и не мастер… И если не считать того, что половина жизни Хейно Кууселы текла в жилах Видаля – и ничего, через край не переливалась. Хватило ей места в теле и в душе Хосеито. И все же он был младшим, пришел позже всех – и они смотрели, как он указывает им путь и дело, и взгляды их были пристальны и строги.
Видаль вдохнул поглубже и зачем-то повторил:
– Чего не делали никогда.
И добавил:
– И у вас получится.
И сжал кулаки.
– Я обещаю.
Он дышал глубоко и часто – и жалел, что здесь не крепкое место, где всякое слово сбывается, потому что не может не сбыться. Но Хо посмотрел на него исподлобья и сказал веселым голосом:
– Если у нас получится, это место станет таким. А откуда, ты думал, берутся крепкие места?
Видаль прислонился спиной к стене. Голова кружилась. В теле словно звенели натянутые струны.
– Но нам придется хорошенько потрудиться, да? – продолжал Хо. – И ты еще сам не знаешь, что нам придется делать, да? Оно хоть стоит того?
Видаль не ответил. Это его дело, а им-то что? Но без них он ничего не сможет, это он знал точно.
– Ладно, я спрашиваю не вообще. Для тебя – оно того стоит?
– Да, – выдохнул Видаль мгновенно, даже не дав договорить. – Да!
– Ну так и говорить нечего, – сказал Мак-Грегор и поднялся на крыльцо – поставить удочки.
– Да, – сказал Видаль, схватив его за рукав. – Ты!
И потащил вниз с крыльца.
– Ао! Можно без дождя теперь?
– Некоторые дела легче начать, чем закончить, – проворчал Ао. – Кажется, сейчас ты начинаешь как раз такое. Дождь, мальчик, останавливается сам. Когда ему хватит. Но я его все же попрошу. Для тебя. Это никак на него не повлияет, но я попрошу.
Видаль повернулся к Мак-Грегору.
– Хэмиш, послушай… Мне нужен мост. Отсюда – дотуда. Понимаешь?
Капли дождя стали реже и медленнее.
Мак-Грегор кивнул, прищурился, глядя в небо. Мэри с криком заметалась вокруг его колен, привставая на задних ногах, пытаясь заглянуть в запрокинутое лицо. Но Мак-Грегор опустился на колено, притянул Мэри к себе, положил руку ей на голову: не бойся.
– Нет, – сказал Мак-Грегор. – Далеко. Не дотяну. Очень, очень далеко. А что же ты сам? Ты ведь ходишь, где хочешь.
– Далеко. Я не знаю, куда. И… страшно мне. Там – ничего… пустота, первородная тьма… Куда угодно – могу. В никуда – не умею.
– А я не дотяну, – опустил глаза Хэмиш. – Слишком длинный мост нужен.
– Слишком длинный, говоришь? – встрепенулся Видаль и встрепенулась птица на шляпе. – Слишком… Хм. Рутгер, дитя мое… А построй-ка ты мне лестницу в небо.
– Куда?
– В небо.
– А там – куда?
– Ты строй, там разберемся. В небо, за небо, пока не упрется… Как упрется – так нам туда и надо.
Рутгер вздохнул, облизал губы, зачем-то оглянулся на Кукунтая, пошире расставил ноги, подышал еще – и снова оглянулся. И Кукунтай вдруг опустил плечи, откинул голову и прикрыл глаза. И подошел к Рутгеру и встал рядом с ним.
И тогда от дома покойного Хейно Кууселы, от самого крыльца, рванулась в небо лестница, каких не бывало – жерди с перекладинами, привязанными лубом, в сучках и занозах, зато – до самого неба. Она поднималась над землей, достигала низких облаков, уходила в них, едва просвечивая, и терялась в их ватной глубине.
– Я не вижу дальше, – обернулся Рутгер. Лестница заколыхалась на ветру.
– Смотри на нее, смотри! – закричал Видаль.
– Да, – откликнулся Рутгер. – Я буду смотреть.
И первым взялся за перекладину и полез наверх.