Там был шахтер Джимми Лис. Он сказал Берджессу: «Вы получите первый экзамен, потому что ваша энергия не исчерпывается жизнью, из-за предрассудков экзаменаторов в классе и потому, что вы попали сюда легко и не испугались всего этого. У меня нет блеска невежества. Я сделаю в десять раз больше работы, чем ты, и получу хорошую Секундочку.
Именно так все и произошло, как для Герберта, так и для Джимми.
Можно было заинтересовать себя истиной или блеском; можно было писать очерки или эпиграммы. Герберт выбрал первое.
Нет. Он сделал первое, потому что он не мог сделать второе. У него не было выбора.
Затем была война, а затем пришел Бельзен. С ним было много солдат, беспечных, которым удалось отбросить ужас и продолжить свою жизнь. Возможно, Герберту оставалось идти меньше, чем им; потому что для него Белзен взял мир, который уже был негативным, и превратил его во тьму, мрак, с которым ему пришлось столкнуться в одиночку.
Ему было не с кем поговорить. Те, кто там не был, не поймут; те, кто там был, просто хотели об этом забыть.
Бельзен показал ему, что жизнь приносит мало, но плохие новости: бедствия, болезни, расстройства, страдания, позор, развод и, конечно же, смерть, неизбежные и неизбежные, потому что даже если ничего не пойдет не так, человек все равно умрет.
То, что Герберт уже имел внутри себя, Бельзен усугубил, а затем Маклин и де Вер Грин пошли еще дальше, так что он с трудом мог сказать, где начинается причина и заканчивается действие или наоборот.
В Бельзене, Ханна, вы сказали, что вас больше нет.
Этого Герберт опасался больше всего: отсутствия на работе, от других людей, даже от самого себя. В таких обстоятельствах ничего не имело бы значения, ни юмор, ни любовь, ни грусть, ни гнев, не говоря уже о боли. И, конечно, не могло быть ничего хуже, чем чувствовать себя настолько одиноким, что даже слезы не выходили.
«Ну, - сказала Ханна, - никто не говорит, что жизнь - это чаша с вишнями».
Нет, согласился Герберт; они не.
«Вы играете на пианино?» она спросила.
"Маленький."
"Вы когда-нибудь слышали" Life’s a Bowl of Cherries "за пять кварталов?"
"Сейчас четыре четверти времени, не так ли?"
Ханна сделала безупречный акцент кокни. «Жизнь / миска / гребаная / вишня», - спела она, и Герберт невольно рассмеялся.
Из-за пения Ханны вспыхнул всплеск болтовни, что, как он понял, было призывом к игре на пианино. Она возразила, сначала из-за беспокойства за Герберта, а затем с насмешливой половинчатостью после того, как он заверил ее, что с ним все в порядке, и что он монополизировал ее достаточно для одного вечера.
Когда она встала, все обрадовались и расчистили путь к роялю в углу, которого он даже не заметил. Обычно ему требовалось самое большее пару секунд, чтобы закрепить в голове планировку и мебель комнаты. «Должно быть, ускользает», - подумал Герберт.
Он никогда не слышал мелодий, которые играла Ханна - должно быть, это были венгерские народные песни, судя по энтузиазму, с которым начали петь другие, - но это не имело значения. Ее игра была изысканной. Она могла бы быть концертной пианисткой, если бы ей хотелось.
Водолаз, повар, музыкант; Герберт подумал, что она не может сделать что-нибудь.
Он взглянул на свои наручные часы впервые с тех пор, как прибыл на Фрит-стрит, и был поражен, обнаружив, что на них прошла полночь.
Теперь, когда чары между ним и Ханной были разрушены, Герберт почувствовал себя слегка раздробленным. Он никогда не выставлял себя так много.
Еще раз на краю группы, еще раз снаружи, заглядывая внутрь, он тихонько выскользнул через дверь и вышел в туман.
Тишина была настолько полной, что казалась невероятной. Произошла катастрофа, оставив Герберта последним человеком на земле, и он не заметил бы разницы.
В каждом городе, особенно в таком большом, как Лондон, есть свой гул, своя ритмичность даже в предрассветные часы, потому что города никогда по-настоящему не спят.
Но в ту ночь ничего не было. Ни людей, ни машин, ни далеких криков, ни индустриального шума. Туман скрывал все, что Герберт иначе увидел бы, и заглушал все, что он иначе услышал бы.
Когда он протянул руку перед собой, он потерял из виду свои собственные пальцы и задумался, исчезает ли его собственное тело. Даже уличные фонари почти угасли.
Один шаг в висящий туман, и, возможно, туман поглотит его целиком, выплюнув только в другое измерение пространства и времени.
Конечно, это не так; но с таким же успехом это могло быть. Через несколько секунд Герберт пропал. От квартиры Ханны до него было совсем немного - меньше мили, даже если пройти долгий путь через Шафтсбери-авеню и Пикадилли, - но с самого первого поворота, который он повернул, он совершенно не понимал, где находится и даже куда идет. .
Все места выглядели одинаково, потому что он ничего не видел: ни ориентиров, ни уличных знаков. Когда он остановился на углу улицы, чтобы сориентироваться, он уже не мог вспомнить, откуда пришел.
Это было похоже на попадание в лавину, когда человек был настолько дезориентирован, что понятия не имел, какой путь вверх. По крайней мере, в таких ситуациях можно использовать гравитацию, чтобы узнать; очистите пространство вокруг рта и дайте стечь слюне. Но у него здесь не было таких ресурсов.
Он продолжал идти, зная, что ему будет не хуже, чем лучше, но понятия не имел, что еще делать. И ему тоже нужно было согреться; остановиться - значит замерзнуть, а замерзнуть - значит умереть. Он мог быть прямо перед входной дверью, не зная об этом, или он мог быть на полпути к Бетнал Грин. Он мог бы остановить прохожего или остановить машину, чтобы спросить, где он, но он не видел ни того, ни другого. Иногда ему казалось, что он узнает участок тротуара или определенную ориентацию угла, но уже на следующем шаге все снова казалось чужим.
Воздух вокруг него был густым и стойким, как будто он был наполнен протертым хлебом. Казалось, что он затвердевает, как клей, превращаясь в странную вязкую твердость. Страх охватил его, легкое покалывание под диафрагмой быстро превратилось в роящегося, ползущего зверя.
Герберт подумал о моменте, когда кто-то поскользнулся, и земля устремилась навстречу одному, и понял, что именно это он и чувствовал, но ощущение, которое обычно длилось доли секунды, сохранялось бесконечно, как если бы он ожидал ужаса сверх ужаса, но никогда не получая освобождения от фактического переживания этого.
Он попытался бежать, но через несколько секунд его легкие загорелись от всей грязи в воздухе, и он чуть не повернул лодыжку на остром бордюре.
Он остановился. Было ниже нуля, и он сильно потел.
В этот самый момент голос Ханны мягко донесся до него сквозь туман, выкрикивая мелодичную песню, как будто он был моряком, а она - Сиреной.
Герберт поразился силе своего воображения.
Затем, вздрогнув, он понял, что голос становится громче.
Она шла к нему. Нет; он шел к ней.
И вот она стояла у входной двери, ее рука протянулась к его руке, а ее губы трепетали в улыбке.
«Я знала, что ты вернешься», - сказала она.
Он неосознанно прошел по огромному кругу. «Так поступали люди, когда они заблудились», - сказала Ханна; что-то связанное с гироскопией и инстинктом самонаведения. Когда венгры уехали - они ведь там не жили, не так ли? - они сказали ей, какой густой туман, и поэтому она ждала его возвращения.
«Но как вы узнали, что это я?» - спросил Герберт.
"Ваш запах. И твои шаги ».
путей, которых он избегал, и рассказал ему о них, как Герберт рассказал ему о том, что он сделал, разделив хорошее и плохое так же в равной степени, как захватывающее и банальное.
Его изобрели прожили жизнь Герберта так, как он выбрал бы, если бы только Герберт обладал сообразительностью; ведь каждый стал тем, кем он был избран, не так ли? Он был вторым шансом, доверенным лицом, зеркальным отражением, наставником, ангелом-хранителем, советником, проводником.
Он был всем. И, конечно, его никогда не существовало.
Затем Герберт выиграл стипендию в Кембридже, где от начала до конца чувствовал себя мошенником, ни то, ни другое; слишком шикарно для детей дома, слишком распространено для итонцев и харровцев.
Там был шахтер Джимми Лис. Он сказал Берджессу: «Вы получите первый экзамен, потому что ваша энергия не исчерпывается жизнью, из-за предрассудков экзаменаторов в классе и потому, что вы попали сюда легко и вас все это не пугает. У меня нет блеска невежества. Я сделаю в десять раз больше работы, чем ты, и получу хорошую Секундочку.
Именно так все и произошло, как для Герберта, так и для Джимми.
Можно было заинтересовать себя истиной или блеском; можно было писать очерки или эпиграммы. Герберт выбрал первое.
Нет. Он сделал первое, потому что он не мог сделать второе. У него не было выбора.
Потом была война, а потом пришел Бельзен. С ним было много солдат, беспечных, которым удалось отбросить ужас и продолжить свою жизнь. Возможно, Герберту оставалось идти меньше, чем им; потому что для него Бельзен взял мир, который уже был негативным, и превратил его во тьму, мрак, с которым ему пришлось столкнуться в одиночку.
Ему было не с кем поговорить. Те, кто там не был, не поймут; те, кто там был, просто хотели об этом забыть.
Бельзен показал ему, что жизнь приносит мало, но плохие новости: бедствия, болезни, расстройства, страдания, позор, развод и, конечно же, смерть, неизбежные и неизбежные, потому что даже если ничего не пойдет не так, человек все равно умрет.
То, что Герберт уже имел внутри себя, Бельзен усугубил, а затем Маклин и де Вер Грин пошли еще дальше, так что он с трудом мог сказать, где начинается причина и заканчивается действие или наоборот.
В Бельзене, Ханна, вы сказали, что вас больше нет.
Вот чего Герберт опасался больше всего: отсутствия на работе, от других людей, даже от себя. В таких обстоятельствах ничего не имело бы значения, ни юмор, ни любовь, ни грусть, ни гнев, не говоря уже о боли. И, конечно, не могло быть ничего хуже, чем чувствовать себя настолько одиноким, что даже слезы не выходили.