«Потому что в Бельзене британские солдаты спасают мне жизнь», - просто ответила Ханна.
Розалинда спросила, каково это быть слепой, и Ханна ответила своей необычайно элегантной формой прерывистого английского, что после того, как она прошла через обычные стадии реакции - шок, отчаяние, гнев и принятие, - даже ее воспоминания о визуальном мире испортились. начал тускнеть и окаменевать, исчезая позади нее, когда она продвигалась через туннель. В конце туннеля не было ни света, ни надежды на выход.
В какой-то момент, настолько постепенный, что она не заметила этого сознательно, она достигла места, где она больше не могла вызывать воспоминания о лицах или местах, где она не могла даже вспомнить, обращены ли буквы влево или вправо. Это был поворот в туннеле; за этим была глубокая, бесконечная ночь полной слепоты.
Менгеле полностью лишил ее зрения. Она больше не могла отличить день от ночи или определить даже малейшее мерцание солнечного света. Она не только понятия не имела, как выглядят люди, но и не могла даже представить. Для нее лица людей были источником их голосов, не более того. Она смотрела в том направлении, когда они разговаривали, но просто чтобы показать, что она слушает. С большинством людей ей было бы лучше смотреть на их заднюю сторону; это было их выбранное отверстие речи.
Герберт был счастлив сидеть в тишине, смотреть и слушать. Он никогда не был в компании такой, как Розалинда, по крайней мере, в течение длительного периода времени, и, честно говоря, он находил силу ее интеллекта несколько устрашающей.
Ханна, однако, не выказывала такого страха; она, как всегда, была сама собой.
Некоторые люди - Герберт задавался вопросом, как часто он был виноват в этом - менялись в зависимости от ситуаций, в которых они оказались, и слишком легко могли стать отражениями тех, с кем они разговаривали.
Ханна была полной противоположностью. Она бросила свою личность Розалинде как перчатку, осмеливаясь полюбить ее, и в этом случае Ханна была бы довольна или сочла бы ее слишком сложной, и в этом случае Ханна искренне благодарила за обед и отправлялась в путь.
Ханна могла быть менее церебральной, чем Розалинда, но она компенсировала это природным умом и непоколебимой верой в свое право на мнение. Возможно, она также инстинктивно знала, что имеет дело с родственной душой, хотя Герберт чувствовал, что в любом случае это не имело бы большого значения.
Теперь Ханна и Розалинда обсуждали науку с еще большим воодушевлением, чем раньше. Розалинда указывала на пути, которыми народное сознание уже уходило от традиций и церкви к светскому рационализму; возможно, сказала она, туман рассеялся бы в новый мир, как это сделал Потоп.
«Это опасно, - сказала Ханна.
"Что такое?"
«Чтобы наука была такой свободной, без всяких ограничений. Знаешь, у меня был близнец.
Розалинда сделала те же расчеты, что и Герберт в пятницу вечером, и пришла к тем же выводам, хотя ее выводы неизбежно были более конкретными.
"Менгеле?"
"Да."
"Мне жаль."
«Неевреи никогда не поймут, - подумал Герберт, - на самом деле, нет; не интуитивно.
«Спасибо», - сказала Ханна. «Но теперь вы понимаете, почему я так думаю. Он выходит, не откладывая; это как ящик Пандоры, никогда не входите. Если вы обнаружите структуру ДНК, то в будущем, не знаю когда, у вас будут инструменты для генной инженерии, возможно, грубые, но все еще присутствующие, и тогда это не более чем крошечный шаг к евгенике, и вперед! Вернулись нацисты с их жизнью, недостойной
жизнь. Все ... ах, ужасно.
«Но, Ханна, ты не можешь допустить, чтобы перспектива зла, какой бы ужасной она ни была, удерживает тебя от попыток творить добро, иначе мир просто остановится. Будут законы, которые остановят такие вещи, как евгеника и клонирование ».
- Есть и законы, запрещающие убийства, Розалинда. Люди до сих пор этим занимаются ».
«Ты думаешь, мы должны предоставить все природе?»
"Конечно. Кто знает, чем это закончится? Вы делаете тест, значит, власть имеет только элита, генетическая элита? Вы создаете расу выше всех остальных, супер-расу? Для человечества эволюция длится миллионы лет, и теперь вы хотите изменить все это за одно поколение, может быть, за два? Мы меняем природу, может быть, мы меняем человечество. Может быть, вместо нас придет что-нибудь еще ».
«Но мы постоянно меняем природу. Мы отклоняем водные пути, комбинируем зерновые, скрещиваем животных ».
"Да. И в большинстве случаев это делается очень плохо ».
"В яблочко. Но теперь у нас есть шанс объединить этику с прогрессом с самого начала. В этом разница между кувалдой традиционного земледелия и пинцетом биохимии. Если вы доведете свой аргумент до крайности, не будет ни лекарств, ни одежды, ни бритья, ни стрижки. Мир - худшее место для их существования? Конечно, нет. Высший моральный долг науки - использовать то, что известно, для величайшей пользы человечества. Знание - ничто без целенаправленного применения. И ничто не принесет человечеству большей пользы, чем то, что исходит из этого открытия, потому что это открытие принадлежит человечеству ».
- Ответы не на науку, Розалинда, не на все. Наука хороша настолько, насколько хороши методы, которые она использует, сколько люди, которые их используют. Нет, ровно настолько, насколько хорошо из них самое худшее, самое слабое звено. Потому что даже лучшие не видят, чем все закончится. Альфред Нобель, он изобрел нитроглицерин, чтобы положить конец войнам, и теперь он их продлевает. Наука и технологии создали корабль, который не может утонуть, и его назвали Титаником. Манхэттенский проект создан для мира: в нем погибли сотни тысяч человек. Атомная бомба - самая большая угроза в мире и для всего мира ».
«Но чья это была вина? Политики или ученые? Возможно, когда мы раскроем секреты ДНК, мы обнаружим, что в них заложена способность любить; что в каждом из нас есть импульс, который позволил нам выжить и добиться успеха на этой планете и который будет гарантировать наше будущее ».
"Ты так думаешь? В самом деле?"
"Абсолютно. Да, мы настроены на конкуренцию, но мы также очень общительны. Мы понимаем, что коллективные действия с эволюционной точки зрения чрезвычайно желательны. Может быть, ты не смотришь на жизнь таким образом, Ханна - вряд ли я буду винить тебя, если ты не так, после того, что с тобой случилось, - но я действительно верю в это. У нас есть возможность усилить любовь за счет ненависти и насилия. У нас есть возможность исправить то, что было ошибочным, потому что природа не знает лучшего, на земле нет ни одного ученого, который верит в это, а если они это сделают, они будут делать неправильную работу. Мы изучаем язык, на котором Бог сотворил жизнь, и с его помощью мы находимся на пороге огромной силы творить добро и исцелять. Это слишком круто, чтобы понять ».
Розалинда Франклин, подумал Герберт, асексуальна и самый большой романтик из всех.
Телефон зазвонил. Розалинда взяла трубку, послушала и молча передала трубку Герберту.
«Смит».
«Де Вер-Грин нашли пятеро, - сказал Тайс.
"О времени. Где он?"
"Он мертв."
У Де Вер Грина были комнаты на Пикадилли - ну, подумал Герберт, у него были бы комнаты, не так ли?
Вонь охватила Герберта в тот момент, когда он начал подниматься по лестнице, задолго до того, как он добрался до самой квартиры. Обоняние было чувством, наиболее тесно связанным с памятью, и он сразу вспомнил, где в последний раз встречал этот сладкий, сильный запах гниющей падали, хотя и в гораздо большем масштабе: в Бельзене, когда они прибыли, чтобы освободить мертвых. И это несмотря на то, что все окна были распахнуты, и в комнату в равной степени проникал туман и холод. Когда Герберт выдохнул, он увидел, как его дыхание смешалось с тьмой.
Помещение было маленьким - максимум триста квадратных футов - и набито неизбежными слугами; в данном случае - несколько человек, в которых Герберт признал выдающихся личностей в Леконфилд-хаусе, и, ощетинившийся драчливой агрессивностью меньшинства, Тайса. Герберт пробирался к нему сквозь схватку.
- Проклятый цирк, - крикнул Тайс. «К счастью, это самоубийство - мы не найдем никаких доказательств, как только эти клоуны закончат свое топтание».
"Самоубийство?"
Тайс указал на открытые окна. "Монооксид углерода; ты едва мог дышать ». Он указал на труп де Вер Грина, упавшего со стула на письменный стол; Затем он сел на корточки газового огня, провел палец по наплыву трубы, и постучал клапан. «Это было широко открыто. Утечка газа как будто вышла из моды. Окна были закрыты, двери тоже. Он бы дышал чистым паром; убил его как камень мертвым. Легкий способ превзойти себя ».
Герберт кивнул. Он уже оглядывался на стол; в частности, на аккуратно написанном листе бумаги, наполовину приколотом под правой рукой де Вера Грина.
Тайс проследил за его взглядом.
«Он оставил записку».
Герберт подошел, взял его и прочитал.
Я больше не хочу жить этой жизнью; или, скорее, я больше не хочу жить этими жизнями, которые были вытащены из своих бушелей в эти последние дни и брошены на открытое пространство.
Те, кто доверял мне - моя страна, мои коллеги, мои друзья и мой возлюбленный, - я забрал их доверие и растоптал его ногами. Я обманул и предал их всех.
Какие бы страдания они ни испытывали при этом, это лишь часть моей собственной. Достаточно плохо быть лживым и вероломным. Гораздо хуже то, что я, в конечном счете, тоже убийца.
Я забрал у него жизнь Макса, потому что он не дал мне того, что я хотел. Возможно, где-нибудь на том свете он меня простит.
Не оплакивайте меня. Я этого не достоин.
«Без сомнения, это был почерк де Вер Грина, и столь же безошибочно его голос», - подумал Герберт; витиеватым до конца, с оттенком отчаяния, словно его яркость была попурри, чтобы смягчить зловоние его отвращения к себе.
Окись углерода не имела цвета и запаха; подходящий выход для шпиона, подкрадывающегося почти незамеченным к одному из них.