Офисы "Известий" - адрес, любезно предоставленный в пресс-карточке Казанцева, который все еще держал Герберт, - казались, насколько Герберт мог судить по мраку, находились в низком каблуке в низком районе позади Виктории. станция.
Будь проклята конфиденциальность; Герберту обманули.
У Казанцева была мягкая улыбка, которая морщила кончики усов.
«Инспектор», - сказал он. «Интересно, когда ты вернешься. Как поживаешь?"
«Хорошо. Вы?"
"Не так хорошо, как хотелось бы."
Герберту понравилось, как русские восприняли вопрос буквально, а не как шутку. В этом было что-то освежающе честное, в отличие от британцев - нельзя роптать, нельзя роптать, зная, что жизнь дрянная, но притворяться, что это не так, - а американцы - в порядке, в порядке, полны решимости иметь более грубое здоровье, чем следующий человек.
Он напомнил себе, зачем он здесь.
«В прошлый раз ты не был со мной откровенен», - сказал Герберт. Казанцев пожал плечами, как бы говоря: чего вы ожидали? Это были не меньшие переговоры, чем торг на базаре, и поэтому к ним следует относиться соответствующим образом. «На этот раз ты скажешь мне правду, или я выгоню тебя отсюда к утру понедельника».
"Вы поели?" - спросил Казанцев.
Вопрос был настолько случайным, что Герберт почувствовал, что отвечает, почти не осознавая. «Теперь вы должны упомянуть об этом, нет».
«И я тоже. А мужчине нужно заправляться в мороз».
Они пошли в засаленное кафе на главной дороге, ведущей от вокзала к мосту Воксхолл, и заказали два полных английских завтрака; Казанцева с чаем, Герберта с кофе.
Обед был уже позади, но завтраки были доступны весь день, и было что-то в тумане, который так смещал время, что завтракать в середине дня казалось вполне уместным.
Герберт занял столик у окна, выходы и входы были в пределах его поля зрения. Один раз шпион, всегда шпион.
«Прежде чем мы начнем, инспектор, - сказал Казанцев, - я хочу, чтобы вы кое-что прояснили для меня - самую большую тайну, с которой я столкнулся в этой стране».
"Я попытаюсь."
«Я хоть убей не могу этого понять. Как получается, что, несмотря на всю толпу, топчущую и лежащую на ней, трава Англии всегда вырастает свежей и такой зеленой; дома в России, где ходить по траве категорически запрещено, всегда ли она такая раздавленная и грязная? »
Герберт невольно рассмеялся.
Если бы обстоятельства сложились иначе, подумал Герберт, возможно, они с Казанцевым были бы друзьями.
«Я знаю, с кем Стенснесс должен был встретиться той ночью», - сказал Герберт. «И зная, что я знаю об этом человеке или этих людях, я думаю, можно с уверенностью сказать, что если вы просто корреспондент« Известий »и не имеете никакого отношения к советской разведке, то я голландец».
Казанцев подбадривал Герберта, когда тот говорил, вставляя короткие фразы - «Я вижу», «Я понимаю» - наклоняясь вперед, достаточно, чтобы проявить интерес, но не настолько, чтобы угрожать.
Герберт продолжил. «Я хочу знать, каковы были ваши отношения со Стенснессом - все, главы и стихи, от начала до конца. Меня больше ни о чем не волнует. Меня не интересуют ваши оперативные данные, разоблачение ваших агентов или что-то в этом роде. Был убит человек, и я хочу знать, кто его убил. Просто как тот."
Прибыла еда. Казанцев с устрашающей скоростью сделал три глотка, один за другим, и заговорил только тогда, когда был утолен немедленный голод.
«Макс был информатором», - сказал Казанцев подробно. «Нет, не информатор, неверное слово. Это означает, что информация, которую он мне давал, пришла из источников, которые не знали и не хотели бы этого. Макс был связным, так лучше. Он был моей связью с Коммунистической партией Великобритании. Он рассказывал мне, что происходит, передавал документы и прочее. Взамен передал бы инструкции из Москвы. CPGB, конечно, знала, что он это делает. Высшее руководство это поощряло. Но по понятным причинам им нравилось позволять людям вроде Макса делать грязную работу ».
"Что-нибудь научное?"
"Иногда. Мелочи. В основном, кристаллография. Ничего такого, чего бы мы не получали из других источников. Если подумать, ничего, что тысячи ученых в советских академиях не открывали для себя каждый день ».
«К нему когда-нибудь обращались другие спецслужбы?»
- Пятый однажды попробовал его, примерно во времена Берджесса и Маклина. Он мне об этом рассказал. Я успокоил его и сказал, чтобы он не волновался. Подобные провокации - обычное дело ».
Герберт тогда понял, почему Казанцев мог быть хорошим бегуном агента. Он дал достаточно уверенности, чтобы кто-то захотел ответить на него, и он был так же счастлив говорить, как слушать.
Проблема, по словам Казанцева, заключалась в том, что он никогда не был полностью уверен в коммунистических способностях Стенснесса. Однажды Стенснесс начал кричать о том, что сказал Маркс в «Капитале», и Казанцев прервал его.
«Вы читали« Капитал »? - спросил Казанцев.
«Конечно», - ответил Стенснесс.
«Все десять томов?»
"Конечно."
«Тогда вы совершили невозможное. Их всего три.
По словам Казанцева, вкратце, о Стенснессе: вздор, фигня. Достаточно приятный человек, конечно, но тот, для которого романтика и секретность того, что он делал, были так же важны, как и содержание. Нет; они были важнее содержания. Его приверженность заключалась не в международном социализме как таковом, а в том, чтобы устраивать встречи в затемненных пабах, в тупиках, ремеслах и острых ощущениях от подпольной жизни.
Как и сказал де Вер Грин.
Казанцев обдумывал вопрос долго и упорно, и был убежден, что если человек был гомосексуалистом, как он знал, что Stensness был пришел на МГБ были не любители-то, возможно, что-то уловки было второй натурой.
Может быть, когда-то Стенснесс верил. Но все пошло не так, летом, когда он уехал в Москву.
Там он кого-то встретил.
Фактически, его проводник в Интуристе; тоже молодой, тоже красивый, тоже гомосексуалист. Кто-то Миша - Казанцев не мог вспомнить фамилию.
У Миши и Макса закрутился роман.
Это не была ловушка для меда, преднамеренная провокация, но неважно; МГБ не смотрели дареным лошадям в зубы.
Они записали последнюю ночь международных страстей на скрытые камеры и отправили кассеты Казанцеву на случай, если они ему когда-нибудь понадобятся.
Потом Мишу забрали и расстреляли.
Герберт ахнул. Казанцев пожал плечами: чего вы ожидали?
В Советском Союзе гомосексуализм был не только незаконным, но и психическим заболеванием, поскольку это было отклонением от общих социальных норм. Это было социальное в прямом смысле этого слова. Акт инакомыслия, заявление о бунте, и за это было всего два приговора: десятилетие в трудовых лагерях, может два, или пуля в затылок.
Герберт недоверчиво покачал головой; не то, чтобы Мишу убили, он слишком легко мог в это поверить, но что любое общество с претензиями на цивилизацию могло подумать, что такое поведение было чем-то другим, кроме дикаря.
Да, признал Казанцев. Поразмыслив, это действительно показалось немного резким. Возможно, произошло какое-то административное недоразумение, и Миша должен был просто уехать на восток на несколько лет, но где-то на линии провода были пересечены. Это происходило постоянно. Советский Союз был страной, к сожалению привыкшей к смерти. Никто особо не беспокоился о том, чтобы здесь и там появилось еще одно.
Если бы этот роман был просто праздничным, то Стенснесс не остался бы в стороне от судьбы Миши. Но, похоже, он искренне проникся к этому молодому человеку. Он писал длинные письма, полные откровенно подростковых желаний, и становился все более возбужденным, когда не получал ответа.
Его тревога была такова, что он начал пропускать встречи с Казанцевым. Его информация стала спорадической и ненадежной.
Да, конечно, у МГБ были и другие точки соприкосновения в КПГБ, но это была работа Казанцева на линии; это он был бы в беде, если бы Стенснесс не справился. Итак, чтобы вывести Стенснесса из летаргии, он рассказал ему правду о Мише.
- Ну, конечно, - насмешливо сказал Казанцев.
Стенснесс взбесился. Он пытался атаковать Казанцева, а затем сломал пару костяшек пальцев, пробив стену.
После этого он начал требовать деньги за свои отчеты.
Казанцев показал ему кадры со скрытых камер и указал, что он не в состоянии заключать сделки. Неохотно признавая правду об этом, Стенснесс продолжал работать на Казанцева, хотя и с недоброжелательностью.
Казанцев говорил с Москвой о разрыве связей со Стенснессом и поиске другого источника. Было четыре причины, по которым люди становились информаторами, и, как знал Герберт, их можно было обобщить аббревиатурой MICE: деньги, идеология, компромисс и эго.
Стенснесс был необычен тем, что все четыре из них так или иначе относились к нему. Но Казанцев знал, как и любой куратор, что идеологически мотивированный агент - единственный, кого стоит баллотировать в долгосрочной перспективе. Все остальные мотивы могли в конечном итоге сделать доносчика жадным, ленивым или обиженным, а когда это случалось, они почти терялись.
Да, сказала Москва, разорвать с ним контакт.
И Казанцев собирался сообщить ему эту новость на конференции, когда Стенснесс сказал, что у него есть что-то настолько большое, настолько важное, что это изменит мир, и он собирался
продать его тому, кто предложил самую высокую цену, к черту Казанцев и его шантаж. Эта информация была настолько ценной, что кто бы ее ни получил, он, разумеется, защитил бы его.
Конечно, Казанцев склонен отвергнуть это как фантастику, воображение Стенснесса было еще более буйным, чем обычно. Возможно, он догадывался о предстоящем увольнении и бросал осторожность в попытку спасти договоренность.
Но это мучительное сомнение было всегда. Что, если бы это было правдой? Что, если Казанцев откажется от жизненного шанса? Хуже того, что если кто-то другой схватил его?
На Западе было бы и так плохо: увольнения, позор, черная работа до скончания веков. По крайней мере, западные агенты были бы живы. Казанцеву не предложили бы даже сибирский вариант.